Сергей Мельгунов – засыпавшийся агент Антанты

 

Когда большевики пришли к власти в октябре 1917 года, то организованное сопротивление первыми им оказали инициативные люди из интеллигентов. Потом уже от них кругами пошли волны сопротивления от бывших офицеров, церкви, от экспедиционных корпусов, посланных в Россию Францией, Англией, Соединенными Штатами и Японией, и, наконец, от белых армий. Манифесты, программы, концепции, планы и представляющие их различные силы – армии, партии, центры, союзы – все слилось в едином заговоре против установившегося в стране режима.

Здесь были свои таланты и герои. Первым, не по статусу, а по изворотливости, я бы назвал Сергея Петровича Мельгунова, дворянина, потомка известного русского масона екатерининских времен, выпускника Московского университета, профессора истории, издателя и журналиста, общественного деятеля, правого либерала по убеждениям и народного социалиста по вывеске. В 1923 году в эмиграции он написал известный труд под названием «Красный террор в России», тему которого продолжил спустя почти пять десятилетий, снедаемый честолюбием Александр Исаевич Солженицын, но уже под названием «Архипелаг ГУЛАГ».

Карьера ученого не влекла Мельгунова. Более грела душу публицистика. Он было взялся за разработку темы о декабристах, но его научный руководитель профессор М.Любавский оценил представленное сочинение на «удовлетворительно», даже несмотря на присутствие в нем новых материалов, добытых Мельгуновым в архивах. Причиной, по которой профессор столь жестко обошелся с учеником, стала публицистичность работы в ущерб научности, выверенности и осмыслению фактов. Обиделся Мельгунов, чертыхался, иронизировал по поводу обвинений в ненаучности. Но на науке поставил крест, сосредоточился на журналистике. В газете «Русские ведомости» состоялись его первые сочинительские опыты, сначала в отделе внутренней жизни, а потом в историческом. Вырабатывал там свой язык публициста. Получалось неплохо. Потом пошло сотрудничество с газетой «Народное дело», с журналами «Вестник воспитания», «Вестник права и нотариата». Писал про отношения церкви и государства, про свободу совести, веротерпимость и трудную жизнь крестьянства. Профессором стал позже, по совокупности работ и лекций, читанных перед разной публикой.

Но исподволь точила мысль – открыть свой издательский дом. Скоро мысль приобрела очертания плана. И вот, наконец, в 1911 году он организует кооперативное издательское товарищество, регистрирует его под названием «Задруга». Среди акционеров и владельцев, ссудивших деньги на это предприятие, – писатели, ученые, учителя, общественные деятели, политики и журналисты. Его избирают председателем правления – редкий случай, когда он не отказался быть первым лицом. На новой должности с головой погрузился в издательские проекты – все больше общественно-политические и исторические. Ну, вот, например, «Отечественная война 1812 года и русское общество», «Масонство в его прошлом и настоящем», «Крепостное право в России и реформа 19 февраля». В это же время Мельгунов замыслил журнал «Голос минувшего», а через пару месяцев новое издание уже встретилось с читателями, в основном из интеллигентской среды.

Известность Мельгунова росла. И он делает шаг в политику. Выбор его – партия народных социалистов, энэсов, потому что она продолжает дело народников и при этом отвергает террор как революционную тактику эсеров – социалистов-революционеров, предтеча которых те же народники. В восемнадцатом году один из членов «мельгуновской» партии будет стрелять в политических противников – большевиков. Но это через пять лет, когда революция сметет шелуху партийных манифестов.

А пока казалось, что все вроде бы шло хорошо. Но на самом деле отношения с миром, с коллегами и соратниками у Мельгунова складывались непросто, он ершился, конфликтовал.

– С Мельгуновым работать все равно что ежевику собирать: все пальцы исколешь и ничего не соберешь, – выразился как-то о нем Петр Струве, известный по тем временам философ и публицист с антибольшевистскими взглядами.

Да, работать с ним действительно было сложно, не все выдерживали. Но неуемная, холерическая энергетика Мельгунова поглощала раздражение соратников. Взгляд его оставался твердым, глаза не замутнены, и он знал, что хочет в этой жизни. В таком настроении он встретил Первую мировую войну.

