Второе начало: исследовательский центр Карисоке в Руанде

 

 

Руанда — одна из наиболее густонаселенных стран мира. При площади чуть более 26 000 квадратных километров, что равно восьмой части территории Кении или меньше штата Мэриленд, в стране проживает 4,7 миллиона человек, причем ожидается, что к концу столетия население удвоится. Руанду часто называют «маленькой Швейцарией Африки», но она входит в пятерку наименее экономически развитых стран мира, и около 95 % населения еле сводит концы с концами на крошечных участках (шамба) площадью около гектара каждый. Для максимального использования земли в сельскохозяйственных целях широко применяется террасирование склонов. Но даже при такой практике население страны уже исчерпало все земельные ресурсы. Ежегодно в стране образуется 23 000 новых семей, и им нужны дополнительные земли для выращивания сельскохозяйственных культур и выпаса скота.

В 1969 году от Вулканического национального парка было отторгнуто около девяти тысяч гектаров земли под выращивание пиретрума — ромашки, из которой получают натуральный инсектицид для продажи в Европе за твердую валюту. На оставшуюся часть парка приходится только около 12 000 гектаров, что составляет менее 1 % всей территории страны. При этом министерство сельского хозяйства Руанды предполагает отобрать еще 40 % (около пяти тысяч гектаров) для использования под пастбища, поскольку в стране содержится 680 000 голов крупного рогатого скота, несмотря на явное перенаселение. Между сельскохозяйственными угодьями и средой обитания горилл в парке нет никакой буферной зоны. Плотность населения на плодородных землях, примыкающих к парку, составляет 300 человек на 1 квадратный километр. Жители этих мест свободно заходят в парк и рубят деревья на дрова, несмотря на запрет, устанавливают ловушки на антилоп, собирают дикий мед, пасут скот и сажают картофель или табак. Подобное вторжение людей на территорию парка приводит к тому, что горилл вскоре придется отнести к семи наиболее редким видам животных, которые были обнаружены и могут исчезнуть в течение ближайшего столетия.

 

Алиетт Демунк помогла мне в сборах во второе сафари в сказочный уголок, высмотренный мною с альпийского луга на горе Карисимби. Загрузив «лендровер» «Лили», и микроавтобус-«фольксваген» Алиетт необходимым снаряжением, мы двинулись на северо-восток к подножию гор Карисимби и Високе по ухабистой, усеянной камнями дороге, которую то и дело пересекали бесчисленные стада коров и коз. Через три часа дорога кончилась и мы оказались в густонаселенной местности на высоте около 2500 метров над уровнем моря среди шамба и полей, засеянных пиретрумом. Мы наняли несколько дюжин носильщиков, которым предстояло проделать пятичасовой путь со всем снаряжением до седловины на высоте около 3000 метров в тропическом лесу вблизи окутанной туманом горы Високе.

Носильщики были в основном из племени бахуту, принадлежащего к группе банту, основным занятием которых является земледелие. Более 400 лет назад сюда с севера пришли батутси и подчинили себе бахуту, населявших область, которую впоследствии назвали Руандой. Захватив земли, скотоводы батутси установили некое подобие феодальной системы. Бахуту приходилось платить натурой или отрабатывать за право владения скотом и его выпаса. Со временем бахуту превратились в крепостных батутси. Такое кастовое деление сохранялось до 1959 года (включая периоды германской и бельгийской колонизации), когда бахуту сбросили иго батутси. Бельгия предоставила Руанде независимость в 1962 году, и у власти оказались бахуту. Последствия революции ощущались до 1972 года, когда наконец прекратились массовые убийства и бегство тысяч оставшихся в живых батутси. Отношения между этими народностями остаются натянутыми до сих пор.

Многие батутси, решившие не покидать страну, продолжали заниматься скотоводством и из-за нехватки земли, несмотря на запрет, выпасали огромные стада на территории парка еще в 1967 году, когда я прибыла туда. Проработав в этой местности более тринадцати лет, я близко познакомилась с одной семьей батутси. В пределах Вулканического национального парка я также встречалась с представителями еще одного племени — батва. Речь идет о племени полупигмеев, занимающем низшую ступеньку в кастовой системе Руанды. Их традиционные занятия — браконьерство, охота и сбор дикого меда. Незаконный промысел, которым они занимались на территории парка, имел отрицательные последствия как для меня, так и для моих горилл.

