Глава 26. КАК УЖИНАЛ КОРОЛЬ ВЕЧЕРОМ 14 ИЮЛЯ 1789 ГОДА

 

Мария-Антуанетта приказала накрыть для короля маленький столик прямо в ее покоях.

Однако дело пошло вовсе не так, как ожидала королева. Людовик XVI заставил всех ее приближенных умолкнуть лишь для того, чтобы они не отвлекали его от ужина.

Покуда Мария-Антуанетта пыталась вновь воодушевить своих сторонников, король поглощал яства.

Офицеры сочли это пиршество недостойным потомка Людовика Святого и глядели на короля с куда меньшим почтением, чем следовало бы.

Королева покраснела, она сгорала от нетерпения. Ее тонкая, аристократическая, нервная натура не могла постичь этого господства материи над духом. Она подошла к королю, надеясь, что это соберет вокруг его стола начавших расходиться придворных.

— Ваше величество, — спросила она, — нет ли у вас каких-нибудь приказаний?

— Что вы, сударыня, — отвечал Людовик с набитым ртом, — какие могут быть приказания? Разве что в эти тягостные дни вы станете нашей Эгерией.

И он мужественно продолжил сражение с начиненной трюфелями молодой куропаткой.

— Ваше величество, — ответила королева, — Нума был миролюбивый король. А нам сегодня, по всеобщему убеждению, потребен король воинственный, и если вашему величеству угодно искать примеры в древности, то, раз уж вы не можете сделаться Тарквинием, вам следовало бы стать Ромулом.

Король улыбнулся с почти блаженным спокойствием.

— А эти господа — люди воинственные? — спросил он, поворачиваясь к стоявшим поодаль офицерам.

Лицо его раскраснелось от еды, придворным же показалось, что оно воодушевлено отвагой.

— Да, ваше величество! — закричали они хором. — Мы мечтаем о войне! Мы хотим только одного — войны!

— Господа, господа! — остановил их король. — Мне, разумеется, весьма приятно сознавать, что при необходимости я могу на вас рассчитывать. Но в настоящую минуту я слушаюсь только двух наставников: Королевского совета и своего желудка; первый присоветует мне, как действовать впредь, а по совету второго я уже действую.

И он с хохотом протянул прислуживавшему ему офицеру измаранную салфетку.

Шепот изумления и гнева пробежал по толпе дворян, готовых по первому знаку короля пролить за него кровь.

Королева отвернулась и топнула ногой.

К ней подошел принц де Ламбеск.

— Видите, ваше величество, — сказал он, — король, без сомнения, полагает, подобно мне, что лучше всего обождать. Его величество действует так из осторожности, и, хотя я, к несчастью, не могу похвастать этой добродетелью, я уверен, что осторожность — качество по нашим временам весьма необходимое.

— Да, сударь, вы правы: весьма необходимое, — повторила королева, до крови кусая губы.

С отчаянием в душе, терзаемая мрачными предчувствиями, она отошла к камину.

Разница в настроении короля и королевы потрясла всех. Королева с трудом удерживала слезы. Король продолжал поглощать ужин с аппетитом, отличавшим всех Бурбонов и вошедшим в пословицы.

Неудивительно, что зала постепенно опустела. Гости растаяли, как тает при первых солнечных лучах снег в садах, обнажая там и сям черную унылую землю.

Увидев, что рыцари, на которых она так рассчитывала, покинули ее, королева почувствовала, как тает ее могущество; так некогда по велению Божию полчища ассирийцев и амалкитян гибли в морской пучине или ночном мраке.

От тягостных мыслей ее оторвал нежный голос графинь Жюль, подошедшей к ней вместе с Дианой де Полиньяк.

При звуках этого голоса будущее, представившееся было гордячке-королеве в мрачном свете, вновь явилось ее воображению в цветах и пальмовых ветвях: искренняя и верная подруга стоит десятка королевств.

— О, это ты, ты, — прошептала она, обняв графиню Жюль, — значит, одна подруга у меня все-таки осталась.

И слезы, которые она так долго сдерживала, ручьями полились из ее глаз, омыли ее щеки и оросили грудь впрочем, слезы эти были не горькими, а сладостными, они не мучили, но облегчали муки.

Мгновение королева молча сжимала графиню в своих объятиях.

Молчание нарушила герцогиня, державшая графиню за руку.

— Ваше величество, — начала она робко, как бы стыдясь собственных слов, — я хочу открыть вам один план, который, быть может, не вызовет у вас неодобрения.