Он скоро понял, насколько чужд ему агрессивный патриотизм, охвативший офицерство, интеллигенцию и средние слои. Но он не хотел и поражения армии. И тогда Мельгунов начинает разговор о долге литератора перед обществом. Много шума наделала его брошюра, вышедшая в 1916 году, «О современных литературных нравах», в которой он обвиняет русскую прессу в том, что она продалась рынку и забыла об интересах общественного служения, то есть о своем высоком публицистическом предназначении. А публицистика – это и пропаганда, а пропаганда – средство борьбы, тот принцип, ради которого он пожертвовал наукой и которому теперь готов служить верой и правдой в борьбе с новой властью.

В начале 1918 года Мельгунов по большей части и занимался публицистикой, редактировал журнал «Голос минувшего», руководил издательством, читал лекции и состоял в руководстве Трудовой народно-социалистической партии. Он все еще не мог прийти в себя после Октябрьской революции. Раз от разу задавал себе один и тот же вопрос: почему какая-то группка людей, именующих себя большевиками, захватила власть и никто при этом толком не сопротивлялся? Он не мог найти внятный ответ, и от этого становился все более раздражительным и желчным.

Обычно до обеда он просматривал рукописи, долго потом не мог успокоиться и нервно ходил по своему редакционному кабинету, погруженный в раздумья. Потом шел в библиотеку, смотрел последние газеты и журналы, настроение портилось еще больше. Ближе к вечеру сходились в издательство соратники по партии, и под чай начинались бесконечные разговоры: как, почему, кто и что сказал, чем еще удивили новые товарищи-господа?

Но Мельгунов был из тех, у кого злость и раздражение скоро обращались в действие. Он не произносил интеллигентских фраз типа: «Господа, надо что-то делать!» Из его уст после всех этих тягостных раздумий прозвучала вполне определенные слова: «Господа, вот что надо делать!» И он в нескольких фразах очертил идею, которую успел обдумать и взвесить.

Идея сводилась к тому, чтобы образовать некую надпартийную организацию, которая, как видно из показаний одного из участников подполья, Н. Виноградского, имела бы цель «объединить существующие в Москве политические партии на почве общего понимания развертывающихся событий и выработки по поводу их единообразной точки зрения». К этим партиям относились правоэсеровская, народных социалистов и кадетская. Вновь образованная подпольная организация назвалась «Союз возрождения России» и справедливо считала себя контрреволюционной. В аналитической записке ВЧК тех лет задачи «Союза» выглядели жестко и определенно: вооруженное свержение Советской власти с последующим созывом Учредительного собрания, восстановление частной собственности, непризнание мирного Брестского договора с Германией, создание при содействии Антанты нового фронта для борьбы с немцами, создание новой русской армии.

Учредительное заседание вновь рожденного «Союза» провели на квартире Мельгунова. Были деятели от разных партий, все люди представительные: профессора, литераторы, публицисты. Случился интересный казус с избранием председателя «Союза». Предложили, конечно, Мельгунова.

– Ну, что вы господа! Я слаб в организации, дела – не моя стихия. Вот пусть Венедикт Александрович! Он силен по этой части.

Венедикт Александрович – это Мякотин, профессор-историк, публицист, один из членов руководящего совета «мельгуновской» трудовой народной партии.

В этом весь Мельгунов. Он никогда не выставлял себя первым, официальным лицом в каком-либо деле. Быть производителем идей, концепций – да. Но в воплощении их – всегда на шаг сзади, чтобы, если случится провал, коса репрессий, прошелестев рядом, задела лишь первое лицо, которое впереди. Правда, с большевиками у него это не совсем получилось.

«Возрожденцы» споро ладили связи с подпольным правым центром (кадетская, то есть пробуржуазная, организация, ориентированная на Германию), с подпольным кадетским же «Национальным центром» (ориентирующимся на страны Антанты), с эсеровской боевой организацией Бориса Савинкова «Союз защиты родины и свободы». Эсеровская – значит, организация социалистов-революционеров, представляющая интересы крестьянства и использующая террор как средство борьбы. В этой системе подпольных организаций «Союз возрождения России» брал на себя роль политического координатора и стратега политической борьбы с Советской властью.

Так агент ли Мельгунов? А если агент, то чей? Большевистский в роли провокатора или еще чей-то? Нет, не провокатор он и не большевистский агент. Он, до революции принадлежащий к антимонархической оппозиции небольшевистского левого толка, после большевистской революции действительно превратился в агента по убеждению, политического агента, действующего в интересах определенной силы. Коммунистическая пропаганда называла таких – агентами мирового капитала. Во Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, по-простому ВЧК, определили его как агента Антанты, что ближе к истине. Причем, добровольного, инициативного.