Босоногие носильщики бахуту в прекрасном расположении духа принялись разбирать груз. Прежде всего каждый из них нарвал длинные пучки травы и скатал их в компактные круглые подушечки для головы, а затем взял в руки посох (фимбо). Как выяснилось позже, «фимбо» позволял не терять равновесия при переходе через грязные скользкие участки, а также помогал вытаскивать ноги из болота, по которому прошли слоны. В те времена в Руанде о сапогах еще не слышали, а пластиковые сандалии, которые можно было купить на местных рынках, были совершенно непригодны на затопляемых участках, где вода зачастую доходила до колен.

Оставив «Лили» в окружении любопытных жителей деревни и на попечении сторожа (заму), мы с Алиетт тронулись вслед за идущими гуськом носильщиками, которые принялись энергично расталкивать толпившихся вокруг нас детей. Женщины остались в деревне, так как в их обязанности входили работы на полях, сбор дров, доставка воды и уход за детьми. Многие из них были беременны, тем не менее за спиной каждой на кожаной перевязи висел ребенок, и они не спускали глаз с копошащейся у ног малышни.

Пересекая возделанные поля по лабиринту узких троп, тощие носильщики весело переговаривались с работающими женщинами. Поражало обилие народа, и я невольно вспоминала, сколь малолюдна была местность между небольшой конголезской деревушкой Кибумба и безмолвным темным лесом под Кабарой. Однако, как и в Кибумбе, жители руандской деревни Киниги были весьма любопытны и дружелюбно настроены. Мужчины и женщины были замотаны в длинные куски ткани: обноски европейской одежды вошли в моду позже. Как и взрослые, детишки бегали босиком, практически голые, лишь слегка прикрытые лохмотьями из мешковины, нисколько не смущаясь этого. Хлестал сильный ливень, и я, несмотря на пластиковую накидку, тряслась от холода, а хохочущие ребятишки весело прыгали вокруг нашей процессии — воистину беззаботное детство.

Мы шли через поля, недавно засеянные пиретрумом, и густой туман скрывал от нас опустошение, вызванное сведением лесной растительности, хотя рядом с тропой еще дымились пни вековых хагений — все, что осталось от некогда величественного леса. Так хотелось снова ощутить то приятное волнение, которое я испытала в начале пути, ступив на луг Кабара, но теперь у меня сложилось впечатление, что мы идем по развалинам после бомбежки.

В получасе ходьбы от горы Високе мы углубились в бамбуковые заросли, некогда входившие в территорию парка, а ныне обреченные на гибель — их теперь вытеснят посевы пиретрума и деревни. Сегодня на этом месте стоят шесть круглых жестяных хижин и сооружена большая стоянка для автомобилей туристов. Я рада, что хотя бы в 1967 году мне довелось созерцать эту местность в первозданном виде, ибо она уже изменилась навсегда.

Как только мы оказались в бамбуковой чаше, мной овладело чувство единения с дикой природой. Приглядевшись, я заметила свежий слоновый помет и следы пребывания горилл. Тропа привела нас к прохладному скалистому проходу шириной в полтора-два метра и длиной около десяти метров. Осыпающиеся лавовые стенки были истерты грубой шкурой слонов, долгие годы ходивших этим путем из леса вниз в бамбуковые заросли и обратно. На твердой почве остались четкие волнистые следы их ног, а туманный воздух был пропитан их запахом. Десять лет спустя, когда большинство слонов в парке было уничтожено браконьерами, стенки прохода обросли толстым слоем мха, навсегда скрывшего следы одного из многих животных, некогда обитавших в горах Вирунга.

Проход этот служил как бы парадным входом в мир горилл. Он символизировал переход от цивилизации к молчаливому лесному царству. За ним открывался вид на склоны, густо поросшие величественными хагениями, их смыкающиеся кроны образовали плотный свод, а со стволов свешивались бороды мха.

