Коллаж А. Родченко для обложки поэмы «Про это»

 

Любовь, ревность, дружба были в Маяковском гиперболически сильны, но он не любил разговоров об этом. Он всегда, непрерывно сочинял стихи, и в них нерастраченно вошли его переживания.

Если бы он много и прочувствованно рассказывал девушкам, гуляя с ними по берегу моря: вот как я увидел входящий в гавань пароход «Теодор Нетте», вот как я пережил это видение, вот что я при этом чувствовал и какая это замечательная литературная тема, — то, может быть, знакомые и говорили бы, что Маяковский увлекательнейший собеседник, но он растратил бы свое чувство на переливание из пустого в порожнее и, вероятно, стихотворение не было бы написано. Маяковский был остроумен и блестящ, как никто, но никогда не был «собеседником» и на улице или природе, идя рядом с вами, молчал иногда часами.

Темой его стихов почти всегда были собственные ощущения. Это относится и к «Нигде кроме как в Моссельпроме». Он не только других агитировал, но и сам не покупал у частников, и многие его стихи «на случай» живы сейчас и читаются нами с грустью или радостью, в зависимости от этого «случая».

Просто поговорить, откликнуться, даже стихом, Маяковскому было мало. Он хотел убедить слушателя. Когда ему казалось что это не удалось, он надолго мрачнел. Если после чтения его новых стихов, поговорив о них, шли ужинать или принимались за чаепитие, он становился чернее тучи.

В молодости он писал, говорят, сложно. С годами стал писать, говорят, «проще». Но он знал, что элементарная простота — не достижение, а пошлость. Пошлости же больше всего боялся Маяковский. С пошляками-упрощенцами и пошляками, симулирующими сложность, он воевал всю жизнь.

Молодой поэт прочел свои новые хорошие стихи Маяковскому. Поэта этого он любил. Но, выслушав его, сказал раздраженно: «До чего же надоели эти трючки. Так писать уже нельзя, вот возьму и напишу небывало, совершенно по-новому». Это было сказано 9 сентября 1929 года. Я тогда записала этот разговор.

 

В 1932 году в Берлине я видела старую, но уже звуковую американскую картину. По-немецки она называлась «Девушка из Гаваны». Посоветовал мне ее посмотреть Бертольт Брехт. Вернувшись в Москву, снова и снова просматривая рукописи Маяковского, я прочла до тех пор непонятно к чему относящуюся запись. Она оказалась точно пересказанной фабулой этого фильма. Факт исключительный. Маяковский никогда ничего не записывал для памяти, кроме собственных заготовок, адресов, номеров телефона.

Вот эта запись:

 

«Драка — тюрьма — невеста — > буйная молодость

Эксцентрическое знакомство.

Скандал в полиции.

Бегство женщины.

Экзотическая любовь (со спаньем?).

Требуют назад — иначе дезертир.

Печальное расставание.

Солидная жизнь — жена.

Песня — нахлынули воспоминания.

Выпил. Не выдержал.

Пошел в порт (возврат молодости), уехал.

Для буржуазной идеологии девушка умерла.

Нашел сына.

Счастливый конец.

На самом деле он должен был бросить жену и привезти живую девушку».

 

Содержание — примитивное. Молодой моряк перед отплытием в Гавану за драку попадает в полицейский участок. К нему приходит попрощаться его невеста, на которой он собирается жениться по возвращении. В Гаване он нечаянно опрокинул своим «фордом» запряженную осликом тележку, с которой девушка, продавщица орехов, песней зазывает покупателей. Девушка со скандалом ведет его в полицию, а сама убегает. Он разыскивает ее, и у них начинается любовь. Экзотическая природа, ручей в лесу. Но моряк должен вернуться на родину — «иначе дезертир». «Печальное расставание». Он уезжает. Дом — «солидная жизнь — жена». Проходит несколько лет, он слышит в кабачке песню, которую пела девушка в Гаване. «Нахлынули воспоминания», и он, не выдержав («возврат молодости»), пошел в порт, сел на пароход и уехал в Гавану. Там он узнал, что девушка недавно умерла, но остался ее (их) сын. Он находит его и увозит с собой к жене, которая прощает мужа и усыновляет мальчика.