Здесь я сделаю краткое отступление. Что такое Антанта, слово на слух страшноватое, вызывающее ассоциации с каким-то звероподобным существом. Придет Антанта, ударит Антанта, сделает Антанта. А это всего лишь русское производное от французского Entente – согласие. Начиная с 1907 года три страны – Франция, Великобритания и Россия – объединились против германской коалиции, так называемого тройственного союза Германии, Австро-Венгрии и Италии. Тогда Европа раскололась на две конфликтующие силы, деятельно готовившиеся к войне за сферы влияния. Когда она разразилась в августе 1914 года – Первая мировая война, – эти две группировки вцепились друг в друга с бессмысленной ненавистью. Когда через три года в России случилась Октябрьская революция и она вышла из войны, а значит из Антанты, Великобритания и Франция делали все, чтобы вернуть ее в окопы. Ведь без нее приходилось только собственной кровью останавливать германское наступление.

Антанта без России почему-то считала, что кровь француза и англичанина дороже крови русского солдата.

Кроме того, Антанта считала, что пример России заразителен, и не дай бог, собственные солдаты откажутся воевать. Эту революцию в Россию надо было душить в зародыше. И поэтому уже в декабре 1917 года в Париже собрались представители правительств стран Антанты и приняли соответствующий меморандум и план вооруженной интервенции в России. Они особо не церемонились и разделили ее на сферы влияния, по крайней мере, в итоговом соглашении: Англии достались российский север, Кавказ, Дон и Кубань; Франции – Украина, Крым и Бессарабия. В январе 1918 года этот план поддержали США и Япония.

И дело было пошло. Уже в марте, под предлогом защиты российского севера от германского вторжения, не разрывая дипломатических отношений с большевиками, английские части высадились в Мурманске и к августу были в Архангельске. В апреле японский экспедиционный корпус высадился во Владивостоке, а в августе ступили на российскую землю солдаты американского корпуса, десантировавшись там же, во Владивостоке. А на рейде Одессы объявился французский флот. Тогда же англичане заняли Баку. Почти 300 тысяч штыков солдат Антанты заколыхались по окраинным землям России. А на Западе противоположная сила в лице немецкого солдата топтала землю Белоруссии, Украины, Дона, Крыма и Грузии. И в этой ситуации полыхнул мятеж 50-тысячного Чехословацкого корпуса. Его солдаты и офицеры, воевавшие в австро-венгерской армии, попали в русский плен во время войны. Большевики разрешили им эвакуироваться в Европу через Владивосток. Но эмиссары Антанты подбили чехословаков на восстание в России. Мятежные эшелоны корпуса растянулись от Пензы и Самары до Владивостока.

А в Центральной России жару поддал правоэсеровский «Союз защиты родины и свободы» во главе с Борисом Савинковым, организовавший восстания в Ярославле, Вятке, Тамбове. Везде, где начались восстания и мятежи, стреляли, вешали коммунистов и сочувствующих большевистской власти. Левые же эсеры, состоящие в одном правительстве с большевиками, подняли мятеж в Москве в июле того же 18-го, убив германского посла Мирбаха. «Чистые» провокаторы хотели опять втянуть страну в войну с немцами. Вот такая обстановка сложилась в России в середине лета 1918 года.

Но вернусь к Мельгунову, которого ВЧК считало агентом Антанты.

– Чем докажете? – волнуются нынешние почитатели Мельгунова.

А тем хотя бы, что «Союз возрождения» первым делом проложил дорогу в иностранные посольства и миссии в Москве и Петрограде, призывая их энергичнее заниматься организацией вторжения иностранных войск в Россию для удушения большевиков и обещая политическую поддержку всех антибольшевистских политических партий.

– Выхода иного не было, – говорил сам Мельгунов.

Но это больше походило на идеологическую декларацию, выражающую мнение оппозиционной антибольшевистской элиты. А нужны были реальные действия. Вот тогда, не мешкая, сотворили под началом Мельгунова план организации подпольных офицерских объединений. Офицерские группы действия должны были помочь союзникам установить контроль над территорией, очистить ее от советской власти и начать формирование частей новой русской армии. Мякотин, он же глава «Союза», соратник Мельгунова, через пять лет по-профессорски педантично излагал суть творимого в своих воспоминаниях:

– Согласно этому плану, предполагалось в определенный, заранее избранный момент перебросить все силы этих организаций в район, близкий к тому месту, где союзники могли бы высадить свои войска, и тогда поднять в этом районе восстание, провозгласить новую власть и начать набор армии, которая могла бы действовать совместно с союзниками.