Хагения — самое распространенное дерево в седловине между горами Вирунга, а на высотах встречается редко, потому что деревьям с огромной массой трудно удержаться на крутизне. На высоте от 2600 до 3300 метров над уровнем моря на склонах гор в седловине растут в основном старые деревья, а в субальпийской и альпийской зонах можно встретить множество молодых деревьев, относящихся к этому виду. Джордж Шаллер удачно сравнил хагению с добродушным лохматым стариком. Стволы их достигают в поперечнике двух с половиной метров, а в креслоподобных пазухах, образованных могучими ветвями, нашли приют целые заросли разнообразных мхов, лишайников, папоротников, орхидей и прочих эпифитов. Деревья здесь редко превышают 20 метров, и в районе седловины на территории парка кроны затеняют около 50 % поверхности, что создает благоприятные условия для произрастания пышной травянистой растительности. Гориллы предпочитают питаться многими эпифитами, растущими среди ветвей с длинными перистыми листьями и сиреневых гроздей его соцветий. Среди излюбленных ими лакомств, произрастающих на хагении, следует отметить узколистный папоротник (Pleopeltis excavatus), свисающий с толстых подушек мха на почти горизонтальных нижних ветвях дерева. Гориллы усаживаются поудобнее на мягком мху, выдергивают из него кусок побольше, кладут его на колени и лениво пощипывают папоротник листочек за листочком. У старых деревьев в стволе образуются дупла, где селятся самые разнообразные животные — от древесного дамана (Dendrohyrax arboreus),  тигровой генетты (Genetta tigrina), мангусты (возможно, Crossarchus obscurus) и сони (Graphiurus murinus) до белки (вероятно, Protoxerus stangeri).

Наряду с хагенией в седловине произрастает гиперикум (Hypericum lanceolatum), родственник европейского зверобоя. Гиперикум размерами меньше хагении и растет в более широком интервале высот от границ парка (около 2600 метров) до альпийской зоны (3600 метров), где доминируют его карликовые формы. В седловине высота гиперикума колеблется от 12 до 18 метров, но его сравнительно тонкие ветви не могут удерживать массивные подушки мха, как хагении. В кружево, образованное мелкими остроконечными листьями гиперикума и его ярко-желтыми цветками с восковыми лепестками, вплетаются длинные тонкие ленты лишайника (Usnea), напоминающие бородатый мох. Это дерево также облюбовано растением-паразитом (Loranthus luteoaurantiacus) с красными цветками, принадлежащим к семейству омеловых и являющимся лакомством для горилл. Гибкие и тонкие ветки гиперикума часто используются гориллами для сооружения гнезд как на земле, так и на самом дереве (гораздо реже).

Третье самое распространенное дерево, произрастающее в седловине и нижней части склонов горы Високе рядом с хагенией и гиперикумом, — вернония (Vernonia adolfifriderici). Вернонии достигают в высоту 7–9 метров, и образующийся полог настолько густ, что трава под ним, как правило, не растет. У дерева широкие мягкие листья, исключительно прочные ветви и стебли, из которых появляются почки, а затем небольшие гроздья белых цветков с бледно-лиловыми ободками по краям. Гориллы любят почки, напоминающие по вкусу орехи, и либо забираются на деревья, либо пригибают ветки к земле и отщипывают почки одну за другой, точно так же, как мы едим виноград. Гориллам также нравится древесина вернонии, сырая или подгнившая. На всей территории гор Вирунга гориллы так широко используют это дерево в пищу, для игр и сооружения гнезд, что по обилию их остатков можно судить о прежних местах обитания этих животных.

Тропа, по которой мы шли, между поросшими растительностью склонами справа и седловиной где-то внизу слева была утоптана лучше, чем у деревни, поскольку ей не давали зарасти слоны и буйволы, да к тому же она служила руслом для многочисленных потоков, стекающих с горы во время дождей.

Первые полтора часа восхождения мы преодолевали самую крутую часть склона, и, по мере того как поднимались все выше, дыхание — мое, во всяком случае, — становилось все более затруднительным. Я с удовольствием одобрила решение носильщиков сделать привал и покурить. Они выбрали небольшую лужайку с журчащим ручейком, обрамленным кучами слонового и буйволиного помета. Воздух казался эликсиром, а вода в ручейке была необыкновенно вкусной и прохладной. Густой туман и мелкий дождь, похоже, собирались уступить место долгожданному солнцу. Впервые я осознала, насколько густой была растительность на крутых склонах горы Високе на северной стороне тропы. С точки зрения возможности встреч с гориллами местность казалась весьма перспективной. Меня охватило страстное желание узнать, что лежит впереди, к западу от нас в глубине области Вирунга.

Как бы предчувствуя недоброе, носильщики стали гораздо молчаливее, чем у деревни. Тем не менее они были полны решимости идти дальше, хотя вряд ли кто-нибудь из них до этого заходил так далеко в горы. Мы еще более часа взбирались по не столь крутому склону, пока не вышли на сильно вытянутый луг, густо поросший травой, клевером и дикими цветами. Вдоль тропы-коридора часовыми застыли величественные хагении с кружевными шлейфами мха, низко свисающими с ветвей, украшенных орхидеями, сзади светило яркое солнце, а впереди открывалась панорама, которую не только нельзя было запечатлеть на пленке, но и осознать как реальную. Я видела ее собственными глазами. Во всей области Вирунга вряд ли сыщется более впечатляющее и идеальное место для наблюдения за гориллами.

