Автомат сам раскроет парашют

 

После того как парашют был создан и нашел себе широкое применение, стали думать: а нельзя ли создать аппарат, автоматически раскрывающий парашют в точно назначенное для этого время?

Автоматический прибор нужен прежде всего для обучения новых парашютистов. Нетрудно себе представить, что прыгающий в первый раз вдруг растеряется и во-время не дернет кольцо. Это должен сделать за него автоматический прибор.

Нужен автоматический прибор и для сбрасывания грузов. Если с большой высоты спустить груз на парашюте, который раскроется сразу же после отделения от самолета, его отнесет очень далеко от того места, куда груз должен опуститься. Но если парашют раскроется только в 150 метрах от земли, то попадет на место назначения.

В 1934 году такой автоматический прибор был изобретен авиаинженерами Борисовым и Стефановским. Они его испытали на земле, испытали и с грузовыми парашютами. Автомат раскрывал парашют в точно назначенное время. Оставалось только произвести испытания в воздухе с парашютистом. По просьбе изобретателей, осенью 1934 года я совершил прыжок с их автоматическим прибором. Вытяжное кольцо было привязано двумя шелковыми нитками и запломбировано. Автомат, без моего участия, сам должен был раскрыть парашют через семь секунд после отделения от самолета.

Я выскочил из самолета и начал считать. Когда дошел до седьмой секунды, парашют раскрылся.

Автомат системы инженеров Борисова и Стефановского неоднократно испытывался и после моего прыжка, и всякий раз он давал абсолютную точность в раскрытии парашюта и полную безотказность.

В 1935 году бригадой Института был изобретен еще один прибор, автоматически раскрывающий парашют. 28 апреля того же года этот прибор был испытан парашютистом-комсомольцем.

За последние два года таких приборов появилось довольно много.

Когда в газетах появились сообщения об изобретении приборов, автоматически раскрывающих парашют, я как-то получил письмо из Одессы от одного рабочего. Он писал, что ему 42 года, он активный участник Великой Октябрьской революции, имеет большую семью, стахановец и ко всему прочему заочно кончает Индустриальный институт.

«Вы понимаете, товарищ Кайтанов, как я занят, — пишет он далее. — Дыхнуть свободно нет времени.

Я награжден орденом Красного знамени за боевые заслуги перед революцией. Ношу я этот орден в петлице, как завоеванное право на жизнь.

Я стал учиться потому, что хотел оправдать врученный мне правительством орден. Я стал стахановцем, чтобы доказать, на что годны старые бойцы (у меня уже много седых волос). Теперь я хочу сделать парашютный прыжок с самолета, чтобы овладеть этим делом и, когда понадобится, стать в ряды бойцов ворошиловского десанта.

...Мне долго у вас учиться некогда. Да и вам возиться со мною, наверно, нет времени. Вот я и надумал: сбросьте-ка вы меня с автоматом.

Летом я приеду в Ленинград на экзамены, и тогда поговорим подробно. Напишите мне о вашем согласии...»

Письмо заканчивалось совершенно неожиданно:

«...Между прочим, какое варенье вы больше всего любите? Напишите и об этом. Моя жинка обязательно хочет прислать вам банку орехового.

— Может, он любит лимонное, — говорю я ей,— или персиковое?

А она ничего и слушать не хочет.

— Я, — говорит, — по глазам вижу, что он любит именно ореховое.

Шлю вам привет и жду писем».

Прошло несколько месяцев. Однажды, садясь в трамвай на остановке у Публичной библиотеки, я случайно наступил на ногу одному зазевавшемуся на подножке гражданину. Ну, думаю, сейчас начнется трамвайная перебранка. Вижу, как тот оборачивается, упирается в мое лицо большими серыми глазами. Я уже приготовился к обороне, как вдруг замечаю, что незнакомец внимательно всматривается в мое лицо.

— Скажите, ваша фамилия, случайно, не Кайтанов?

— Да, это я.

Так, не совсем обычно, произошло мое знакомство с товарищем из Одессы.

Выйдя из трамвая, мы пошли по грохочущей улице. Было душно и жарко.