А что в это время делал Мельгунов? Работал, не покладая рук и ума. Воспользуемся его признанием, сделанным уже в эмиграции, когда не висел над ним топор ВЧК:

– В июне я принял близкое участие в организационной работе «Союза возрождения». Его задача была переправлять силы главным образом на восток, где ожидали десант, и в связи с этим началась организационная работа и требовала расходов. Но «Союз возрождения» отправлял и на юг тех, которые желали уехать в Добровольческую армию (к Деникину. – Э.М .). Это была одна из главных функций военной комиссии – проконтролировать лицо, снабдить деньгами, добыть документы, дать связи. Контроль не только с точки зрения добросовестности, но и политической – с точки зрения ориентации – это была конспиративная работа.

Ну, чистая пятая колонна в тылу! Сейчас определенно можно сказать, что группа интеллигентов, сочащихся ненавистью, в которой Мельгунов выступал как ведущий пассионарий либерального толка, закоперщик тайных акций, самозабвенно разжигала гражданскую войну в России.

И хотя в сентябре 1918 года Мельгунова наконец-то арестовали, в ЧК тогда и представления не имели о его истиной роли в той кровавой каше, в которую погружалась страна. Арестовали его после покушения на Ленина и раскрытия заговора послов Франции, Великобритании и США, пытавшихся осуществить военный переворот в советской столице.

Английский посол Локкарт, американский генконсул Пул и французский консул Гренар договорились о чрезвычайных мерах для уничтожения Ленина и его народных комиссаров. Здесь главное было склонить латышских стрелков к захвату Кремля, который они охраняли. Этим занимался английский агент Сидней Рейли, искал подходы к латышам. Активность англичанина была замечена, и тогда чекисты «подставили» ему своих агентов из латышей. Игра кончилась, когда эсерка Фанни Каплан, по поручению ЦК партии правых эсеров, стреляла в Ленина. Днем раньше в Петрограде член «мельгуновской» партии народных социалистов Леонид Каннегиссер застрелил председателя петроградской ЧК Моисея Урицкого. Начались повальные обыски и аресты. Сидней Рейли сбежал, французы Гренар и Вертамон укрылись в норвежском посольстве. Но Локкарта взяли. Допросив, отпустили в обмен на освобождение советского посла в Лондоне Чичерина.

Чекисты, проводившие аресты в зданиях посольств и миссий в Москве и Петрограде, изъяли массу документов. Из некоторых стало понятно, что дипломаты имели контакты с политическими деятелями из «Союза возрождения», из других политических партий, где первой выступала партия правых эсеров. А месяцем раньше, когда часть дипкорпуса, сидевшего в Вологде, подалась в Архангельск, после занятия его англичанами, чекисты в оставленных помещениях провели обыски. И тоже нашли документы о связях партии эсеров, группы Савинкова и деятелей из «Союза возрождения» с иностранными дипломатами. Вот тогда-то и был арестован Мельгунов сотоварищи, чей «Союз» мелькал в захваченных документах.

Над неопытностью чекистов того времени можно смеяться. Оказывается, арестованный Мельгунов умудрился связаться с соратниками на воле.

– В то же утро все, меня компрометирующее, было вывезено, – говорил он позже, имея в виду документы в помещении «Союза» и в издательстве «Задруга».

А ведь речь шла ни много ни мало о документах «Союза возрождения», связанных с подпольными делами. С удовлетворением констатировал:

– У следствия не имеется никаких данных о существовавшем уже тогда «Союзе возрождения» в России, в котором я принимал участие.

А когда его допрашивали у Дзержинского, Мельгунов сумел стащить со стола документ о деятельности союза:

– Я его тут же очень ловко спровадил в свой карман.

А так как участие Мельгунова в заговоре послов чекисты не могли доказать, его выпустили. Правда, за него ходатайствовали известные большевики – Луначарский, Рязанов, Бонч-Бруевич, и поручился сам Дзержинский. Ходатайствовали за известного историка, профессора, социалиста. Ну, кто мог представить: интеллектуал и какая-то связь с заговорщиками и террористами?!