Ровно в 4.30 пополудни 24 сентября 1967 года я основала Исследовательский центр Карисоке. Это название сложилось из первых двух слогов Карисимби, названия горы, высившейся над лагерем с юга, и последних двух слогов Високе, горы высотой около 3700 метров над уровнем моря, расположенной сразу же за лагерем. Сам лагерь лежал на высоте 3000 метров.

После выбора места для лагеря следующим логическим шагом должен был стать подбор сотрудников из числа носильщиков. Несколько человек изъявили желание работать в лагере постоянно и буквально сию же минуту принялись разбивать палатки, кипятить воду, собирать дрова и распаковывать самые нужные продукты и снаряжение. Мою палатку установили на берегу быстрого ручья. Метрах в ста, ближе к склонам горы Високе, выросла еще одна палатка для только что нанятых сотрудников.

С тех пор прошло много времени, но я никогда не забуду того восторга, который охватил меня при мысли, что я снова смогу изучать горных горилл. Тогда мне не могло прийти в голову, что, установив две небольшие палатки в глуши Вирунги, я, по сути дела, заложила основу будущего всемирно известного исследовательского центра, куда будут стекаться студенты и ученые со всего мира. Как пионеру мне приходилось иногда испытывать чувство жуткого одиночества, но оно с лихвой перекрывалось колоссальным удовлетворением, которое никогда не испытают мои последователи.

В первые дни существования Карисоке явно проявился языковой барьер между мной и руандийцами. Алиетт Демунк, прекрасно владеющая языками, должна была вскоре меня покинуть. Я же могла говорить только на суахили, а руандийцы — на киньяруанда. Поэтому для общения мы в основном прибегали к жестам, кивкам или гримасам. Африканцы исключительно легко и быстро усваивают языки, потому что не пользуются книгами, и мне было гораздо легче научить их говорить на суахили, чем самой понимать киньяруанда.

Большинство нанятых в тот день руандийских носильщиков стали моими верными и преданными помощниками. Кое-кто из них очень полюбил лес, и я обучила их искусству следопыта, как когда-то Санвекве научил меня. Другие предпочитали работать в лагере, и им пришлось освоить основные приемы чистки палаток, стирки, мытья посуды и элементарного приготовления пищи. Те, кому предстояло добывать дрова, должны быть сильными и выносливыми, а кроме того, запомнить раз навсегда, что нельзя рубить даже удобно расположенные или поваленные деревья, если их облюбовали растения или животные. Учитывая слабость человеческой натуры, следует заметить, что среди этой категории работников текучесть была выше, чем среди следопытов или лагерной прислуги.

 

В 1967 году штат Вулканического национального парка в Руанде насчитывал всего десяток егерей и одного директора, причем все они были мало заинтересованы в работе. Большинство служащих боялись леса и предпочитали отсиживаться в деревнях с семьями и друзьями. Парк подчинялся директору Управления водного и лесного хозяйства при министерстве сельского хозяйства. Центральная организация по управлению парком возникла позже. Сборщики меда, скотоводы и браконьеры, в большинстве своем друзья или родственники егерей, могли ходить по парку где им заблагорассудится. За исключением редких лиц европейского происхождения, которые иногда приезжали полазать по горам или расположиться лагерем на ночь, парк ни для кого не представлял ни малейшего интереса, за исключением нарушителей. Когда я прибыла в Руанду, многие европейцы говорили, что в руандийской части области Вирунга вряд ли удастся найти горилл и что мои поиски будут тщетными. Я с ними не соглашалась.

Основными жертвами браконьеров в Вирунге были два вида лесных антилоп — бушбок (Tragelaphus scriptus) и чернолобый дукер (Cephalophus nigrifrons). Этих изящных животных либо убивали копьями и стрелами, либо подвергали медленной мучительной смерти в капкане или веревочной петле, затягивающейся на ноге животного при малейшем движении.

