Фрагмент из «Афганской певчей

Птицы», интервью с Нилой Вахдати

Этьенн Бустуле

«Параллакс‑84» (Зима, 1974), стр. 36

 

 

Я вновь оглядываю квартиру, меня тянет к фотографии в рамке на одной книжной полке. На снимке – маленькая девочка, сидит на корточках в заросшем кустарником поле, она полностью поглощена тем, что там собирает, – наверное, ягоды. На ней ярко‑желтое пальто, застегнутое на все пуговицы, – яркий контраст облачному серому небу. На заднем плане – каменный сельский дом с закрытыми ставнями и потрепанной кровлей. Спрашиваю об этой фотографии.

НВ. Это моя дочь Пари. Как город, только без s. Означает «фея». Этот снимок мы сделали в Нормандии, ездили вдвоем. В 1957‑м, кажется. Ей тогда было восемь.

ЭБ. Она живет в Париже?

НВ. Учит математику в Сорбонне.

ЭБ. Вы, наверное, гордитесь ею.

Она улыбается, пожимает плечами.

ЭБ. Меня несколько удивляет ее выбор призвания: вы же посвятили себя искусству.

НВ. Не знаю, откуда в ней это. Все эти непостижимые формулы и теории. Ей они, видимо, не непостижимы. Я сама едва справляюсь с умножением.

ЭБ. Может, это ее бунт. Полагаю, вы сами знаете о бунтарстве не понаслышке.

НВ. Да, но я‑то бунтовала как полагается. Пила, курила, заводила любовников. Кто ж устраивает математические бунты? (Смеется.) И к тому же она – тот самый пресловутый бунтарь без идеала. Я позволила ей все мыслимые свободы. Она ни в чем не нуждается, моя дочь. Все у нее есть. Она живет с мужчиной. Несколько старше ее. Обаятельный до невозможности, начитанный, интересный. Конченый нарцисс, конечно. Эго размером с Польшу.

ЭБ. Вы его не одобряете.

НВ. Одобряю я или нет – не имеет значения. Это Франция, месье Бустуле, не Афганистан. Молодые люди здесь живут и умирают без печати родительского одобрения.

ЭБ. У вашей дочери, значит, нет связей с Афганистаном?

НВ. Мы уехали оттуда, когда ей было шесть. У нее о тех местах осталось мало воспоминаний.

ЭБ. Но не у вас, разумеется.

Прошу ее рассказать о ее юных годах.

Она извиняется и ненадолго выходит из комнаты. Вернувшись, вручает мне старую, потрескавшуюся черно‑белую фотографию. На ней – сурового вида мужчина, кряжистый, в очках, блестящие волосы зачесаны назад, пробор безупречен. Он сидит за столом, читает книгу. Облачен в костюм с острыми лацканами, двубортный жилет, белую рубашку с высоким воротником и галстук‑бабочку.

НВ. Мой отец. Тысяча девятьсот двадцать девятый. Я родилась в тот год.

ЭБ. Выглядит как титулованная особа.

НВ. Он был из пуштунской аристократии в Кабуле. Прекрасно образованный, безукоризненные манеры, в пределах приличий общителен. Блестящий рассказчик. Во всяком случае, на публике.

ЭБ. А приватно?

НВ. Попробуйте догадаться, месье Бустуле.

Я вновь всматриваюсь в фотографию.

ЭБ. Отстраненный, я бы сказал. Суровый. Непроницаемый. Бескомпромиссный.

НВ. Я все же настаиваю, чтобы вы со мной выпили. Ненавижу – нет, презираю – питие в одиночку.

Наливает мне бокал шардоне. Пригубливаю из вежливости.

НВ. У него, у отца моего, всегда были холодные руки. В любую погоду. У него всегда были холодные руки. И он всегда носил костюм, опять же – в любую погоду. Идеального покроя, с острыми стрелками. И шляпу. И броги двух оттенков. Он был красив, пусть и на торжественный лад. К тому же – и это я поняла существенно позже – на искусственный, слегка абсурдный, псевдоевропейский лад, довершенный еженедельными играми в газонный боулинг и поло, а также обожаемой женой‑француженкой, и все это – на радость молодому прогрессивному королю.

Она ковыряет ноготь, некоторое время молчит. Я переворачиваю кассету в диктофоне.