— Какой план? — спросила королева, вся обратившись в слух. — Говорите, герцогиня, говорите скорее.

По-прежнему опираясь на плечо своей фаворитки графини, королева приготовилась выслушать герцогиню Диану.

— Сударыня, — продолжала герцогиня, — то, что я намереваюсь вам поведать,

— не мое мнение, но мнение лица, чья беспристрастность не вызывает сомнений,

— ее королевского высочества госпожи Аделаиды, тетушки короля.

— К чему столько приготовлений, дорогая герцогиня, — весело воскликнула королева, — переходите прямо к делу!

— Сударыня, дела складываются нерадостно. Народ сильно преувеличивает милости, оказанные вами нашей семье. Клевета пятнает августейшую дружбу, которой вы благоволите отвечать на нашу почтительную преданность.

— Неужели, герцогиня, вы находите, что я вела себя без должной отваги? — удивилась королева. — Разве я не отстаивала нашу дружбу, идя наперекор общественному мнению, двору, народу, даже самому королю?

— О, напротив, ваше величество, вы с беспредельным великодушием поддерживали своих друзей, защищая их собственной грудью и отражая направленные против них удары; именно поэтому сегодня, в минуту большой, быть может, даже ужасной опасности, эти друзья показали бы себя бесчестными трусами, если бы не встали в свой черед на защиту королевы.

— Ах, как это хорошо, как прекрасно! — вскричала Мария-Антуанетта и, пылко обняв графиню, пожала руку герцогине де Полиньяк.

Однако обе дамы, вместо того чтобы гордо поднять голову, побледнели.

Госпожа Жюль де Полиньяк попыталась высвободиться из объятий королевы, но та крепко прижимала ее к себе.

— Быть может, — пробормотала Диана де Полиньяк, — , вы, ваше величество, не совсем хорошо понимаете, что именно мы имеем честь предложить вам, дабы отвратить от вашего трона и от самой вашей особы бедствия, причиной которых может оказаться ваша драгоценная дружба. Есть мучительное средство, тяжкая жертва, которую мы, однако, обязаны принести, ибо такова печальная необходимость.

Тут настал черед королевы побледнеть, ибо в скромной и сдержанной речи герцогини она под маской отважной и преданной дружбы различила мучительный страх.

— Не мешкайте, герцогиня, — приказала она, — будьте откровенны со мной. О какой жертве идет речь?

— О, сударыня, жертву должны принести одни мы, — был ответ Дианы. — Мы, Бог знает почему, сделались для французов предметом ненависти; избавив ваш двор от своего присутствия, мы вернем ему прежний блеск, вернем вам любовь народа, которую наше присутствие гасит либо извращает.

— Вы хотите покинуть меня? — гневно воскликнула королева. — Кто это сказал? Кто это придумал?

Потерянно взглянув на потупившуюся графиню Жюль, королева тихонько отстранила ее от себя.

— Не я, — отвечала графиня Жюль. — Я, напротив, хочу остаться рядом с вами.

Однако тон, каким были произнесены эти слова, говорил: «Прикажите мне уехать, и я уеду».

О священная дружба, священная цепь, способная связать королеву и служанку неразрывными узами! О священная дружба, которой приносится больше жертв, чем любви и честолюбию, этим благородным болезням сердца человеческого. Королева разом разбила алтарь, возведенный ею в собственном сердце; одного-единственного взгляда ей достало, чтобы увидеть то, чего она не могла разглядеть в течение десяти лет: холодности и расчетливости; пусть оба порока были простительны, объяснимы, быть может, даже законны, но разве может измена того, кто предал свою любовь, казаться простительной, объяснимой, законной тому, кто еще любит?

Мария-Антуанетта отомстила за причиненную ей муку лишь холодным взглядом, которым смерила свою подругу с ног до головы.

— Так вот каково ваше мнение, герцогиня Диана! — сказала она, прижимая руку к груди и дрожа, как в лихорадке.

— Увы, сударыня, — отвечала та, — я слушаюсь не своих желаний, но велений судьбы.

— Разумеется, герцогиня, — отвечала Мария-Антуанетта. — А вы, графиня? — обратилась она к графине Жюль.

У той по щеке скатилась слеза — знак раскаяния, сжигающего ее душу, — но это усилие отняло у нее последние силы.

