Развитие и распространение египетской религии

 

На первый взгляд может показаться, что религия Древнего Египта обрела стереотип уже в доисторический период и что жрецы вполне понимали свои цели, следуя тем же идеям, поклоняясь тем же богам и используя те же формы поклонения, что и благословенные предки из того невероятно отдаленного века, которым должен датироваться объем их религиозных верований. Возможно, египтяне действительно представляли самый крайний из известных нам случаев религиозного консерватизма. Однако при более тщательном исследовании мы замечаем, что даже они не могли полностью противостоять различным влияниям, которые с течением времени становились общими для религии. Таким образом, мы наблюдаем множество постепенных изменений в религиозной мысли, а также рост или упадок веры и форм поклонения и в более узких, и в более широких кругах древних египтян. Здесь, однако, мы можем дать лишь набросок наиболее заметных черт такого развития.

Изображения богов в священном искусстве действительно представляют собой наиболее примечательный пример консерватизма. Большинство художественных типов сформировались еще в доисторический период и подвергались лишь незначительным изменениям. Только в римский период появилась небольшая адаптация к греко‑римским типам божеств (см. рис. 218) [669]. Начиная с Нового царства многие боги (или даже большинство богов) получили крылья (гл. 5, коммент. 58) или, по меньшей мере, появились намеки на них, они окутывали богов, как шали, вокруг тела. На некоторых частях одежды появились перья, как указание на небесный характер (ср. тип Онуриса‑Анхура, как он изображен на рис. 146). Чем более архаичной и примитивной была статуя, тем более древней она являлась. Конечно, есть много примеров, когда более поздние художники не понимали древних моделей и во многом неправильно толковали их [670].

В значительной части религиозное развитие Египта совершилось задолго до исторического периода, о чем свидетельствуют противоречивые взгляды, которые встречаются в «Текстах пирамид» V и VI династий. Эти тексты были взяты из книг, которые были поняты египтянами 2800 г. до н. э. далеко не полностью, и они являются, следовательно, самыми древними религиозными текстами всего мира. В то же время следует предупредить относительно господствующей теперь тенденции слишком переоценивать их общую древность. Некоторые части, действительно, можно датировать даже додинастическим периодом, но основной текст, зависящий от осирианской теологии, которая господствует в нем, был написан в ранний век пирамид, около 3000 г. до н. э. Противоречия в этих текстах, особенно в отношении космических сил и жизни после смерти, вероятно, относятся, как мы только что сказали, к предыдущим тысячелетиям религиозной мысли. Было бы, однако, рискованно датировать столь отдаленным периодом воззрения, содержащиеся в этих документах, на основании впечатления о жестокости или прогрессивности их идей, которые мы извлекаем из них. Вполне ли мы уверены, например, что один из самых примитивных образцов религиозной фантазии, будто душа царя существует, пожирая другие души, даже души каких‑то богов, восходит к периоду до 5000 г. до н. э., когда жители в долине Нила, вероятно, действительно были каннибалами? Разве не могла фантазия колдуна зайти так далеко даже в век самой высокой цивилизации? С другой стороны, небезопасно утверждать, что какие‑то изолированные и удивительные достижения мысли в этих текстах, например определенный нравственный стандарт, требовавшийся даже от царя, если он имел намерение присоединиться к царству богов, не мог появиться намного раньше, чем великое развитие египетской цивилизации, которое начинается около 3000 г. до н. э. Сами египтяне не могли классифицировать традиции. Там, где теологи пытались примирить наиболее вопиющие противоречия религиозных традиций древних, их мысль, скованная страхом утратить что‑то из наследия предков, двигалась только по странным кругам, увеличивая число несообразностей робкими попытками гармонизировать их. Дело неизменно заканчивалось полной неразберихой (см., например, миф об утраченном глазе солнца или противоречивые взгляды на океан в главах 2–5). Это беспомощное отношение к традициям характеризует египетскую теологию во все периоды.

Ясно, что чисто анимистическая стадия, которую мы считаем самым ранним пластом религиозной мысли, возникла задолго до исторического периода. Даже в отдаленный период, когда делались первые попытки записать религиозную поэзию (то есть, вероятно, до 4000 г. до н. э.), египтяне, должно быть, переросли эту примитивную стадию чистого анимизма. Тем не менее эта система мышления оставила заметный след в религии всех последующих тысячелетий, и ее выражение в многочисленных мелких изолированных местных культах действительно оставалось самой характерной чертой египетской религии за всю ее историю. Можно предположить, что на следующем этапе, вероятно предшествовавшем историческому периоду, возникла тенденция удалить всех древних местных духов и фетишей с этой земли и поместить их на небо [671] На этом основании можно прийти к заключению, что тенденция сделать богов космическими (то есть распределить между ними силы природы) должна датироваться еще более поздним периодом, так как это свидетельствует о первых шагах к философской концепции вселенной.