НВ. Мой отец спал в своей комнате, мы с мамой – в своей. Днем он обычно обедал с министрами и советниками короля. Или катался верхом, играл в поло или охотился. Он обожал охоту.

ЭБ. То есть вы не слишком много общались. Он, в общем, отсутствовал.

НВ. Не вполне. Он непременно проводил со мной несколько минут каждые пару дней. Приходил ко мне в комнату, присаживался на кровать, и то был мне сигнал забираться к нему на колени. Он качал меня, мы оба при этом говорили мало, и наконец он спрашивал: «Ну, чем займемся, Нила?» Иногда разрешал мне достать у него из нагрудного кармана платок и складывать его. Понятное дело, я его попросту комкала и засовывала обратно к нему в карман, а он изображал поддельное изумление, что казалось мне весьма комичным. И так мы играли, пока ему не надоедало, а случалось это довольно скоро.

Тогда он гладил меня по волосам холодными руками и говорил: «Папе пора, олешка. Беги».

Она уносит фотографию в другую комнату, возвращается, достает из ящика еще одну пачку сигарет, закуривает.

НВ. Такое вот он мне дал прозвище. Мне нравилось. Я скакала по саду – у нас был громадный сад – и напевала: «Я – папина олешка! Я – папина олешка». Много позже я поняла, насколько зловещим было это прозвище.

ЭБ. Простите?

Она улыбается.

НВ. Мой отец стрелял оленей, месье Бустуле.

 

 

До квартиры маман можно дойти пешком, всего несколько кварталов, но дождь заметно усилился. В такси маман, укрытая плащом Пари, сворачивается клубком на заднем сиденье и безмолвно смотрит в окно. Пари в этот миг она кажется старой, гораздо старше ее сорока четырех. Старой, хрупкой, худой.

Пари уже некоторое время не заглядывала к маман. Поворачивает ключ в замке, они входят, и она видит, что кухонная стойка заставлена грязными бокалами, открытыми пачками чипсов и пасты, тарелками с ошметками неопознаваемых пищевых окаменелостей. Бумажный пакет, набитый пустыми винными бутылками, высится на столе, того и гляди рухнет. На полу газеты, одна пропиталась кровью сегодняшнего происшествия, а на ней – одинокий розовый шерстяной носок. Пари пугает такой вид жилого пространства маман. Пари самоедствует. На что, зная маман, и мог быть расчет. Ей противно, что подобные мысли приходят в голову. Такое пусть Жюльен думает. Она хочет, чтобы ты огорчалась. Он говорил это не раз за последний год. Она хочет, чтобы ты огорчалась. Когда он произнес это впервые, Пари полегчало: ее понимают. Она была ему признательна: он облек в слова то, что она не могла – или не стала бы. Ей показалось, что нашелся союзник. Но теперь… Она улавливает в его словах проблеск зловредности. Тревожный недостаток доброты.

Пол в спальне завален одеждой, пластинками, книгами, газетами. На подоконнике – стакан с водой, пожелтевшей от плавающих в ней окурков. Пари сбрасывает книги и старые журналы с кровати и помогает маман залезть под одеяло.

Маман смотрит на нее снизу вверх, тыльная сторона ладони – на забинтованном лбу. В этой позе она похожа на актрису немого кино, вот‑вот лишится чувств.

– Оклемаешься, маман?

– Сомневаюсь, – отвечает она. Не похоже на мольбу о внимании. Маман говорит это плоско, скучающе. Устало, искренне, определенно.

– Ты меня пугаешь, маман.

– Уже уходишь?

– Хочешь, останусь?

– Да.

– Тогда остаюсь.

– Выключи свет.

– Маман?

– Да.

– Ты принимаешь лекарства? Или бросила? По‑моему, бросила, а я волнуюсь.

– Не начинай. Выключи свет.

Пари выключает. Садится на край кровати, смотрит, как мать засыпает. Потом идет на кухню и принимается за колоссальную уборку. Находит пару перчаток, начинает с тарелок. Отмывает стаканы, смердящие давно прокисшим молоком, плошки с присохшими хлопьями, тарелки с едой, испятнанной косматыми зелеными плешами плесени. Вспоминает, когда впервые мыла посуду у Жюльена дома – тем утром, когда они впервые переспали. Жюльен сделал им омлет. Как ценила она это простое домашнее действие – мытье тарелок в раковине, а вертушка играла им Джейн Биркин.