— Прекрасно, — сказала королева, — прекрасно. Мне отрадно видеть, как сильно я любима. Благодарю вас, графиня; конечно, здесь вам грозят опасности; конечно, ярость черни не знает предела; конечно, вы обе правы, а я — сумасбродка. Вы хотите остаться, вы жертвуете собой — я этой жертвы не принимаю.

Графиня Жюль подняла на королеву свои прекрасные глаза. Но вместо того чтобы прочесть в них изъявление дружеской преданности, королева прочла в них смятение перепуганной женщины.

— Итак, вы, герцогиня, решились уехать? — спросила королева, подчеркнув голосом слово «вы».

— Да, ваше величество.

— Вы, разумеется, направитесь в какое-нибудь из ваших дальних поместий.., самых дальних?..

— Сударыня, для того, кто решился уехать, решился покинуть вас, пятьдесят миль такое же огромное расстояние, как и сто пятьдесят.

— Так, значит, вы едете за границу?

— Увы! Да, сударыня.

Сердце королевы разрывалось от боли, но она не выдала своей муки ни единым вздохом.

— Куда же вы направитесь?

— На берега Рейна, сударыня.

— Прекрасно. Вы говорите по-немецки, графиня, — произнесла королева с неизъяснимой печалью, — уроки вы брали у меня. Что ж, дружба королевы принесла вам хоть какую-нибудь пользу: я рада. Я не хочу разлучать вас с вашими родными, дорогая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю это желание. Но я боюсь за вас и хочу, чтобы вы уехали; больше того, я этого требую.

Тут королева замолчала; волнение сдавило ей горло, и как ни мужественно она держалась, ей, возможно, недостало бы сил сохранить видимость спокойствия, если бы до ее слуха не донесся голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной сцене.

Его величество как раз приступил к десерту.

— Сударыня, — обратился король к своей супруге, — вас кто-то спрашивает.

— И все же, ваше величество, — воскликнула королева, отбросив прочь все остальные тревоги и помышляя лишь о спасении короны, — вам следует отдать приказы. Взгляните, в моем кабинете ждут вашего слова именно те трое, кто вам нужен: господин де Ламбеск, господин де Безанваль и господин де Брой. Приказывайте, ваше величество, приказывайте!

Король поднял на нее отяжелевший, нерешительный взгляд.

— Как вы обо всем этом думаете, господин де Брой? — спросил он.

— Ваше величество, — отвечал старый маршал, — если вы удалите войска из Парижа, люди скажут, что парижане разбили вас. Но если вы их там оставите, им придется разбить парижан.

— Прекрасно сказано! — вскричала королева, пожав маршалу руку.

Со своей стороны принц де Ламбеск только покачал головой.

— И что же вы мне предлагаете? — спросил король.

— Скомандовать: вперед! — отвечал старый маршал.

— Да… Вперед! — повторила королева.

— Ну что ж, раз вам так этого хочется: вперед!

В эту минуту королеве принесли записку, гласившую:

«Именем Неба! Сударыня, не принимайте поспешных решений! Я жду свидания с вашим величеством». «Это его почерк!» — прошептала королева. Обернувшись к камеристке, доставившей записку, она спросила: «Господин де Шарни ждет меня?»

— Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови.

— Минуточку, господа, — сказала королева г-ну де Безанвалю и г-ну де Брою, — подождите меня здесь, я скоро вернусь.

И она торопливо вышла из комнаты.

Король даже не повернул головы.

 

Глава 27. ОЛИВЬЕ ДЕ ШАРНИ

 

Войдя в свой будуар, королева застала там автора записки, которую только что получила.

То был мужчина лет тридцати пяти, высокий, с лицом мужественным и решительным; серо-голубые глаза, живые и зоркие, как у орла, прямой нос, волевой подбородок сообщали его лицу воинственность, оттеняемую изяществом, с каким он носил мундир лейтенанта личной охраны короля.

Батистовые манжеты его были смяты и порваны, а руки слегка дрожали. Погнутая шпага плохо входила в ножны.

В ожидании королевы ее гость быстро мерял шагами будуар, что-то лихорадочно обдумывая.

Мария-Антуанетта направилась прямо к нему.

— Господин де Шарни! — воскликнула она. — Господин де Шарни, вас ли я вижу?

Тот, к кому она обращалась, низко поклонился, как требовал этикет; королева знаком приказала камеристке удалиться.

Лишь только за ней закрылась дверь, королева, с силой схватив г-на де Шарни за руку, спросила:

— Граф, зачем вы здесь?