Почему этот фильм мог поразить Маяковского? Он сделан с предельным мастерством, но вы не видите, как он сделан. Художественный прием не навязан, вам кажется, что он отсутствует. Каждый кадр, каждое движение, звук, фотография — такого высокого качества, что это, кажется, и есть форма вещи. Вы не замечаете в ней ни режиссера, ни художника, ни оператора, ни актера. Вы присутствуете при чужой жизни, вы живете ею. Посмотрев эту картину, вы пережили всё, что задумали ее авторы, несмотря на то что вам ничего не подсовывали, ни во что не тыкали пальцем. Вам в голову не пришло бы сказать: «Какой изумительный кадр у ручья!» Или: «Как великолепна актриса в сцене расставания!» В лесу у ручья вам было хорошо и прохладно, а сцену расставания вы тяжело пережили и долго не могли ее забыть. При всем том в картине этой нет и тени натурализма — искаженного горем актерского лица с глицериновыми слезами крупным планом, ничего подобного. Картина эта сделана так, как в нашей кинематографии был сделан «Чапаев», которого не пришлось увидеть Маяковскому, как делают сейчас фильмы итальянцы. Так написаны последние предсмертные стихи Маяковского.

Много лет я навожу справки у специалистов о «Девушке из Гаваны». Все они говорят, что Маяковский не мог видеть этот фильм, что он вышел на экраны после его смерти. Но я продолжаю розыски. Быть может, он прочел книгу с таким содержанием? Видел пьесу или оперетту? Неправдоподобно. Сюжет недостаточно интересен для того, чтобы его записал Маяковский. Дело тут не в сценарии, а в том, как сделана картина по этому сценарию. Я смотрела ее тогда несколько раз. Меня тянуло к ней, как к настоящему произведению искусства.

Недавно я видела «Девушку из Гаваны» в нашей фильмотеке. Картина сейчас почти не смотрится. Очень ушла вперед техника кино. Но в то время она поразила и меня, и Брехта, и его друзей, и Бориса Барнета, который оказался тогда в Берлине. Посмотрев фильм, нам пришлось убедиться в том, что он был закончен после смерти Маяковского — в одном из кадров висит календарь 1931 года.

Может быть, прав В. А. Катанян в своем предположении, что Маяковскому рассказали содержание фильма и собирались заказать диалоги. К этому времени относится его либретто сценария «Идеал и одеяло». Известно, что тогда, в Париже, у Маяковского были контакты с кинематографистами.

 

Штрихи к портрету автора

 

 

ГАЛИНА КАТАНЯН (1904–1991)

 

Катанян Галина Дмитриевна — эстрадная артистка, певица, журналистка. Вместе со своим мужем Василием Абгаровичем Катаняном вошла в круг знакомых Маяковского в 1927 году. После гибели Маяковского помогала по просьбе Лили Брик разбирать и перепечатывала архив Маяковского. В 1938 году Василий Абгарович оставил жену ради Лили Брик.

 

 

<...> Мне было двадцать три года, когда я увидела ее впервые. Ей — тридцать девять.

В этот день у нее был такой тик, что она держала во рту костяную ложечку, чтобы не стучали зубы. Первое впечатление — очень эксцентрична и в то же время очень «дама», холеная, изысканная и — боже мой! — да она ведь некрасива! Слишком большая голова, сутулая спина и этот ужасный тик…

Но уже через секунду я не помнила об этом. Она улыбнулась мне, и всё лицо как бы вспыхнуло этой улыбкой, осветилось изнутри. Я увидела прелестный рот с крупными миндалевидными зубами, сияющие, теплые, ореховые глаза. Изящной формы руки, маленькие ножки. Вся какая-то золотистая и бело-розовая.

В ней была «прелесть, привязывающая с первого раза», как писал Лев Толстой о ком-то в одном из своих писем.

Если она хотела пленить кого-нибудь, она достигала этого очень легко. А нравиться она хотела всем — молодым, старым, женщинам, детям… Это было у нее в крови.

И нравилась <...>

Когда-то я очень любила ее.

Потом ненавидела, как только женщина может ненавидеть женщину.

 

Время сделало свое дело. Я ничего не забыла и ничего не простила, но боль и ненависть умерли.

<...> Случилось так, что я знаю немного больше, чем другие. И не хочу, чтобы это ушло со мною. Маяковский — память которого для меня священна — любил ее бесконечно. И я не хочу, чтобы о ней думали хуже, чем она есть на самом деле. Не обвинять, не оправдывать, а попытаться объяснить то, что произошло.

<...> Л. Ю. говорила мне, что из пятнадцати лет, прожитых вместе с Маяковским, пять последних лет они не были близки.

В бумагах поэта была записка Лили, в которой она писала Володе, что когда они сходились, то обещали друг другу сказать, если разлюбят. Лиля пишет, что она больше не любит его. И добавляет, что едва ли это признание заставит его страдать, так как он и сам остыл к ней.

Вероятно, в какой-то степени это так и было, потому что на моих глазах он был дважды влюблен, и влюблен сильно. И в те же годы я сама слышала, как он говорил: «Если Лиличка скажет, что нужно ночью, на цыпочках, босиком по снегу идти через весь город в Большой театр, значит, так и надо!»