Она восстановила с ним связь год назад, в 1973‑м, впервые почти за десять лет. Они столкнулись на улице рядом с канадским посольством – на студенческой демонстрации против охоты на тюленей. Пари идти не хотела, да к тому же ей надо было закончить работу по мероморфным функциям, но Коллетт настояла. Они тогда жили вместе, и такой расклад все более усиливал их взаимное неудовольствие. Коллетт начала курить траву. Взяла моду носить ободки и свободные малиновые рубахи, расшитые птицами и маргаритками. Притаскивала домой длинновласых неряшливых юношей, которые съедали продукты Пари и дурно играли на гитарах. Коллетт не вылезала из забастовок – протестовала против жестокого обращения с животными, расизма, рабства, французских ядерных испытаний в Тихом океане. В квартире царил постоянный тревожный гул, какие‑то люди приходили и уходили. А когда они с Коллетт оставались одни, Пари ощущала вновь возникшее между ними напряжение – высокомерие подруги, ее невыраженное неодобрение.

– Они врут, – оживленно говорила Коллетт. – Утверждают, у них щадящие методы. Щадящие! Ты видела, чем они их бьют по голове? Эти их хакапики видела? В половине случаев несчастное животное еще не умерло, а эти сволочи втыкают в них крюки и втаскивают в лодку. Они их свежуют живьем. Пари. Живьем!

Коллетт это последнее произнесла с таким нажимом, что Пари захотелось извиниться. За что – непонятно, однако она ощущала, что в эти дни общество Коллетт, ее упреки и постоянное негодование мешали ей дышать.

Собралось всего человек тридцать. Ходил слух, что явится сама Брижитт Бардо, но слухом он и остался. Коллетт такая явка разочаровала. Она вступила в разгоряченную перепалку с тощим бледным юнцом в очках, Эриком, – он, насколько Пари поняла, отвечал за организацию шествия. Бедный Эрик. Пари его пожалела. Все еще бурля, Коллетт взялась руководить. Пари шла за всеми ближе к хвосту, рядом с плоскогрудой девицей, та с неким нервическим возбуждением выкрикивала лозунги. Пари уперлась взглядом в мостовую и изо всех сил пыталась не выделяться.

На углу улицы какой‑то человек похлопал ее по плечу:

– Кажется, тебе до смерти нужен спаситель.

На нем был твидовый пиджак поверх свитера, джинсы, шерстяной шарф. Волосы длиннее, чем прежде, он немного, но элегантно постарел – тем манером, какой женщины его возраста считают несправедливым и даже возмутительным. По‑прежнему стройный, может, одна‑другая морщинка у глаз, еще чуть больше седины на висках, на лице – легкая тень усталости.

– Точно, – отозвалась она.

Они поцеловались в щеку, а когда он спросил, не выпьет ли она с ним кофе, Пари согласилась.

– Твоя подруга, похоже, сердится. До смертоубийства рукой подать.

Пари оглянулась и увидела Коллетт рядом с Эриком – она кричала и выбрасывала вверх кулак и одновременно таращилась на них. Пари сдавленно прыснула: смех привел бы к непоправимому ущербу. Виновато пожала плечами и нырнула в сторону.

Они отправились в маленькое кафе, уселись за столик к окну. Он заказал им по кофе и «наполеону». Пари наблюдала, как он разговаривает с официантом тоном доброжелательной властности, который ей был так памятен, и чувствовала тот же трепет в животе, что и когда‑то еще девчонкой, когда он приезжал за маман. Ей вдруг стало неловко за свои обгрызенные ногти, ненапудренное лицо, за волосы в обвисших кудрях – лучше бы все‑таки высушила их после душа, но опаздывала, а Коллетт уже металась по квартире, как зверь в зоопарке.

– Я как‑то не причислял тебя к протестному типу, – сказал Жюльен, прикуривая для нее сигарету.

– Я и не он. Это я из виноватости, а не по убеждениям.

– Виноватости? За охоту на тюленей?

– Перед Коллетт.

– А. Ну да. Знаешь, мне кажется, ее я бы тоже немного боялся.