— Я полагал, государыня, что быть здесь — мой долг, — отвечал граф.

— О нет, ваш долг — бежать из Версаля, поступать так, как полагается, повиноваться мне, одним словом, брать пример со всех моих друзей, тревожащихся за мою судьбу; ваш долг — ничем не жертвовать ради меня, ваш долг — расстаться со мной.

— Расстаться с вами? — переспросил он.

— Да, бежать подальше от меня.

— Бежать вас? Кто же бежит вас, государыня?

— Умные люди.

— Мне кажется, что я человек неглупый, государыня, — именно потому я и прибыл в Версаль.

— Откуда?

— Из Парижа.

— Из мятежного Парижа?

— Из Парижа кипящего, хмельного, окровавленного. Королева закрыла лицо руками.

— О, значит и от вас я не услышу ничего утешительного! — простонала она.

— Государыня, в нынешних обстоятельствах вам следует требовать от всех вестников только одного — правды.

— А вы скажете мне правду?

— Как всегда, государыня.

— У вас, сударь, честная душа и отважное сердце.

— Я всего-навсего ваш верный слуга, государыня.

— Тогда пощадите меня, друг мой, не говорите ни слова. Сердце мое разбито; сегодня эту правду, которую всегда говорили мне вы, я слышу от всех моих друзей, и это меня удручает. О граф! Невозможно было скрыть от меня эту правду; ею полно все: багровое небо, грозные слухи, бледные и серьезные лица придворных. Нет, нет, граф, прошу вас впервые в жизни: не говорите мне правду.

Теперь граф в свой черед вгляделся в лицо королевы.

— Вам странно это слышать, — сказала она, — вы почитали меня более храброй, не так ли? О, вам предстоит узнать еще много нового.

Господин де Шарни жестом выразил свое удивление.

— Очень скоро вы сами все увидите, — сказала королева с нервным смешком.

— Вашему величеству нездоровится? — спросил граф.

— Нет, нет! Сядьте подле меня, сударь, и ни слова больше об этой отвратительной политике. Помогите мне забыть о ней…

Граф с печальной улыбкой повиновался. Мария-Антуанетта положила руку ему на лоб.

— Вы горите, — сказала она.

— Да у меня в мозгу пылает вулкан.

— А руки ледяные.

И она обеими руками сжала руку графа.

— Сердца моего коснулся могильный холод, — сказал он.

— Бедный Оливье! Я вас уже просила: забудем обо всем этом. Я больше не королева, мне ничто не грозит, никто не питает ко мне ненависти. Нет, я больше не королева, я просто женщина. Что для меня мир? Сердце, которое меня любит, — разве этого не достаточно?

Граф упал перед королевой на колени и покрыл поцелуями ее руки с тем почтением, с каким египтяне поклонялись богине Изиде.

— О граф, единственный мой друг, — сказала королева, пытаясь поднять его,

— знаете ли вы, как поступила со мной герцогиня Диана?

— Она собралась за границу, — отвечал Шарни, не раздумывая.

— Вы угадали! Увы, значит, это можно было предугадать.

— О Боже! Разумеется, государыня, — отвечал граф. — Нынче может произойти все что угодно.

— Но почему же вы и ваше семейство не собираетесь за границу, если это так естественно? — вскричала королева.

— Я, государыня, не собираюсь туда прежде всего потому, что я глубоко предан вашему величеству и поклялся не вам, но самому себе, что ни на мгновение не расстанусь с вами во время надвигающейся бури. Мои братья не поедут за границу, потому что будут брать пример с меня, наконец, госпожа де Шарни не уедет за границу, потому что она, надеюсь, искренне предана вашему величеству.

— Да, у Андре благородное сердце, — согласилась королева с неприкрытой холодностью.

— Оттого-то она и не покинет Версаль.

— Значит, именно ее благородству я буду обязана возможностью всегда видеть вас? — осведомилась королева тем же ледяным тоном, не выражавшим ничего, кроме ревности или презрения.

— Ваше величество оказали мне честь, назначив меня лейтенантом королевской стражи, — сказал граф де Шарни. — Мой пост — в Версале; я не оставил бы моего поста, если бы вы, ваше величество, не послали меня охранять Тюильри. Вы должны удалиться, — приказала мне королева, — и я повиновался. Так вот, ко всему этому, как известно вашему величеству, графиня де Шарни не имела ни малейшего касательства.

— Вы правы, — сказала королева прежним ледяным тоном.