Власть Лили над Маяковским всегда поражала меня.

…Летом 1927 года Маяковский был в Крыму и на Кавказе с Наташей Брюханенко. Это были отношения, так сказать, обнародованные, и мы все были убеждены, что они поженятся. Но они не поженились…

Объяснение этому я нашла в 1930 году, когда после смерти Владимира Владимировича разбирала его архив. С дачи в Пушкине Лиля писала: «Володя, до меня отовсюду доходят слухи, что ты собираешься жениться. Не делай этого…»

Фраза эта так поразила меня, что я запомнила ее дословно.

Маяковский знал — не мог не знать, — в чем будут винить Лилю после его смерти. И умирая, защитил ее в своей предсмертной записке. Но недруги поэта не считаются ни с его волей, ни с фактами: такого количества злобных сплетен и клеветы я не читала ни про кого из современников поэта.

Пора бы покончить с легендой о том, что женщины, которых любил Маяковский, не любили его. Любовная переписка поэта опровергает это утверждение, — взять хотя бы письма Элли Джонс.

Маяковский любил общество красивых женщин, любил ухаживать за ними — неотступно, настойчиво, нежно, пылко, своеобразно. В то же время он был деликатен, оберегал их репутацию и обнародовал свои отношения только в том случае, когда, что называется, имел серьезные намерения, как это было с Наташей или с Полонской.

Он был ревнив и очень нетерпелив. Если ему захотелось чего-нибудь, так вот сейчас, сию же минуту, вынь да положь, все силы пустит в ход, чтобы как можно скорее достичь желаемого.

<...> У него была крыша над головой в Гендриковом переулке, комната в проезде Политехнического музея, свежевымытая рубашка, вкусный обед…

Но дома у него не было. А он был нужен ему, этот дом. Недаром одну из своих книг он надписал Т. Яковлевой так:

 

 

«Этот том

Внесем мы вместе в общий дом».

 

 

<...> Катаняна поразила фраза, сказанная ему в Негорелом, куда он ездил встречать возвращавшихся из-за границы Бриков 16 апреля 30-го года. Ося сказал, что Володе в его 36 лет уже нужен свой дом и своя семья…

<...> Лиля говорила, что одиночество — это когда «прижаться не к кому». Это целиком относится к последним годам жизни Вл. Вл. Предсмертный вопль его: «Лиля, люби меня!» — это не мольба отвергнутого возлюбленного, а крик бесконечного одиночества.

Из воспоминаний «Азорские острова» (в книге «Распечатанная бутылка». Нижний Новгород: ДЕКОМ, 1999. С. 241–245).

 

 

Фото О. Брика. 1927

Маяковский и… чужие стихи

 

Сначала обыватели возмущались, что Маяковский пишет непонятно, а потом стали злорадствовать, что он бросил искания и стал писать «правильным ямбом».

Несправедливо и то и другое.

«Непонятность» Маяковского — это тот кажущийся хаос, который неизбежен при всякой реконструкции. Срыли Охотный ряд, и пешеходы запутались, не нашли Тверскую. А сейчас привыкли к улице Горького, как будто так она всегда и называлась.

Маяковский не удовольствовался Охотным и продолжал передвигать дома, переделывать переулки в улицы — так, что старые улицы стали казаться переулками. Обыватели сначала ахали, негодовали: «Безобразие! Не узнать нашу матушку-поэзию!» — потом привыкли. А Маяковский стал наводить в поэзии свой новый порядок. Попривыкнув, обыватели стали злословить по поводу якобы возврата Маяковского к классическому стихосложению: дескать, пришлось за ум взяться, — не видя того, что это не «старые ямбы», а новая высокая степень мастерства, когда вы перестаете замечать следы напряженной работы.

Молодой поэт, пишущий ямбом, может подумать, что ему уже не надо искать. Вот ведь Маяковский искал, искал, а пришел к старому. Значит, можно начать с того, к чему якобы пришел Маяковский: вложить в старую, будто бы амнистированную Маяковским форму современное содержание — и получатся новые стихи. А получаются не стихи, а нечто рифмованное, вялое, малокровное, неубедительное и давно всем известное.

 

Чужие стихи Маяковский читал постоянно, по самым разнообразным поводам.

Иногда те, которые ему особенно нравились: «Свиданье» Лермонтова, «Незнакомку» Блока, «На острове Эзеле», «Бобэоби», «Крылышкуя золотописьмом» Хлебникова, «Гренаду» Светлова, без конца Пастернака.

Иногда особенно плохие: «Я — пролетарская пушка, стреляю туда и сюда».