На территории парка браконьеры и скотоводы живут в примитивных сооружениях — икибугах, — лачугах, возведенных вокруг больших дуплистых пней старых хагений. Браконьеры обычно проводят в лесу по нескольку суток в зависимости от везения, а по ночам у костра, как правило, курят гашиш. Чем крупнее дичь, на которую придется охотиться на следующий день, тем больше требуется гашиша, чтобы набраться храбрости. Когда браконьеры, обычно батва, покидают икибуги и отправляются на охоту, они прячут трубки для гашиша, запасные ловушки, копченое мясо антилопы или принесенную из деревни пищу в глубоких дуплах хагений. А скотоводы свои ибианзи (молочные кувшины) прячут в густых зарослях вблизи икибуг. Я быстро научилась отыскивать эти свидетельства их незаконной деятельности, чтобы отбить у них охоту заниматься браконьерством.

При охоте на мелкую дичь, например антилопу, браконьеры обычно выходят в одиночку или небольшими группами, часто с собаками в ошейниках из шкуры антилопы, к которым прикрепляются самодельные металлические трещотки. Пока охотники ищут след, трещотки набиты листьями. Когда же собаки берут свежий след и отпадает необходимость соблюдать тишину, листья вынимаются и псы приводят браконьеров к жертве.

Сейчас мне трудно сказать, сколь часто при выслеживании горилл на верхних склонах горы Високе до меня вдруг доносились крики браконьеров, подвывание их собак и звуки трещоток. Обычно дичь загоняли до смерти. Иногда такую погоню можно было наблюдать на открытых лугах где-то на 150–300 метров ниже седловины. Бывали моменты, когда я от души радовалась при виде изнемогшего дукера или бушбока, которому на лугу удавалось оторваться от преследователей, прыгая из стороны в сторону, чтобы в подходящий момент нырнуть в спасительную чащу на склонах Високе. Внезапное исчезновение добычи приводило браконьеров и их собак в замешательство, и они начинали метаться кругами по лугу, в то время как жертва пряталась в убежище из кустов ежевики и чертополоха. Я спрашивала себя, настанет ли время, когда присутствие двух палаток и малочисленный персонал Карисоке умерят пыл браконьеров. В первые дни нашей работы браконьеры, размахивая копьями или держа наготове лук со стрелами, как ни в чем не бывало перепрыгивали через колышки моей палатки с той же грацией, что и антилопа, которую они преследовали.

Однажды, незаметно направившись вслед за одной из таких групп, я заметила мальчика, присевшего за деревом и целившегося в бушбока, которого другие браконьеры пытались выманить из густого кустарника. Я схватила его за руку — это оказался десятилетний сын Муньярукико, самого известного браконьера в Вирунге, — и притащила к себе в палатку в надежде, что если у меня будет такой заложник, то удастся договориться с отцом и другими браконьерами. Я собиралась поговорить с ними с глазу на глаз и потребовать, чтобы они прекратили незаконный промысел хотя бы на горных склонах и перестали беспокоить оставшихся немногих горилл. Заложник с удовольствием провел два дня в лагере. Я выпустила его после того, как вместе с другими руандийцами из лагеря он добился от отца обещания прекратить охотиться на склонах Високе. Насколько мне известно, Муньярукико некоторое время держал свое слово. Однако в 1967 году в седловине скопились большие стада слонов, буйволов и антилоп, и она тут же превратилась в охотничьи угодья браконьеров, потому что в результате их деятельности на протяжении многих лет численность этих животных на соседних участках уже была сведена к минимуму. По мере исчезновения животных в нижней части Вулканического национального парка борьба за выживание горилл и прочих видов, обитающих в седловине, свелась в основном к разработке некоторых мер против браконьерства.

Обнаружить ловушку и перерезать струну до того, как в нее попало животное, было всегда приятно. Такое же удовлетворение я получала, когда мне удавалось высвободить из ловушки только что попавшую в нее антилопу и видеть, как она со всех ног улепетывает от уготованной ей беды. Эластичные ребра ловушек, как правило, изготавливались из бамбука. Такие ловушки легко обнаруживались в лесной траве, а в бамбуковых зарослях задача усложнялась. Их так искусно прятали, что после долгих часов блужданий в лабиринтах бамбуковых чаш мне повсюду чудились сплошные ловушки. Со стороны это может показаться забавным, но мы со следопытами испытывали сильное унижение, когда, пробираясь через бамбук ползком или на карачках в поисках ловушек, вдруг сами становились жертвами искусно спрятанных петель, тщательно прикрытых тонким слоем земли. Мы уносили силки в лагерь, сжигали их или бросали в отхожую яму. А палки, к которым они были привязаны, тут же разрубали на куски.