— Сегодня, — бесстрашно продолжал граф, — я счел, что обязан оставить свой пост в Тюильри и возвратиться в Версаль. Тогда, да не прогневается королева, я нарушил воинский долг, покинул место, где мне надлежало находиться, — и вот я перед вами. Боится госпожа де Шарни надвигающихся бедствий или нет, собирается она за границу или не собирается, я остаюсь подле королевы.., если только королева не сломает мою шпагу; но и тогда, лишившись права сражаться и умереть за нее на версальских паркетах, я сохраню за собой другое право — право убить себя на мостовой, у ворот дворца.

Граф произнес эти простые, искренние слова так мужественно и самоотверженно, что королева отбросила свою гордыню, служившую прикрытием для чувства, роднящего коронованных особ с простыми смертными.

— Граф, — взмолилась она, — никогда не говорите этих слов, не обещайте умереть за меня, ибо, клянусь вам, я знаю, что вы исполните свое обещание.

— О, напротив, я всегда буду говорить об этом! — воскликнул граф де Шарни. — Я буду говорить об этом всем и каждому, я буду об этом говорить и выполню то, о чем говорю, ибо, боюсь, грядут времена, когда все, кто любит королей, неминуемо погибнут.

— Граф! Граф! Откуда у вас это роковое предчувствие?

— Увы, государыня, — отвечал де Шарни, качая головой, — в пору этой злосчастной войны в Америке меня, как и многих других, охватило лихорадочное стремление к свободе; я тоже захотел принять деятельное участие в освобождении рабов, как тогда говорили, и сделался масоном; я вступил в тайное общество вместе с такими людьми, как Лафайет или Ламеты. Знаете ли вы цель этого общества, сударыня? Истребление тронов. Знаете ли вы его девиз? Три буквы: LPD.

— — И что означают эти три буквы?

— Lilia pedibus destrue — топчите ногами лилии.

— И как же вы поступили?

— Я вышел из общества, ничем не запятнав свою честь; однако на одного выбывшего члена приходилось двадцать только что принятых. Так вот: то, что происходит сегодня, это, сударыня, пролог великой драмы, которая готовилась в тиши, во тьме уже целых двадцать лет. Во главе людей, будоражащих Париж, распоряжающихся в Ратуше, занимающих Пале-Рояль, взявших Бастилию, стоят люди, мне знакомые, — это мои бывшие собратья по тайному обществу. Не обманывайте себя, государыня, все, что свершилось, — не результат несчастливого стечения обстоятельств; это мятеж, готовившийся уже давно.

— О, вы так думаете! Вы так думаете, друг мой! — вскричала королева, заливаясь слезами.

— Не плачьте, государыня, но постарайтесь понять, — сказал граф.

— Постараться понять! Постараться понять! — повторила Мария-Антуанетта. — Чтобы я, королева, я, повелительница двадцати пяти миллионов людей, я старалась понять эти двадцать четыре миллиона подданных, которые, вместо того чтобы повиноваться мне, бунтуют и убивают моих друзей! Нет, я никогда не смогу их понять.

— И тем не менее вам придется это сделать, ибо с тех пор как повиновение наскучило этим людям, рожденным для того, чтобы вам повиноваться, они стали видеть в вас врага, и покамест зубы этих голодных людей не сделаются достаточно остры, для того чтобы загрызть вас, они будут бросаться на ваших друзей, которых ненавидят еще сильнее, чем вас.

— Быть может, вы хотите уверить меня, господин философ, что они правы? — надменно воскликнула королева; зрачки ее расширились, ноздри раздулись.

— Увы, государыня! Да, они правы, — отвечал граф мягким, нежным тоном, — ибо когда я в моем мундире с золотым шитьем, в сопровождении моих лакеев, на чьи ливреи пошло больше серебра, чем потребовалось бы для того, чтобы прокормить три семьи, прогуливаюсь по бульвару в карете, запряженной прекрасными английскими лошадьми, двадцать пять миллионов голодных людей, именуемых вашим народом, задаются вопросом, какую пользу приношу им я, человек, ничем от них не отличающийся.

— Вот какую пользу вы им приносите, граф! — воскликнула королева, хватая за рукоятку шпагу графа. — Вы приносите им пользу посредством этой шпаги, которая служила вашему отцу при Фонтенуа, вашему деду при Стейнкерке, вашему прадеду при Лансе и Рокруа, вашим предкам при Иври, Мариньяне и Азенкуре. Дворяне приносят пользу французскому народу, сражаясь за него; золото, которым расшиты их камзолы, серебро, которым украшены ливреи их слуг, дворяне завоевали ценою собственной крови. Поэтому не спрашивайте больше, Оливье, какую пользу вы приносите народу, — вы, который так блестяще владеет шпагой, полученной в наследство от предков!