Иногда нужные ему для полемики примеры того, как надо или как нельзя писать стихи: «Смехачи» Хлебникова, в противовес: «Чуждый чарам черный челн» Бальмонта.

Чаще же всего те, которые передавали в данную минуту, час, дни, месяцы его собственное настроение.

В разное время он читал разное, но были стихи, которые возвращались к нему постоянно, как «Незнакомка» или многие стихи Пастернака.

Почему я так хорошо помню, что именно и в каких случаях читал Маяковский? Многое помню с тех пор, а многое восстановила в памяти, когда задумала написать об отношении Маяковского к чужим стихам. Я перечитала от первой буквы до последней всех поэтов, которых читал Маяковский, и то и дело попадались мне целые стихотворения, отрывки, отдельные строки, с которыми он подолгу или никогда не расставался.

Часто легко понять, о чем он думает, по тому, что он повторял без конца. Я знала, что он ревнует, если твердил с утра до ночи — за едой, на ходу на улице, во время карточной игры, посреди разговора:

 

Я знаю, чем утешенный

По звонкой мостовой

Вчера скакал как бешеный

Татарин молодой.

 

(Лермонтов, «Свиданье»)

Или же напевал на мотив собственного сочинения:

 

Дорогой и дорогая,

дорогие оба.

Дорогая дорогого

довела до гроба.

 

Можно было не сомневаться, что он обижен, если декламировал:

 

Столько просьб у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает…

 

(Ахматова)

Он, конечно, бывал влюблен, когда вслух убеждал самого себя:

 

…О, погоди,

Это ведь может со всяким случиться!

 

(Пастернак, «Сложа весла»)

Или умолял:

 

«Расскажи, как тебя целуют,

Расскажи, как целуешь ты».

 

(Ахматова, «Гость»)

Маяковский любил, когда Осип Максимович Брик читал нам вслух, и мы ночи напролет слушали Пушкина, Блока, Некрасова, Лермонтова…

После этих чтений прослушанные стихи теснились в голове, и Маяковский потом долго повторял:

 

Я знаю: жребий мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я.

 

(Пушкин, «Евгений Онегин»)

Правда, эти строки всю жизнь соответствовали его душевному состоянию.

Он часто переделывал чужие стихи. Ему не нравилось «век уж измерен», звучащий как «векуш», и он читал эту строку по-своему. Помогая мне надеть пальто, он декламировал:

 

На кудри милой головы

Я шаль зеленую накинул,

Я пред Венерою Невы

Толпу влюбленную раздвинул.

 

(Пушкин, «Евгений Онегин»)

Когда Осип Максимович прочел нам «Юбиляров и триумфаторов» Некрасова, они оказались для него неожиданностью, и он не переставал удивляться своему сходству с ним:

 

Князь Иван — колосс по брюху,

Руки — род пуховика,

Пьедесталом служит уху

Ожиревшая щека.

 

— Неужели это не я написал?!

 

* * *

 

В 1915 году, когда мы познакомились, Маяковский был еще околдован Блоком. Своих стихов у него тогда было немного. Он только что закончил «Облако», уже прочел его всем знакомым и теперь вместо своих стихов декламировал Блока.

 

 

А. Блок

 

Все мы тогда без конца читали Блока, и мне трудно вспомнить с абсолютной точностью, что повторял именно Маяковский. Помню, как он читал «Незнакомку», меняя строчку — «всегда без спутников, — одна» на «среди беспутников одна», утверждая, что так гораздо лучше: если «одна», то, уж конечно, «без спутников», и если «меж пьяными», то тем самым — «среди беспутников». О гостях, которые ушли, он говорил: «Зарылись в океан и в ночь». «Никогда не забуду (он был или не был, этот вечер)», — тревожно повторял он по сто раз.

Он не хотел разговоров о боге, ангелах, Христе — всерьез, и строчки из «Двенадцать»:

 

В белом венчике из роз —

Впереди — Иисус Христос

 

— он читал либо «в белом венчике из роз Луначарский наркомпрос», либо — «в белом венчике из роз впереди Абрам Эфрос», а стихотворение Лермонтова «По небу полуночи ангел летел…» переделывал совсем непечатно.

Влюбленный Маяковский чаще всего читал Ахматову. Он как бы иронизировал над собой, сваливая свою вину на нее, иногда даже пел на какой-нибудь неподходящий мотив самые лирические, нравящиеся ему строки. Он любил стихи Ахматовой и издевался не над ними, а над своими сантиментами, с которыми не мог совладать. Он бесконечно повторял, для пущего изящества произнося букву «е» как «э» и букву «о» как «оу»:

 

Перо задело о верх экипажа.

Я поглядела в глаза евоу.

Томилось сэрдце, не зная даже

Причины гоуря своевоу.