— Разве у вас здесь воздух? — говорил мой спутник. — Это же сплошные бензиновые пары! Вот приезжайте к нам в Одессу, поедем мы с вами в Лузановку, — вот там воздух, так воздух.

Говорил он очень быстро, точно боясь, что не успеет всего сказать. Следить за ходом его мыслей было почти невозможно. Не успев кончить об одном, он начинал говорить о другом.

После того как мы с ним распрощались, в моих ушах еще долго продолжал звучать его голос.

Утром я вспомнил, что скоро ко мне должен приехать одесский товарищ.

Обтеревшись влажным полотенцем, я быстро оделся и, наскоро позавтракав, вышел на улицу.

Едва я сделал несколько шагов, как появился товарищ из Одессы. В руках он держал две большие банки.

— А я вас, товарищ Кайтанов, давно жду. Я у себя в Одессе встаю ровно в пять часов утра. Ну, и тут не могу спать, чего, я думаю, буду сидеть в городе до часу, поеду-ка я раньше да посмотрю, как вы тут устроились.

В комнате он сразу повел себя, как хозяин. Подошел к буфету, достал тарелки, чайные ложки, открыл банки с вареньем и гостеприимно пригласил за стол:

— Попробуйте-ка мандариновое... Собственного изготовления.

Когда варенья осталось на донышке, мой гость возобновил прерванный накануне разговор о прыжке.

Ссылаясь на свою занятость, он требовал, чтобы сегодня же ему разрешили прыгать.

— Раньше надо изучить парашют, — пробовал я утихомирить страстного парашютиста.

— Так зачем изучать? Ведь я же полечу с автоматом.

Откуда у него такая непоколебимая вера в автомат, я никак не мог понять.

— Надо пройти медицинскую комиссию, — сказал я, думая, что ему нечего будет возразить. Однако я ошибся.

— Так зачем же? У меня в кармане какие угодно справки.

Он достал объемистый бумажник и быстро нашел какую-то справку.

— От побачьте.

Не знаю, как бы я с ним справился, если бы мне в голову не пришла мысль сослаться на народного комиссара обороны, маршала Советского Союза товарища Климента Ефремовича Ворошилова.

— Товарищ Ворошилов, — говорю я, — запретил допускать людей к прыжку без подготовки. Никому никакой скидки не делается.

— Вы бы сразу так и говорили. Раз сказал Ворошилов, так оно и должно быть.

В кабинеты к врачам он входил немного нерешительно, что как-то не вязалось с его хозяйской натурой.

— Темное дело — эта медицина. Здесь надо быть в ладах не с наукой, а с докторами. Кто его знает, вдруг найдет чего и нету, — говорил он, точно желая передо мной оправдаться.

Наконец подготовка была окончена.

В четыре часа его подняли в воздух. Прибор, автоматически раскрывающий парашют, по его просьбе, был поставлен на три секунды.

Я стоял на земле и наблюдал за его прыжком в бинокль. Когда он отделился от самолета, я стал считать... Раз... два... И вдруг вижу, что парашют раскрывается. Как же это так? Неужели, думаю, подвел автомат?

Приземлился он так, будто до этого совершил по крайней мере несколько прыжков. Подбегаю к нему и спрашиваю, в чем дело.

— Автомат — автоматом, но ведь я и сам должен уметь открывать парашют.

Не дождавшись трех секунд, он сам дернул за кольцо, и парашют раскрылся раньше, чем начал действовать автомат.

 

Двойной затяжной прыжок

 

Как-то в одном из заграничных журналов я прочитал о том, что парашютист, выбросившись из самолета и пройдя затяжным прыжком несколько сот метров, открыл парашют, затем отцепил его и снова камнем полетел вниз. В 300 метрах от земли он открыл второй парашют и на нем благополучно приземлился.

«Интересно было бы совершить такой прыжок!» — подумал я тогда.

В августе 1934 года, возвращаясь из отпуска, который провел в Севастополе, я остановился на несколько дней в Москве.

Зашел проведать своего старого приятеля, товарища Мошковского. После первых обычных в таких случаях восклицаний, дружеских похлопываний по плечу разговор, естественно, перешел на близкую нам тему о делах парашютных.