Но радость освобождения оказалась недолгой. Вскоре его вновь арестовали. На сей раз по подозрению в связях с правоэсеровской боевой организацией Савинкова. «Союз возрождения» поддерживал с ней рабочие контакты. Но Мельгунов опять вывернулся. В ВЧК не могли документально доказать его контакты с боевиками. Конспирацию он выстраивал виртуозно:

– Я всегда хранил у себя всю нужную переписку, хранил в третьей комнате, не без основания думая, что, дойдя до третьей комнаты, обыскивающие устанут, потонут в груде бумаг.

Так оно и вышло. Чекисты действительно утонули в груде «профессорских» бумаг. Сыскного опыта еще не наработали, брали интуицией и силой. Потом уже Владимир Федорович Джунковский, бывший жандармский генерал, помог ЧК составить инструкцию по обыскам: идти с двух концов квартиры, навстречу друг другу, просматривая шкафы, полки, каждую книгу, изымая рукописи, блокноты, записные книжки. Но то потом, а в этот раз чекисты не добыли доказательств. И вновь Мельгунова отпустили по ходатайству известных большевистских деятелей.

И, наконец, его взяли в третий раз. Это уже после того, как в апреле 1919 года начал действовать рожденный по его проекту подпольный «Тактический центр» со своей военной организацией, вставший над «Союзом возрождения России», «Национальным центром» и монархическим «Советом общественных деятелей». Вот такую подпольную сеть он придумал со своими интеллигентными единомышленниками, по большей части профессорами: Н.Щепкиным, О.Герасимовым, С.Трубецким, другим Н.Щепкиным, Д.Щепкиным, С.Леонтьевым, А.Бородулиным. Главная цель, ради которой создавался этот «Тактический центр», была в том, чтобы при подходе армий Деникина к Москве поднять мятеж контрреволюционных сил в столице и захватить Кремль, где работало советское правительство во главе с Лениным.

Проект не удался. Деникина отбросили от Москвы, заговорщиков взяли. Мельгунов сначала было ускользнул. Фирменный стиль! В деревню подался.

Отсидевшись в деревенской глуши под Москвой, вновь появился в столице. Это было в феврале 1920 года. Спустя несколько дней его арестовали. В следственном деле есть дневниковые записи Мельгунова, относящиеся к этому случаю. Любопытно их читать, особенно там, где он описывает тюремные порядки и чекистов, с которыми имел дело. В этот раз арестом занимался особоуполномоченный ВЧК Яков Саулович Агранов. О нем речь ниже. Но вот каким он показался профессору.

«А[гранов] делал мимолетный допросик. Это неинтересно. Отмечу лишь две незначительных, но характерных черты. На моем письменном столе лежали некоторые выписки из «Известий», характеризующие точки зрения, высказывания деятелей террора публично. «Это интересно. Кому Вы посылаете эти выписки? Хорошо подобрано, хотя и тенденциозно. Это я должен взять». Я пробовал разъяснить, что таких выписок у меня тысячи и это вовсе не означает, что я их куда-то посылаю. Делаю для своей работы.

Наконец я вместе с А[грановым] на автомобиле приехал на Лубянку, 2. «До завтра», – говорит неизменно любезный А[гранов] и жмет руку. Это «завтра» в смысле допроса произошло через 17 дней».

На следствии Мельгунов, как всегда, отрицал все, топил следователей в вязи слов. Вот образцы:

«С не считаю себя председателем московской группы «Союза возрождения», но допускаю, что при моей импульсивности меня могли считать руководителем этой группы».

«О деятельности петроградской группы я имел весьма слабое представление и считал ее еще более аморфной и неопределенной, чем наша. Нам казалось, что вся ее работа сводилась к собиранию крайне неопределенной информации и к поддержке связей с инакомыслящими».

«Я полагал вместе с тем, что моя политическая роль в Москве не носила такого характера, при котором мне можно было поставить в вину участие непосредственное в каком-либо заговоре, а тем более в активном вооруженном выступлении против советской власти, в чем только я обязался подпиской не принимать участие. P.S. Что касается проекта «о частной собственности», будто бы написанного моей рукой, то он во всяком случае мне не принадлежит. Если он написан моей рукой, в чем, впрочем, сильно сомневаюсь, то переписан с чего-либо. Может быть, это один из проектов, напечатанных в одесских газетах».