………………………………..

Бензина запах и сирэйни,

Насторожившийся покой…

Он снова троунулмои колэйни

Почти не дрогнувшей рукой.

 

(«Прогулка»)

 

А. Ахматова

 

Часто повторял строки:

 

У меня есть улыбка одна:

Так, движенье чуть слышное губ

 

говоря вместо «чуть видное» — «чуть слышное».

Когда пили вино —

 

Я с тобой не стану пить виноу.

Оттого что ты мальчишка озорной,

Знаю, так у васзаведеноу —

С кем попало целоваться под луной

 

произнося «знаю так» вместо «знаю я».

Когда он жил еще один и я приходила к нему в гости, он встречал меня словами:

 

Я пришла к поэту в гости.

Ровно полдень. Воскресенье.

 

В то время он читал Ахматову каждый день.

 

На выступлениях Маяковский часто приводил стихи Хлебникова как образцы замечательной словесной формы.

 

На острове Эзеле

Мы вместе грезили.

…На Камчатке

Ты теребила перчатки.

Крылышкуя золотописьмом

Тончайших жил,

Кузнечик в кузов пуза уложил

Прибрежных много трав и вер.

— Пинь, пинь, пинь! — тарарахнул зинзивер.

Олебедиво!

О озари!

 

(«Кузнечик»)

 

 

Бобэоби пелись губы

Вээоми пелись взоры

Пиээо пелись брови,

Лиэээй пелся облик

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь

Так на холсте каких-то соответствий

Вне протяжения жило Лицо!

 

 

* * *

 

Маяковский любил слово как таковое, как материал. Словосочетания, их звучание, даже бессмысленное, как художник любит цвет — цвет сам по себе — еще на палитре.

Ему доставляло удовольствие произносить северянинские стихи. Он относился к ним почти как к зауми. Он всегда пел их на северянинский мотив (чуть перевранный), почти всерьез: «Все по-старому», «Поэза о Карамзине», «В парке плакала девочка», «Весенний день», «Нелли», «Каретка куртизанки», «Шампанский полонез», «Качалка грезёрки», «Это было у моря…» и много других.

Читал и отрывки.

Когда не бывало денег:

 

Сегодня я плакал: хотелось сирэйни, —

В природе теперь благодать!

Но в поезде надо, — и не было дэйнег —

И нечего было продать.

 

Я чувствовал, поле опять изумрудно.

И лютики в поле цветут…

Занять же так стыдно, занять же так трудно,

А ноги сто верст не пройдут.

 

(«Carte-postale»)

Были стихи Северянина, которые Маяковский пел, издеваясь над кем-нибудь или над самим собой. На улице, при встрече с очень уж «изысканной» девушкой:

 

Вся в черном, вся — стерлядь, вся — стрелка…

 

(«Южная безделка»)

Прочитав какую-нибудь путаную ерунду:

 

Мой мозг прояснили дурманы

Душа влечется в примитив.

 

(«Эпилог»)

Если восторгались чем-нибудь сто раз читанным:

 

Вчера читала я, — Тургенев

Меня опять зачаровал.

 

(«Письмо из усадьбы»)

Если женщина кокетливо отвергала его:

 

Тиана, как больно! мне больно, Тиана!

 

(«Тиана»)

Когда бывало скучно, ему ужасно хотелось:

 

Пройтиться по Морской с шатенками.

 

(«Еще не значит…»)

Если за покером партнер вздрагивал, неудачно прикупив, неизменно пелось:

 

И она передернулась, как в оркестре мотив.

 

(«Марионетка проказ»)

 

* * *

 

Бурлюк вспоминает, что Маяковский, еще до того как стал писать стихи, часто встречался с Виктором Гофманом. Не помню, чтобы Маяковский мне об этом рассказывал, помню только несколько строк Гофмана, которые он цитировал при какой-нибудь нагроможденной безвкусице в искусстве ли, в платье, прическе…

 

Где показалось нам красиво

Так много флагов приколоть.

 

(«Летний бал»)

И на романтической природе:

 

Там, где река образовала

Свой самый выкуплый изгиб

 

(вместо — «выпуклый»).

Если мне не хотелось гулять, он соблазнял меня: «Ну, пойдем, сходим туда, „где река образовала“».

 

* * *

 

В 1915–1916 годах Маяковский постоянно декламировал Сашу Черного. Он знал его почти всего наизусть и считал блестящим поэтом. Чаще всего читал стихи «Искатель», «Культурная работа», «Обстановочка», «Полька». И отрывки, в разговоре, по поводу и без повода:

 

Жил на свете анархист,

Красил бороду и щеки,

Ездил к немке в Териоки

И при этом был садист.