– Да мы все.

Рассмеялись. Он потянулся через стол, тронул ее за шарф. Опустил руку.

– Пошло говорить, что ты выросла, поэтому не буду. Но ты выглядишь роскошно, Пари.

Она дернула себя за лацкан плаща:

– Что, даже в этом костюме Клузо?

Коллетт говорила ей, что это дурацкая привычка – эта вот самоедская клоунада, которой Пари пыталась прикрыть свою нервозность в присутствии интересных ей мужчин. Особенно когда они делали ей комплименты. Не впервые и далеко не в последний раз она позавидовала маман и ее природной уверенности в себе.

– Ты теперь скажешь, что я соответствую своему имени, – сказала она.

– Ah, non . Умоляю тебя. Слишком очевидно. Говорить женщинам комплименты – это, знаешь ли, искусство.

– Нет, не знаю. Но за тебя уверена.

Официант принес пирожные и кофе. Пари сосредоточилась на руках официанта, расставлявшего чашки и тарелки, а у самой ладони противно вспотели. У нее за всю жизнь было всего четыре любовника, и она знала, что это скромный счет – по сравнению с маман в том же возрасте или даже с Коллетт. Слишком уж она была осмотрительна, разумна, легко договаривалась и приспосабливалась, а в целом – гораздо спокойнее и легче в обращении, чем маман или Коллетт. Но не эти качества привлекают толпы мужчин. И она никого из них не любила – хотя одному соврала, сказав, что любит, – но, пришпиленная под каждым из них, думала о Жюльене, его прекрасном лице: казалось, оно обладало собственным свечением.

Пока ели, он говорил о работе. Сказал, что уже годы как бросил преподавание. Сотрудничал несколько лет с Международным валютным фондом на тему приемлемого уровня долга. Лучшая часть этого сотрудничества, по его словам, – поездки.

– Куда?

– Иордан, Ирак. Потом два года писал книгу по теневой экономике.

– Издали?

– Ходят слухи. – Улыбнулся. – Сейчас я работаю в частной консультационной фирме, здесь, в Париже.

– Я тоже хочу путешествовать, – сказала Пари. – Коллетт все время говорит, что мне надо ехать в Афганистан.

– Подозреваю, мне понятно, почему она бы туда поехала.

– Ну, я об этом думала. Съездить туда, в смысле. Мне гашиш не нужен, но я хочу добраться до страны, где родилась. Может, отыскать старый дом, где мы жили с родителями.

– Не думал, что у тебя есть такое стремление.

– Мне любопытно. Ведь я так мало помню.

– Кажется, ты разок упоминала семейного повара.

Пари лестно: столько лет прошло, а он все еще помнит ее слова. Наверное, думал о ней в этом промежутке. Наверное, не выбрасывал ее из головы.

– Да. Его звали Наби. Он у нас и шофером был. Возил нас на отцовской машине – такой здоровый американский автомобиль, голубой, с откидным верхом. На капоте, помню, была голова орла.

Потом он спросил, и она рассказала ему про учебу и ее интерес к комплексным переменным. Слушал так, как никогда не слушала маман, которой сам предмет был, похоже, скучен, а страсть Пари к нему – загадочна. Она мило шутила – словно подтрунивала над своим невежеством. Oh là là, – говорила она, – моя голова! Моя голова! Кружится, как тотем! Давай так, Пари: я налью нам чаю, а ты вернешься на нашу планету, d'accord? [8] Она хихикала, и Пари уступала ей, но чувствовала, что есть в этих шутках острая грань, скрытый упрек, намек, что ее знание считают заумью, а ее устремленья – легковесными. Легковесными . Лихо сказано, думала Пари, особенно устами поэта, однако вслух никогда этого матери не говорила.

Жюльен спросил, что ее привлекает в математике, и она ответила, что математика утешительна.

– Я бы сказал, «пугающа» – более подходящее прилагательное, – ответил он.

– И это тоже.

Она сказала, что в незыблемости математических истин есть утешение, в отсутствии условности, двусмысленности. В знании, что ответы могут быть неуловимы, но досягаемы. Они есть, они ждут – в скольких‑то меловых штрихах от тебя.

– В отличие от жизни, иными словами, – сказал он. – Тут вопросы либо не имеют ответов, либо они паршивые.