«Наша военная организация стояла вне политических группировок. О данной военной организации мы ничего не знаем: ни ее состава, ни принципов построения, ни, в сущности, ближайших ее целей. При таких условиях не может быть речи о какой-либо санкции. С моей личной уже точки зрения, подобное выступление приходилось бы квалифицировать как общественное преступление. Оно, обреченное на неудачу, повлекло бы за собой массу невинных, а главным образом, совсем ненужных жертв. Я указывал на вредные последствия выступлений, подобных савинковскому в Ярославле. Это лишь способствует укреплению Советской власти на почве неизбежного усиления общественного разочарования. Единственное, что я мог рекомендовать, это роспуск военной организации, а лицам, которые считают необходимым бороться вооруженным путем, эвакуироваться из пределов Советской России».

Из следственного дела видно, что Мельгунова смогли обвинить только на основании показаний его сообщников, прежде всего Котляревского, Виноградского, Кольцова, Щепкина, Леонтьева, Ступина, Игнатьева, Воскресенского. Из всех 28 арестованных по делу «Тактического центра» революционный трибунал приговорил к высшей мере наказания только Мельгунова, Щепкина, Трубецкого и Леонтьева, как лиц, совершивших наиболее тяжкие преступления. Но эта мера была тут же заменена десятью годами тюрьмы. А уже в феврале 1921 года Мельгунов был освобожден. Теперь за него ходатайствовали Академия наук, писатель Владимир Короленко, известные революционеры Петр Кропоткин и Вера Фигнер. Пробыл он в заключении с момента ареста около полугода.

В тюрьме он не бедствовал. Передачи с воли были хорошие. Сам пишет об этом в дневнике. Со своим сокамерником, тоже проходившим по делу «Тактического центра», Осипом Петровичем Герасимовым, у которого плоховато было с деньгами, Мельгунов «делился. кофе, маслом, сахаром, простоквашей и молоком». Неплохой ассортимент на фоне того стесненного положения с продовольствием в Петрограде того времени.

И очень волновала Мельгунова проблема отхожего места в коммунистической тюрьме. Прямо-таки за живое взяла, в дневнике проходит отдельной темой. И мысль итоговая пробивается отчетливо: право на хорошее туалетное дело – часть борьбы за достоинство интеллигента. Занудные размышления его на сей счет весьма познавательны, особенно для людей не сидевших. А занудство – еще и свойство натуры.

«Неужели коммунистическая тюрьма не должна подумать об интересах тех, которые в нее попадают даже из числа так называемых контрреволюционеров? Каких мучений стоит одно только хождение в уборную. И тому, кто не сидел во «внутренней тюрьме» Особого отдела, трудно будет представить себе, что вопрос об уборной иногда может явиться своего рода мучительством. По правилам выход в уборную не ограничивается определенным числом раз в день. Надо слегка постучать, и вас как бы должны выпускать. Но правила здесь неизбежно входят в коллизию с бытовыми фактами тюремного обихода. Все зависит от состава смены дежурных, качества которых, конечно, разнообразны. И не раз приходилось слышать из своей камеры отказ выпустить или грубый окрик – все зависит, повторяю, от персональных качеств непосредственных тюремщиков. К счастью, большинство может быть отнесено к категории хороших. Естественно, что раз в камере несколько человек, заключенные избегают пользоваться для большой надобности парашами. Ведь пользоваться парашей без воды, с дезинфекцией в крайне редких случаях (при мне за четыре с половиной месяца только два раза), было бы прямо невыносимо в небольшой комнате, где находится три или четыре человека. И особенно при отсутствии хорошей вентиляции: в замазанных окнах форточки открываются только чуть-чуть, т. е. делают щелку (лишь летом раскрывают их во всю полноту).

А как быть тем, в чьих камерах нет параш? В моей обычной камере ее не было почти четыре месяца. Первые две недели мне приходилось по-настоящему страдать и вероятно получить тяжелую болезнь, если бы, переведенный в другую камеру, я не увидел, что люди пользуются бутылками – метод, им рекомендованный сидевшим Бердяевым. Любопытно, что это были люди, впервые сидевшие в тюрьме. А мне, сидевшему много раз, как-то это не приходило в голову. На всякого мудреца довольно простоты. Но это показывает, что прежний тюремный опыт не помогал в данном случае, опыт сказывался в том, что я пришел и с чайником и с кружкой, а они без того и другого, что в тюрьме тяжело. Получали казенную кружку и, следовательно, должны ограничиваться тем количеством кипятка, которое вмещается в эту кружку».