Ямы для ловли животных около двух-трех метров глубиной снабжались торчащими вверх заостренными бамбуковыми кольями, на которые нанизывались не подозревающие об опасности несчастные создания. Однажды такой жертвой оказалась я, когда, пробираясь в одиночку через густые заросли крапивы, расчищала себе путь похожим на мачете ножом — «панга». Представьте себе, в каком я была шоке, внезапно оказавшись на глубине двух с половиной метров и ощущая невыносимое жжение от бесчисленных ожогов крапивы, которой заросла яма. К счастью, это была старая, давно заброшенная яма со сгнившими кольями. Мною овладело чувство панического страха, когда, глянув на ярко-голубое небо над головой, я поняла, что сейчас раннее утро, а мои сотрудники приступят к поискам только поздним вечером. Мне повезло, что я не выпустила из рук панги. Вырубив ею ступеньки в обваливавшихся стенах ямы, я дотянулась до лианоподобных корней, торчащих у поверхности. То был редкий случай, когда я благодарила судьбу за свой почти двухметровый рост. Позже я вернулась к яме и забросала ее крепкими сучьями, чтобы в нее больше никто и никогда не попал.

Удавки чаще всего прятались в густых зарослях ежевики. Они затягиваются, когда пасущаяся антилопа попадает в петлю головой и тянет ее вниз к нежным росткам и ягодам. Жертвы удавок умирают медленно от асфиксии, а в результате их тщетных попыток вырваться на волю только туже затягивается петля.

К тому времени более редким типом западни, очевидно из-за уменьшения стад, стал загон в виде частокола, сооружаемый вдоль облюбованных буйволами троп и ведущий к краю пропасти, у которого он сужался. Аналогичные загоны устраивали и американские индейцы. Часть браконьеров с собаками подгоняли буйволов сзади, а прочие поджидали внизу с копьями. Всякий раз, когда мы со следопытами натыкались в лесу на остатки этих загонов, они вспоминали истории, услышанные от отцов, об этих побоищах. Кладбища буйволов, иногда встречающиеся у подножия скал, придавали этим историям правдоподобие.

Однажды один из посетителей лагеря случайно обнаружил еще один тип ловушки; к счастью, их найдено всего лишь несколько штук. Новичок пробирался сквозь густые заросли на четвереньках и собирался опереться на вытянутую вперед руку, как вдруг замер. Приглядевшись к месту, где рука должна была коснуться земли, он увидел тщательно замаскированную проволочную петлю с пружиной, припорошенную пылью. Он проследил глазами за тянущейся вверх проволокой — она была привязана к трем толстым бревнам до полуметра в поперечнике и длиной в два метра, укрепленным на метровой высоте. Малейшее нажатие на пятачок земли, окруженной петлей, привело бы к падению бревен и его неминуемой смерти. Студент хладнокровно попятился от ловушки, встал на ноги, вышел из зоны падения бревен и дернул за туго натянутую проволоку. Тяжеленные бревна рухнули на землю, сотрясая ее, но никого не задели и не убили.

До сих пор не могу понять, для чего нужно было ставить такую ловушку. Бревна нескольких подобных ловушек, которые мне довелось увидеть, были слишком легкими, чтобы придавить буйвола. Для антилоп же это было излишне мощное оружие, ведь их обычно ловят гораздо более простым способом: с помощью проволочных или веревочных силков, привязанных к палке. Скорее всего, эти ловушки предназначались для больших лесных свиней (Potamochoerus porcus), которые, если верить африканцам постарше, работавшим в Карисоке, водились здесь в изобилии до 1967 года, когда от парка была отчуждена земля под посевы.

Во время пребывания в этих краях мне стало очевидно, что численность диких животных, особенно в нижней части, резко сократилась — они стали жертвами браконьеров в парке. Поэтому браконьеры все чаще появлялись в горных лесах и проникали в царство горилл.

Хотя ловушки ставились не на горилл, они изредка в них попадали. Благодаря колоссальной силе гориллам удавалось вырваться и убежать с затянутой петлей на запястье или щиколотке. Я наблюдала за тремя гориллами с проволочными петлями, затянутыми на запястье. Они научились пользоваться ногами для подготовки и удержания кусков пищи, но со временем заметно ослабевали и в конце концов исчезли из своих групп навсегда.