 

(«Анархист»)

 

 

С горя я пошел к врачу.

Врач пенсне напялил на нос: «Нервность. Слабость. Очень рано-с.

Ну-с, так я вам закачу

Гунияди-Янос».

 

(«Искатель»)

Когда на его просьбу сделать что-нибудь немедленно получал ответ: сделаю завтра, — он говорил раздраженно:

 

Лет через двести? Черта в ступе!

Разве я Мафусаил?

 

(«Потомки»)

Если в трамвае кто-нибудь толкал его, он сообщал во всеуслышание:

 

Кто-то справа осчастливил —

Робко сел мне на плечо.

 

(«На галерке»)

В разговоре с невеждой об искусстве:

 

«Эти вазы, милый Филя,

Ионического стиля!»

 

(«Стилисты»)

Или:

 

Сей факт с сияющим лицом

Вношу как ценный вклад в науку.

 

(«Кумысные вирши»)

О чьем-нибудь бойком ответе:

 

Но язвительный Сысой

Дрыгнул пяткою босой.

 

(«Консерватизм»)

Помню:

 

Рыдали раки горько и беззвучно.

И зайцы терли лапами глаза.

 

(«Несправедливость»)

 

 

Ли-ли! В ушах поют весь день

Восторженные скрипки.

 

(«Настроение»)

 

 

«Мой оклад полсотни в месяц,

Ваш оклад полсотни в месяц, —

На сто в месяц в Петербурге

Можно очень мило жить…»

 

(«Страшная история»)

Рассказывая о каком-нибудь происшествии:

 

Сбежались. Я тоже сбежался.

Кричали. Я тоже кричал.

 

(«Культурная работа»)

Многому научил Саша Черный Маяковского-сатирика.

Часто читал некоторые стихи сатириконских поэтов:

 

Звуки плыли, таяли.

Колыхалась талия…

Ты шептала: «Та я ли?»

Повторяла: «Та ли я?!»

Не сказал ни слова я,

Лишь качал гитарою…

Не соврать же: новая,

Коли стала старою!

 

(Козьма Прутков, «Та-ли?!»)

С выражением декламировал «Бунт в Ватикане» («Взбунтовалися кастраты…») Ал. Конст. Толстого, которого очень любил.

Размусоленную эротику он не выносил совершенно и никогда ничего не хотел читать и не писал в этом роде.

Когда кто-нибудь из поэтов предлагал Маяковскому: «Я вам прочту», он иногда отвечал: «Не про чту, а про что!»

Маяковский часто декламировал чужие стихи на улице, на ходу. В 1915–1916 году это были главным образом те стихи, которые он и Бурлюк называли «дикие песни нашей родины». Эти стихи мы пели хором и шагали под них, как под марш.

Стихи Бурлюка (на мотив «Многи лета, многи лета, православный русский царь»):

 

Аб-кусают зве -ри мякоть.

Ночь центральных проведи…

 

(«Призыв»)

На тот же мотив:

 

Он любил ужасно мух,

У которых жирный зад,

И об этом часто вслуух

Пел с друзьями наугад.

 

На тот же мотив:

 

Заколите всех теляат —

Аппетиты утолят.

 

Стихотворение Бурлюка (по Рембо) «Утверждение бодрости» скандировали без мотива. «Животе» произносилось — «жьивоте», в подражание Бурлюку:

 

Каждый молод, молод, молод,

В жьивоте чертовский голод,

Так идите же за мной…

За моей спиной.

Я бросаю гордый клич,

Этот краткий спич!

Будем кушать камни, травы,

Сладость, горечь и отравы,

Будем лопать пустоту,

Глубину и высоту.

Птиц, зверей, чудовищ, рыб,

Ветер, глины, соль и зыбь!

Каждый молод, молод, молод,

В жьивоте чертовский голод.

Все, что встретим на пути,

Может в пищу нам идти.

 

Ахматову пели на мотив «Ехал на ярмарку ухарь-купец»:

 

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера-а сероглазый король.

 

(«Сероглазый король»)

Беленсона из «Стрельца» — на неотчетливый, но всегда тот же самый мотив:

 

О, голубые панталоны

Со столькими оборками.

Уста кокотки удивленной,

Ка-за-вши-еся горь-ки-ми…

……………………………………

Дразнили голым, голубея,

Неслись, играя, к раю мы…

Небес небывших Ниобея,

Вы мной вас-па-ми-на-е-мы.

 

(«Голубые панталоны»)

Сашу Черного — на мотив «Многи лета»:

 

Губернатор едет к тете,

Нежны кремовые брюки.

Пристяжная на отлете

Вытанцовывает штуки.