И наконец, четвертый раз Мельгунова арестовали в связи с процессом правых эсеров 3 июня 1922 года по обвинению «в сношениях с подпольными работниками – членами партии социалистов-революционеров». Уже через два месяца его освободили. На сей раз улик было действительно недостаточно. Надоело ему все это, и он написал прошение об отъезде. Туда, на Запад, определенно в Париж.

А в Советской России как раз пришло время, когда начали готовить списки на высылку из страны «нежелательных элементов», к коим причислили и Мельгунова. Его вызвали к Менжинскому, заместителю председателя ВЧК. Менжинский объявил профессору, что ему разрешен выезд за границу при условии невозвращения на родину и отказе от борьбы с советской властью. Помолчав, добавил, что решение по Мельгунову было не единогласным, некоторые руководители ВЧК выступили против его отъезда. Правда, не сказал, что главным возражающим был Яков Саулович Агранов, который и стоял за всеми тремя арестами Мельгунова.

К третьему аресту Мельгунова Агранов, тогда особоуполномоченный при Президиуме ВЧК, уже приобрел некий следственный опыт по делам такой категории противников режима, как интеллигенция. В своем довольно-таки дельном заключении о деятельности контрреволюционных организаций в 1918–1919 годах он выделяет роль профессора: «Что касается Мельгунова, то он, по его собственным словам, состоял идейным руководителем СВ («Союза возрождения России». – Э.М.) в Москве, непримиримый враг советского строя, чающий и сейчас скорого его падения (собственное его показание), человек чрезвычайно активный и деспотически настроенный, он не ограничивает своей контрреволюционной деятельности СВ, а делегируется им в Тактический центр и берет на себя лично в качестве главы кооперативного издательства «Задруга» целый ряд ответственных заданий».

А ведь не откажешь в проницательности чекисту Агранову – весьма точная характеристика Мельгунова. Особенно эта: «человек чрезвычайно активный и деспотически настроенный». Вспоминается беспощадный чеховский приговор интеллигентскому сословию: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр».

Если бунинский интеллигент, имеющий такое же право на существование как и чеховский, – милый, понимающий, страдающий от неразделенной любви, понимающий толк в хорошей, сытой жизни, обожающий начинать застолье с цветных водок под балык, продолжать его хересом под солянку, красным вином под рябчиков, ликером под кофе и заканчивать плясками с цыганами и питием белой водки под блины с икрой, – то чеховский интеллигент, тот же страдающий от любви Гуров, не всегда понимаемый публикой персонаж, вдруг осознает лживость и иллюзорность этого мира. А доктор Астров из чеховской пьесы «Дядя Ваня», беспощадно препарирующий социальную и психологическую сущность той российской интеллигенции, к которой относился и Мельгунов и которая потом взялась за создание подпольных заговорщицких организаций, более откровенен: «А те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом. ноют, ненавистничают, болезненно клевещут.» Как же это созвучно чекистскому определению: «человек чрезвычайно активный и деспотически настроенный»!

В той же чеховской пьесе такая характеристика по-своему персонифицирована в профессоре Серебрякове, откровенность которого – «я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум», – органично переходит в пафос: «Надо, господа, дело делать, надо дело делать!» Сошлись они, исторические и литературные персонажи, профессор Серебряков, доктор Астров и реальный заговорщик профессор Мельгунов. Сошлись не в следственном деле, конечно, а на историческом и литературном поле социального противостояния. Ну, представим, с одной стороны кампания Серебрякова с Мельгуновым и сообщниками, с другой – компания Астрова, в которой интеллигенты иного ряда, например: Кржижановский, Тимирязев, Жуковский, Павлов, Брюсов, Блок, Маяковский. Интересное противостояние получается. А в ВЧК свои интеллигенты – Менжинский, Кедров, Артузов. Тоже в какой-то мере из компании Астрова.

Что же вынес Агранов для себя из дела Мельгунова, кроме понимания характера российской интеллигенции: деспотичного, истеричного и лицемерного? Уяснил он, пожалуй, то, насколько хорошо интеллигенция может плести подпольную сеть и организовывать заговоры и при этом мастерски уходить от обвинений. Это, пожалуй, родовое пятно российской интеллигенции определенного толка.