– Я настолько очевидна? – Она засмеялась и зарылась лицом в салфетку. – Выгляжу идиоткой.

– Вовсе нет, – сказал он. Отнял у нее салфетку. – Отнюдь.

– Как твои студенты. Я, наверное, тебе напоминаю твоих студентов.

Он задал еще несколько вопросов, и по ним Пари поняла, что он вполне разбирался в аналитической теории чисел и хотя бы вскользь знал, кто такие Карл Гаусс и Бернхард Риман. Они разговаривали, пока небеса не потемнели. Пили кофе, потом пиво, потом вино. А потом, когда уже некуда было откладывать, Жюльен чуть склонился к ней и спросил вежливо, добропорядочно:

– А скажи, как там Нила?

Пари надула щеки и медленно выпустила воздух.

Жюльен с пониманием кивнул.

– Может потерять свою книжную лавку, – сказала Пари.

– Какая жалость.

– Дела катились под гору последние годы. Ей, может, придется ее закрыть. Она не признает, но это будет для нее ударом. Тяжелым ударом.

– Она пишет?

– Последнее время нет.

Он вскоре сменил тему. Пари отпустило. Не хотелось говорить о маман, ее пьянстве, о том, как надо заставлять ее принимать лекарства. Пари помнила все неловкие взгляды, все те разы, когда они с Жюльеном оставались одни, пока маман облачалась в соседней комнате, и Жюльен смотрел, как Пари пытается придумать, что бы такого сказать. Маман это чувствовала. Может, поэтому рассталась с Жюльеном? Если так, у Пари было легкое подозрение, что сделала она это скорее как ревнивая любовница, нежели как заботливая мать.

Через несколько недель Жюльен предложил Пари переехать к нему. Он жил в квартирке на Левом берегу, в 7‑м аррондисмане. Пари согласилась. Колючая враждебность Коллетт сделала пребывание в их квартире невыносимым.

Пари помнит свое первое воскресенье у Жюльена дома. Они лежали на диване, прижавшись друг к другу. Пари плавала в приятной полудреме, Жюльен пил чай, положив длинные ноги на кофейный столик. Читал какую‑то авторскую статью на последней странице газеты. С вертушки пел Жак Брель. Пари время от времени терлась головой о его грудь, и Жюльен склонялся и легко целовал ее то в веки, то в ухо, то в нос.

– Нам надо сказать маман.

Она чувствовала, как он напрягся. Сложил газету, снял очки для чтения, положил на подлокотник.

– Ей надо знать.

– Да, наверное, – сказал он.

– «Наверное»?

– Нет, ну конечно. Ты права. Позвони ей. Но будь осторожна. Не спрашивай ни разрешения, ни благословения – не получишь ни того ни другого. Просто сообщи. И сделай так, чтобы она понимала: торг неуместен.

– Легко тебе говорить.

– Ну, может. И все ж не забывай, Нила – женщина мстительная. Прости за эти слова, но именно так у нас все и закончилось. Она поразительно мстительна. Так что я знаю, о чем говорю. Будет непросто.

Пари вздохнула и закрыла глаза. От мысли о разговоре с маман скрутило живот.

Жюльен погладил ее по спине:

– Не обижайся.

Пари позвонила на следующий день. Маман уже знала.

– Кто тебе сказал?

– Коллетт.

Ну разумеется, подумала Пари.

– Я собиралась тебе сказать.

– Я знаю. Вот, говоришь же. Такое не скроешь.

– Ты сердишься?

– Это имеет значение?

Пари стояла у окна. Пальцем рассеянно водила по синей кромке старой, битой пепельницы Жюльена. Закрыла глаза.

– Нет, маман. Не имеет.

– Н‑да, вот бы могла я сказать, что это не больно.

– Я не хотела.

– По‑моему, это очень спорно.

– Зачем мне делать тебе больно, маман?

Маман рассмеялась. Полый, мерзкий звук.

– Смотрю я на тебя и не вижу себя в тебе. Естественно, не вижу. Это, понятно, не неожиданность, в конце концов. Я не знаю, что ты за человек, Пари. Я не знаю, кто ты, на что ты способна по крови. Ты мне чужой человек.

– Я не понимаю, что это значит, – произнесла Пари.

Но мать уже повесила трубку.