— Государыня, государыня! — возразил граф, качая головой. — Не говорите так много о дворянской крови; в жилах народа тоже течет кровь: эта кровь пролилась на площади Бастилии; взгляните на тех, кто пал там, пересчитайте мертвые тела, распростертые на алой мостовой, и поймите, что в день, когда ваши пушки стреляли в толпу, сердца этих людей бились точно так же, как бьются сердца дворян; в этот день, потрясая оружием, непривычным для их рук, эти люди пели под артиллерийским огнем и выказывали отвагу, какую не всегда выказывают храбрейшие из ваших гренадеров. О государыня, о моя королева, не смотрите на меня с таким гневом, молю вас. Что такое гренадер? Это синий разукрашенный мундир, под которым бьется точно такое же сердце, как сердце простолюдина. Разве ядру не все равно, куда лететь — в человека, одетого в синее сукно, или в человека, едва прикрытого лохмотьями? Разве сердцу не все равно, где остановиться — под холстом или под сукном? Настало время задуматься обо всем этом, сударыня; теперь вы имеете дело не с двадцатью пятью миллионами рабов, не с двадцатью пятью миллионами подданных, даже не с двадцатью пятью миллионами человек, но с двадцатью пятью миллионами солдат.

— Которые будут сражаться против меня, граф?

— Да, против вас, ибо они сражаются за свободу, а вы — препятствие на пути к ней.

За этими словами графа последовало долгое молчание. Королева прервала его первой.

— Одним словом, вы все-таки сказали мне ту правду, которую я умоляла вас скрыть от меня?

— Увы, государыня, сколько бы я ни прятал эту правду из преданности вам, сколько бы ни набрасывал на нее покрывало из почтения к вам, что бы я ни говорил и что бы ни говорили вы сами, отныне истина вечно пребудет перед вами; делайте что угодно: смотрите, слушайте, вникайте, осязайте, думайте, мечтайте — вам ни за что не от-Делаться от нее! Даже если вы захотите заснуть, дабы не забыть о ней, она сядет у вашего изголовья и войдет в ваши сны.

— О граф, — гордо произнесла королева, — я знаю сон, который ей не под силу нарушить.

— Этого сна, государыня, я боюсь не больше, чем вы, а желаю его, быть может, так же сильно, как вы.

— Неужели, — спросила королева с отчаянием, — вы полагаете, что это единственное, что нам осталось?

— Да, но не будем спешить, государыня, не будем опережать наших врагов, ибо, утомленные бурными событиями, мы все равно кончим этим сном.

И снова молчание, на этот раз еще более безысходное, повисло в комнате.

Граф и королева сидели рядом. Их руки соприкасались, и все же их разделяла пропасть: то были их мысли, устремлявшиеся по волнам будущего в разные стороны.

Королева первой возвратилась к тому, с чего они начали беседу, но возвратилась окольным путем. Пристально взглянув на графа, она спросила:

— Послушайте, сударь.., я должна задать вам последний вопрос о нас.., но обещайте сказать мне все, как есть.

— Спрашивайте, государыня.

— Вы можете поклясться, что вернулись сюда только ради меня?

— О, неужели вы в этом сомневаетесь?

— Вы можете поклясться, что госпожа де Шарни вам не писала?

— Госпожа де Шарни?

— Послушайте: я знаю, что она собиралась куда-то ехать, я знаю, что ей пришла в голову какая-то мысль… Поклянитесь мне, граф, что вы вернулись не ради нее.

В эту минуту кто-то постучал, а точнее, поскребся в дверь.

— Войдите, — сказала королева. Вошла давешняя камеристка.

— Государыня, — сказала она, — король отужинал. Граф удивленно взглянул на Марию-Антуанетту.

— Что же тут удивительного? — отвечала она, пожав плечами. — Разве королю не нужно ужинать? Оливье нахмурил брови.

— Передайте королю, — продолжала королева, ничуть! не смутившись, — что я слушаю рассказ о парижских происшествиях, а когда дослушаю, приду поделиться с ним новостями.

Затем она обратилась к де Шарни:

— Вернемся к нашей беседе; король отужинал — нужно дать ему время переварить съеденное.