Агранов, в общем-то, неплохо разбирался в психологии людей. И понимал ее значение в политической борьбе. Не столько из книг черпал понимание, сколько из собственного житейско-революционного опыта. В полицейских документах, относящихся к 1915 году, об Агранове сказано: «Агранов Янкель Шевелев-Шмаев, вероисповедания иудейского, родился 12 октября 1893 года в местечке Чечерск Рогачевского уезда Могилевской губернии». Семья была многодетная и жила в основном доходами от бакалейной лавки, что держала мать. Смышленый Янкель резво помогал ей, но не карьера бакалейщика прельщала его. Когда он получил аттестат об окончании четырехклассного училища, на семейном совете благословили на новую жизнь.

Она началась у него со службы конторщиком на лесном складе в Гомеле. В этом городе в революционном подполье наиболее активными казались социалисты-революционеры (эсеры). Сослуживцы по складу, что состояли в эсерах, и убедили Янкеля вступить в эту партию. Было ему тогда уже девятнадцать. Его партийная деятельность оставила след в полицейских протоколах. В одном из них значилось: «18 апреля 1915 года, в г. Гомеле во рву состоялась сходка представителей революционных партий, всего до 50 человек; ораторами на таковой выступал Рогачевского уезда мещанин Янкель Шевелев-Шмаев Агранов, носящий в партии социалистов-революционеров кличку «Михаил». При обыске у него изъяли литературу: сборник статей «Интеллигенция в России», книги Иванова-Козумникова «Об интеллигенции. Что такое махаевщина. Кающиеся разночинцы», Токвилля «Старый порядок и революция», Леонида Андреева «Царь голод», Спенсера «Справедливость».

После следствия Агранова выслали в Енисейскую губернию. И здесь на поселении, в отличие от толстовского революционера-народника, повесившегося после встречи с большевиками, которые популярно ему объяснили, что сила революции в рабочем классе, а не в подвигах отдельных мучеников за народ, – Агранов вступил в большевистскую партию. Там в ссылке он сошелся с некоторыми видными потом большевистскими лидерами. Много читал и любил спорить. Оппонентами у него были известные интеллектуалы. Такой ссыльный «университет» порой стоил государственного.

Предположительно в марте 1917 года он вместе со Сталиным приезжает в Петроград. Больше месяца длилось их путешествие от енисейских берегов. Скорее всего, Сталин и другие большевики, уже знавшие Агранова по ссылке, рекомендовали его после Октября в секретариат Ленина. А с 1919 года подпись Агранова как секретаря Совета народных комиссаров появляется вместе с ленинской на документах советского правительства. Должность техническая – ведение протоколов попеременно с другими секретарями, но, тем не менее, ответственная и близкая к высшему руководству страны. Он многое видит и многое знает.

А 20 октября 1919 года Малый Совнарком на своем заседании рассмотрел «заявление члена Малого СНК Я.Агранова о разрешении ему совмещать работу в Малом Совнаркоме и в Особом отделе ВЧК». Протокол № 346 с разрешающей формулировкой подписал Ленин. Так Агранов стал особоуполномоченным ВЧК по важным делам. Существует точка зрения, будто Сталин хотел иметь «своего» человека в Чрезвычайной комиссии. Подтверждающих свидетельств этому нет. Но ясно и другое: преданных советской власти и в то же время дельных людей тогда очень не хватало. Агранов же был из преданных и дельных. И в ВЧК он занимался делами, принципиальными для власти: дело «Национального центра», дело «Тактического центра», дело «Петроградской боевой организации». Уже тогда его положение, и секретаря Совнаркома и уполномоченного ЧК, заставляло подходить к расследуемым делам не столько полицейски, сколько политически.

Дело Мельгунова он помнил очень хорошо. Да и сам Мельгунов не позволял о себе забывать. После отъезда из России с разрешения ОГПУ, преемника ВЧК, он обосновался в Берлине и включился в новую борьбу с Советами, теперь уже не в качестве агента, а историка-публициста. Впрочем, где грань?

Его главный труд «Красный террор» весомо продолжил традиции обличительной пропагандистской литературы начала двадцатого века. Но за это сочинение его на сей раз лишили российского гражданства. Как говорил Мельгунов, эта книга о большевистском терроре, пролившем море крови, о системе насилия и эксцессах в Гражданскую войну. Он написал ее за полгода, сжигаемый ненавистью к большевикам.

Откуда факты, материалы, источники? Их было три вида. То, что привез с собой, уезжая из Москвы, – вырезки из советских газет, выписки, л