 

(«Бульвары»)

Иногда мы гуляли под «Совершенно веселую песню» Саши Черного. Эта невеселая «Полька» пелась на музыку Евреинова. Он часто исполнял ее в «Привале комедиантов», сам себе аккомпанируя:

 

Левой, правой, кучерявый,

Что ты ерзаешь, как черт?

Угощение на славу,

Музыканты — первый сорт.

 

Вот смотри:

Раз, два, три,

Прыгай, дрыгай до зари.

……………………………

Все мы люди-человеки…

Будем польку танцевать.

Даже нищие-калеки

Не желают умирать.

……………………

А пока

Ха-ха-ха

Не хватайся за бока!

 

А пока

Ха-ха-ха

Тарарарарарара.

 

(вместо — «не толкайся под бока»).

Кроме «диких песен нашей родины», помню такие песни. На преунылый мотив — слова Саши Черного:

 

Гессен сидел с Милюковым в печаали.

Оба курили и оба молчали.

 

Гессен спросил его кротко, как Авель:

«Есть ли у нас конституция, Павел?»

…………………………….

Долго сидели в партийной печаали,

Оба курили и оба молчали.

 

(«Невольное признание»)

С тоской, когда гости выкуривали все папиросы:

 

Они сорвали по цветку,

И сад был весь опустошен.

 

(А. Плещеев, «Был у Христа-младенца сад…»)

На неопределенный, но всегда один и тот же мотив (если Маяковскому загораживали свет, когда он рисовал, или просто становились перед самым его носом):

 

Мадам, отодвиньтесь немножко!

Подвиньте ваш грузный баркас.

Вы задом заставили солнце, —

а солнце прекраснее вас…

 

(Саша Черный, «Из „шмецких“ воспоминаний»)

Часто спрашивал заинтересованно и недоуменно:

 

Отчего на свете столько зла

И какого вкуса жабье мясо?

 

(Саша Черный, «Квартирантка»)

Популярна была и с чувством пелась и долго продержалась песня:

 

Погоди, прэлэстница,

Поздно или рано

Шелковую лестницу

Выну из кармана!

 

(Козьма Прутков, «Желание быть испанцем»)

Когда Маяковский пел это, мы были совершенно уверены, что он слегка влюблен.

 

Часто пелись частушки:

 

Я голошее не ношу,

берегу их к лету,

а по правде вам скажу, —

у меня их нету.

 

Ты мой баптист,

я твоя баптистка.

Приходи-ка ты ко мне

баб со мной потискать.

 

Часто песенка Кузмина в ритме польки:

 

Са вершенно не понятно,

по чему бездетны вы?

 

 

* * *

 

Маяковский любил ранние стихи Василия Каменского, особенно:

 

«Сарынь на кичку!»

Ядреный лапоть

Пошел шататься

По берегам.

«Сарынь на кичку!»

В Казань!

В Саратов!

В дружину дружную

На перекличку,

На лихо лишнее врагам!

 

(«Степан Разин»)

Когда приехали в Петроград Пастернак и Асеев и прочли Маяковскому стихи, вошедшие потом во «Взял», Маяковский бурно обрадовался этим стихам.

Он читал Пастернака, стараясь подражать ему:

 

В посаде, куда ни одна нога

Не ступала, лишь ворожеи да вьюги

Ступала нога, в бесноватой округе,

Где и то, как убитые, спят снега.

 

(«Метель»)

И асеевское:

 

С улиц гастроли Люце

были какой-то небылью,

казалось — Москвы на блюдце

один только я неба лью.

 

(«Проклятие Москве»)

Маяковский думал, чувствовал, горевал, возмущался, радовался стихам — своим, чужим ли. В те годы Маяковский был насквозь пропитан Пастернаком, не переставал говорить о том, какой он изумительный, «заморский» поэт. С Асеевым Маяковский был близок. Мы часто читали его стихи друг другу вслух. В завлекательного, чуть загадочного Пастернака Маяковский был влюблен, он знал его наизусть, долгие годы читал всегда «Поверх барьеров», «Темы и вариации», «Сестра моя жизнь».

Особенно часто декламировал он «Памяти Демона», «Про эти стихи», «Заместительница», «Степь», «Елене», «Импровизация»… Да, пожалуй, почти всё — особенно часто.

Из стихотворения «Ты в ветре, веткой пробующем…»:

 

У капель — тяжесть запонок,

И сад слепит, как плес,

Обрызганный, закапанный

Мильоном синих слез.

 

Из стихотворения «До всего этого была зима»:

 

Снег все гуще, и с колен —

В магазин

С восклицаньем: «Сколько лет,

Сколько зим!»

 

«Не трогать» — всё целиком и на мотив, как песню, строки:

 

«Не трогать, свежевыкрашен», —

Душа не береглась.