18 августа в Москве должен был состояться большой авиационный праздник. Мошковский рассказывал о нем с большим воодушевлением и ни о чем другом говорить не мог.

Перед праздником должна была состояться большая репетиция, и Мошковский предложил мне принять в ней участие.

Он, как бы вскользь, упомянул, что у него имеется парашют, который отстегивается в воздухе. Потом спросил, не воспользуюсь ли я им для участия в репетиции к празднику. Надо ли говорить, с какой радостью принял я это предложение!

Репетиция была назначена на 6 августа. В тот день вся Москва устремилась на аэродром в Тушино. Сотни автобусов и легковых машин, тысячи велосипедистов заполнили Ленинградское шоссе.

По условию, прыгнув с высоты около 2 000 метров и пройдя затяжным прыжком 700-800 метров, мне следовало открыть парашют, опуститься на нем метров 150, отцепиться от него и снова падать затяжным прыжком, стремясь сделать затяжку как можно дольше.

Самолет, оторвавшись от земли, начал набирать высоту. Я стал смотреть вниз. Аэродром казался живым муравейником. Праздник уже начался, а приток людей не прекращался.

Подняв руку, летчик показал мне на облака. Мы подобрались к ним вплотную. Казалось, что облака сейчас лягут на крылья самолета, покроют нас белесым туманом и мы ничего не сможем видеть.

Высота 1 000 метров. Выше подниматься нельзя.

— Что делать? Снижаться? — спрашивает летчик.

Снижаться — значит упустить такой прекрасный случай. Неизвестно, когда он еще повторится.

— Буду прыгать!

Даю летчику сигнал, а сам начинаю готовиться к прыжку. Осторожно выбираюсь из кабины и отталкиваюсь.

Пролетев 300 метров, я перевернулся на спину и раскрыл нагрудный парашют. Змейками промелькнули белые стропы. Сильный рывок — и парашют раскрылся.

Вслед за тем произошло что-то совершенно неожиданное. По всем правилам, парашют должен был начать плавное снижение, как вдруг я почувствовал, что металлические застежки, соединяющие меня с подвесными лямками парашюта, не держат его. Парашют, ничем со мной не связанный, стал отделяться. Инстинктивно одной рукой я схватился за лямки удаляющегося парашюта, но, конечно, удержать их не смог.

Парашют тянула сила в сотни раз больше моей. Парашют, играя стропами, стал удаляться, а я полетел вниз.

Ничего подобного со мной еще никогда не случалось. На какую-то долю секунды меня охватил страх, но вслед за тем мелькает мысль: «У меня есть еще один парашют».

Я перевернулся вниз головой, когда до земли оставалось метров 600. Решил падать затяжным прыжком еще метров 300. Когда до земли оставалось метров 250, я нащупал рукой вытяжное кольцо и выдернул его.

Снова промелькнули белые змейки строп. С замиранием сердца ожидаю рывка. А вдруг и этот парашют вырвется? Сильный рывок потрясает все мое тело. Парашют раскрылся! Начинается плавный спуск.

Поправляя стропы, я ощутил жгучую боль в правой руке. Неужели я ее поранил об острые концы лопнувших металлических застежек улетевшего парашюта? Так оно, очевидно, и было. Вся рука в крови. Боль становилась все сильнее. Сразу же после приземления подъехала санитарная машина, и мне тут же сделали перевязку.

Затем на мотоцикле меня подвезли к группе, в которой стояли товарищи Косарев, Горшенин, Мошковский и другие.

Они попросили выступить перед микрофоном и рассказать собравшимся на аэродроме о своем прыжке.

Я взошел на трибуну.

Выступать перед микрофоном мне еще не приходилось. Волнуясь, я нагибаюсь к микрофону и не говорю, а кричу. Не зная, куда деть руки, одну кладу в карман, а другую — на микрофон. Какая-то женщина исправляет мою ошибку.

Я рассказал собравшимся москвичам о том, что произошло в воздухе и что я пережил несколько минут тому назад, хватаясь за стропы улетающего парашюта.