В одном хорошо документированном случае жертвой стала молодая горилла в возрасте сорока четырех месяцев, за которой наблюдение велось с самого рождения до смерти. Она отличалась живостью, игривостью и привлекательностью, пока случайно не угодила в проволочную петлю. Петля затянулась на щиколотке, приковав гориллу к палке. Ее сородичи принялись бешено скакать вокруг нее, ломая ветки, ударяя себя в грудь, пронзительно крича и взывая о помощи. Позже, в тот же день, самка в отчаянии рванулась от палки и оборвала петлю, которая осталась на щиколотке. Шестьдесят мучительных дней петля все больше врезалась в ее тело. За это время она заметно ослабела. Остальные члены группы умеряли свой шаг, чтобы она могла поспевать за ними, но горилла была обречена, и истощенная малышка наконец отмучилась, скончавшись от гангрены, осложненной пневмонией.

В двух случаях, когда подростки оказывались пойманными в ловушки за запястье, серебристоспинному вожаку удавалось высвободить их с помощью клыков, которыми он стягивал петлю с кистей рук. По всей вероятности, этот вожак накопил гораздо больший опыт по борьбе с ловушками, чем предводитель группы той обреченной гориллы. У другой особи, взрослой самки, которая, вероятно, когда-то попала в ловушку, на обеих руках не хватало по нескольку пальцев. Когда она родила, меня поразила та ловкость, с которой она ухаживала за новорожденным, несмотря на тяжелое увечье.

Казалось, некоторые группы горилл вели себя осторожнее при виде ловушек, нежели другие, очевидно имея печальный опыт общения с ними. Однажды я наблюдала, как группа горилл свернула с пути, завидев едва заметный ряд согнутых бамбуковых палок с натянутыми струнами, привязанными к смертоносным проволочным силкам. Хотя ловушки были установлены совсем недавно, в одну из них уже попал дукер, погибший при попытке высвободиться из петли. Мы со следопытами и стажером, недавно приехавшим в лагерь, немедленно уничтожили десяток с лишним оставшихся ловушек, пока они не успели нанести дальнейший урон животным. Меня беспокоило, как подействует шум, вызванный нашими действиями, на горилл, шедших ниже нас к более густым зарослям. Но они не обращали внимания на наши действия, скорее всего, потому, что знали: мы к браконьерам не имеем никакого отношения.

Когда мы покончили с ловушками на склоне горы, со стороны горилл, почти исчезнувших в густой траве у ее подножия, раздался душераздирающий вопль. Мы в ужасе кинулись к раскачивающейся вверх и вниз палке с жертвой в петле. Несмотря на присутствие группы горилл, я, сама того не ведая, нарушила одно из основных правил — не произносить ни звука, будучи рядом с гориллами, — и заорала: «Боже! Боже!» — опасаясь, что в ловушку попала очередная горилла. Пока мы добрались до ловушки, опешившие животные убежали. Каково же было наше облегчение, когда оказалось, что в петле болтается не горилла, а молодой дукер.

Большой опыт позволил нам выработать процедуру высвобождения антилоп из ловушек. В первую очередь надо было накрыть голову животного, скажем, курткой, чтобы утихомирить его и сдержать отчаянные попытки вырваться. Затем следует крепко ухватить хрупкие ножки антилопы, чтобы избежать перелома либо растяжения связок или мышц. Здесь требуется большая сила и ловкость, потому что отчаяние, с которым пойманное животное борется за жизнь, придает ему необычайную силу. Только после этого можно стащить петлю и проверить, нет ли повреждений у жертвы. Если антилопа в помощи не нуждается, можно снять куртку с ее головы.

Перед тем как высвободить ногу невезучего дукера, я невольно глянула в сторону горилл и не смогла удержаться от смеха. На массивной ветви хагении в семи метрах от нас сидели в рядочек четыре взрослых самца и завороженно смотрели на происходящее. По их сосредоточенным лицам было видно, что они переживали за нас. Остальные члены группы с любопытством выглядывали из зарослей. При такой моральной поддержке мы не имели права на ошибку. И действительно, как только мы сдернули накидку с головы антилопы, она резко вскочила и в один прыжок скрылась в окружающих зарослях. Четверо горилл еще немного поглазели, одобрительно постучали себя по груди и не спеша спустились с дерева, поскольку представление окончилось. Я еще раз поразилась, как у горилл развито чувство любопытства.

Понадобилось около четырех лет после основания Карисоке, чтобы прекратить выпас скота и уменьшить браконьерство в седловине между горами Високе, Карисимби и Микено. В результате этого гориллы получили возможность спуститься с перенаселенных горных склонов и расселиться в седловине. Однако, когда какая-либо группа слишком далеко уходила от лагеря и оказывалась в незнакомой местности с ловушками или браконьерами, приходилось прибегать к приему, который я назвала «гуртованием».