И память — в пятнах икр и щек,

И рук, и губ, и глаз.

 

На тот же мотив из стихотворения «Образец»:

 

О, бедный Homo Sapiens,

Существованье — гнет.

Другие годы за пояс

Один такой заткнет.

 

Часто Маяковский говорил испуганно:

 

Рассказали страшное

Дали точный адрес.

 

И убежденно:

 

Тишина, ты — лучшее

Из всего, что слышал.

Некоторых мучает,

Что летают мыши.

 

(«Звезды летом»)

Все стихотворение «Любимая — жуть!» и особенно часто строки:

 

Любимая — жуть! Если[45] любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный.

И хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых.

 

Глаза ему тонны туманов слезят.

Он застлан. Он кажется мамонтам.

Он вышел из моды. Он знает — нельзя:

Прошли времена — и безграмотно.

 

Он так читал эти строки, как будто они о нем написаны. Когда бывало невесело, свет не мил, он бормотал:

 

Лучше вечно спать, спать, спать, спать

И не видеть снов.

 

(«Конец»)

Добрый Маяковский читал из «Зимнего утра» конец четвертого стихотворения:

 

Где и ты, моя забота,

Котик лайкой застегнув,

Темной рысью в серых ботах

Машешь муфтой в море муфт.

 

Из «Разрыва» особенно часто три первых стихотворения целиком. И как выразительно, как надрывно из третьего:

 

…Пощадят ли площади меня?

О![46] когда б вы знали, как тоскуется,

 

Когда вас раз сто в теченье дня

На ходу на сходствах ловит улица!

 

Из девятого:

 

Я не держу. Иди, благотвори.

Ступай к другим. Уже написан Вертер.

А в наши дни и воздух пахнет смертью:

Открыть окно, что жилы отворить.

 

Почти ежедневно повторял он:

 

В тот день всю тебя от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Таскал за собой[47] и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

 

(«Марбург»)

Я уверена, что он жалел, что не сам написал эти четверостишия, так они ему нравились, так были близки ему, выражали его.

Пришлось бы привести здесь всего Пастернака. Для меня почти все его стихи — встречи с Маяковским.

 

* * *

 

Крученых Маяковский считал поэтом — для поэтов. Помню, как он патетически обращался к окружающим:

 

Моли тесь! Моли тесь!

Папа римский умер,

прицепив на пуп

нумер.[48]

 

Заклинанием звучали строчки из «Весны с угощением»:

 

Для правоверных немцев

всегда есть —

дер гибен гагай.

Эйн, цвей, дрей.

 

«Эйн, цвей, дрей» вместо крученыховского «Клепс шмак».

Этим заклинанием он пользовался главным образом против его автора.

Часто трагически, и не в шутку, а всерьез, он читал Чурилина:

 

Помыли Кикапу в последний раз.

Побрили Кикапу в последний раз.

 

(«Конец Кикапу»)

И. Г. Эренбург вспоминает, что Маяковский, когда ему бывало не по себе, угрюмо повторял четверостишие Вийона:

 

Я — Франсуа, чему не рад,

Увы, ждет смерть злодея,

И сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

 

Маяковский любил играть и жонглировать словами, он подбрасывал их, и буквы и слоги возвращались к нему в самых разнообразных сочетаниях:

 

Зигзаги

Загзиги.

Кипарисы

рикаписы

сикарипы

писарики

Лозунги

Лозгуны

 

— без конца…

Родительный и винительный падежи он, когда бывал в хорошем настроении, часто образовывал так: кошков, собаков, деньгов, глупостев. Непрерывная игра словами шла за картами:

 

В ожиданье выигрыша

приходите вы и Гриша.

 

Оборвали стриту зад,

стал из стрита три туза.

 

Козыри пики — Пизыри коки.

Туз пик — Пиз тук.

 

Он много рифмовал по поводу и без конца.

О пивной, в которой надумали расписать стены фресками:

 

Сижу под фрескою

и пиво трескаю.

 

О предполагаемой шубе:

 

Я настаиваю,

чтобы горностаевую.

 

И просто так:

 

Ложе прокрустово —

лежу и похрустываю.

 

Обутые в гетры,

ходят резон д'етры.

 

Молоко лакал босой,

обожравшись колбасой.

 

Где живет Нита Жо?

Нита ниже этажом.

 

Строго вопрошал и сам себе испуганно отвечал:

 

Кто ходит в лесу рогат? —

Суррогат.

 

Горький вспоминал, что, когда они познакомились, Маяковский без конца повторял:

 

Попу попала пуля в пузо.

 

У Эренбурга в его «Книге для взрослых» е<