Эта крайняя мера применялась, только если животные оказывались в потенциально опасных местах, где могли встретиться браконьеры или ловушки. Я всегда шла на это с неохотой, стремясь избежать вмешательства в жизнь группы и не нарушать естественные пути миграции животных. Но при определенных обстоятельствах я считала свои действия оправданными.

Подготовка к гуртованию заключалась в следующем. Каждому сотруднику, включая стажеров, желающих участвовать в операции, раздавались браконьерские трещотки, накопленные за много лет чисток икибуг. Затем мы определяли местонахождение подверженной опасности группы горилл, не вступая, однако, с нею в контакт. Соблюдая тишину, мы рассыпались в цепь протяженностью около пятидесяти метров позади группы и оставались вне поля зрения обезьян. Заняв свои места, мы имитировали браконьеров, поднимая шум трещотками и криками. «Атака» планировалась таким образом, чтобы гориллы сбились в кучу и начали двигаться в безопасную сторону, обычно к склонам горы Високе. Мы старались, чтобы шум не был непрерывным, а периодически повторялся и вспугивал засидевшихся на одном месте горилл или не давал им вернуться на прежнее место. Убегая от невидимых загонщиков, гориллы обычно окропляют путь жидким пометом, что вызвано расстройством желудка на почве страха, поэтому в воздухе висит тяжелый запах. Если в группе присутствуют два серебристоспинных самца, то один из них, вожак, идет впереди, ведя за собой самок и молодых животных и задавая темп хода. Другой, подчиненный самец замыкает группу, образуя своеобразный арьергард для защиты идущих посередине слабых горилл. Обычно минут через пятнадцать обезьяны замедляют шаг и останавливаются на короткий отдых. Как только группа выходит из опасной зоны и оказывается в привычной местности, мы их оставляем в покое, не делая попыток войти в контакт в тот же день. Мы прибегали к этой чрезвычайной, но эффективной мере очень редко. Я считаю, что из двух зол это меньшее по сравнению с тем, что может произойти с группой, оказавшейся среди браконьеров или ловушек без посторонней помощи.

Во время патрулирования седловины мне скоро пришлось убедиться, что браконьерам не очень нравится, когда их ловушки уничтожаются. Одним из способов выражения их недовольства было обращение к суму (африканское слово, означающее «яд», но, по сути дела, являющееся общим термином для обозначения черной магии в центральной части Африки). Браконьеры отламывают две веточки, складывают из них крест и втыкают в землю рядом с тропой, ведущей к ловушке. Этот почти христианский символ предупреждал каждого, что при попытке переступить сложенные крест-накрест палочки его ожидает смерть. Некоторые из мужчин, выходившие в лес на борьбу с браконьерами, приходили в неподдельный ужас при виде такого креста и отказывались идти дальше. Иногда мне удавалось убедить их в беспочвенности страхов, но суму оказывает сильное воздействие на повседневную жизнь многих руандийцев, особенно тех, кто живет в отдаленных районах вблизи границы с заирской провинцией Киву, где практикуют самые искусные умушици (шаманы).

Самым распространенным способом совершить суму было приготовление смеси помбе (бананового пива) с разными снадобьями. Кроме того, эффективным считалось закопать на тропе, по которой будет идти выбранная для суму жертва, ребро животного, и для требуемого эффекта достаточно было, чтобы на закопанную кость упала тень жертвы. Более дорогой ритуал суму предполагал заклание козы или курицы именитым умушици, который нараспев произносил магические заклинания и имя человека, против которого было направлено сие действо. Где бы ни находилась жертва в данный момент, считалось, что, как только будет перерезано горло козы или курицы, человеком овладеет смертельный недуг. Я знала одного африканца, умершего в результате такой процедуры.

Все африканцы, работающие в лагере, рано или поздно испытывали на себе злобную силу суму. Если им казалось, что они отравились, то, как правило, из-за того, что в их помбе попала какая-то гадость, и ничто не могло поколебать их уверенности в том, что спасение придет от вмешательства хорошего умушици. Они начинают готовиться к собственным похоронам, надевая лучшие одежды и ежедневно ожидая рокового конца. Им кажется, что в таком случае их похоронят в этой одежде, и она не попадет в чужие руки. Услуги высококвалифицированного умушици стоят очень дорого — надо заплатить сумму, равную месячному заработку. Сначала, когда меня просили дать деньги на лечение, мне казалось, что это розыгрыш. Но когда я видела, как