Но прежде чем из этих попыток возникла реальная система в примитивной философии, они были изуродованы преувеличением роли солнца в космическом пантеоне. Любое местное божество жаждало обладать именно космической функцией солнца, властелина неба. Соляризация пантеона прослеживалась, по крайней мере, до I династии. Ра явно сделался солярным раньше, чем Гор, чья космическая трактовка даже позднее колебалась между небесной и солнечной интерпретацией. Возрастающее значение, приписываемое официальной роли этих двух смешанных солярных божеств, как покровителя, символа, предка и даже души царя, не остановило свободной передачи этого вида космической концепции, и позднее она развивалась еще быстрее. В Среднем и Новом царствах немногие божества избежали какой‑то степени ассимиляции с нею. В особенности Амон из Фив, продвигаясь к положению владыки пантеона, уподобился Гору‑Ра, и его назвали Амон‑Ра. Большинство богинь были соляризированы в качестве «дочери» или «ока» или «короны» солнца. С другой стороны, лунаризация богинь встречалась редко. Другие космические функции распределялись очень неполно и без особого успеха, как было показано в главе 3. По этой причине повтор таких функций не затруднял египетских теологов.

Нелегко оценить большое количество божеств в египетском пантеоне в начале истории. К счастью, многие божества, чья популярность уменьшилась по сравнению с «великими богами», были преданы забвению. И это уменьшение количества божеств, которое продолжалось в исторический период, достигло значительного прогресса задолго до периода строителей пирамид. Жрецы никогда не стремились ускорить этот процесс уменьшения пантеона. Они могли только привести в какую‑то систему беспорядочную массу божественных имен, чтобы создать хотя бы приблизительные группы божеств и расположить их в постоянной связи по модели человеческой генеалогии. Многочисленные триады свидетельствуют о первых попытках этой классификации и на долгое время удовлетворяли более мелкие местные центры. Для Гелиополя, наиболее важного центра в теологической истории Египта, была подобрана более обширная группа из девяти самых важных божеств всего Египта. Это произошло, вероятно, незадолго до периода пирамид. Эта эннеада (возможно, по происхождению тройная триада) состояла из следующей генеалогии [672]:

 

 

Несмотря на несовершенство этой системы, ее рассматривали как громадный шаг вперед. Поэтому параллельно с этой великой эннеадой была образована малая эннеада, в которой нашли место другие боги цикла Осириса и Тот, вместе с различными меньшими божествами. Иногда двойные эннеады из восемнадцати богов развивались в утроенную единицу из двадцати семи. Эннеада Гелиополя и ее копия стали известны и упоминались повсюду, но жрецы не могли строго следовать ей, если она не включала местное божество или если она не способна была дать этому божеству свое собственное высокое положение. Соответственно разрослись местные подражания. Например, в Мемфисе эннеада начиналась с Пта, как самого древнего и главного бога. Повсюду жрецы стремились приписать девять последователей к своему главному божеству или сделать его главой восьми других богов. Так термин «эннеада», наконец, утратил свое числовое значение и стал синонимом круга объединенных богов. Бессистемный характер египетского мышления ясно проявил себя в этих попытках достичь какой‑то методической договоренности [673].

Что же касается калейдоскопического характера мифологии, у египтян никогда не возникало рационалистического стремления изменить ее. Мы, дети сверхрационалистического века, слишком легко забываем, что большинство мифологий когда‑то имели тот же невнятный характер и что для древнего мышления это казалось не недостатком, но красотой. Подобным образом египтяне, гордясь богатством фантастических вариантов, которое выделяло их мифологию среди мифологий соседних стран, не стремились исправить эту мистическую неразбериху, которую мы находим такой запутанной. Даже в систематизированном отчете Плутарха о мифе об Осирисе мы видим, как редко ощущалась необходимость гармонизации противоречивых вариантов.

Следующим способом адаптации бессвязных культов предков к мышлению более развитого века всегда было сравнение и идентификация похожих богов. Ассимиляция божеств, должно быть, развивалась задолго до того периода, когда возникли космические идеи, которые присваивали старым именам. Невозможно не сравнивать и не идентифицировать божества, изображавшиеся в виде одного и того же животного или с похожими символами или одеждой. Так, львицы Сехмет, Тефнут и Пехет, например, в ранний период воспринимались как проявления одной и той же личности, и вскоре к ним присоединилась кошка Убастет. Затем идентичные функции привели к идентификации. Когда почти все женские божества сделались персонификацией неба (гл. 8, коммент. 2), естественно, возник вопрос, не являются ли они просто различными формами или именами одной великой богини. В мужском пантеоне идентификация проходила не столь легко, так как в нем больше проявлялась индивидуальность; тем не менее и этот пантеон можно было свести к очень ограниченному числу типов. Когда соляризация, которую мы только что описали, стала характеристикой почти каждого из этих типов, их всех объединили в одного бога вселенной. Первые смелые шаги в этом направлении встречаются уже в «Текстах пирамид», где объявлено, что несколько божеств, не очень схожих по характеру, различаются только по имени [674]. Это противоречие теории, что наиболее важно в божестве имя, урегулировала доктрина, что все имена и персонификации не одинаковы: некоторые более велики, а одно самое великое, самое правильное, первоначальное и наилучшее. Это позволяло полностью сохранить местные имена и культы. Жрецы каждого местного божества или почитатели особого покровителя могли заявить, что их божество самое старинное и лучшее из всех «имен» или изображений этого бога, которого царь официально признал главой или отцом пантеона. Однако бок о бок с таким религиозным отпочкованием беспрепятственно продолжался процесс ассимиляции и идентификации, пока, после 1600 г. до н. э., он не завершился самым радикальным синкретизмом, в пантеистическом приближении к монотеизму, который будет описан ниже.

Не нужно забывать при этом, что подобные размышления возникали только у немногочисленных наиболее образованных жрецов, которые с громадным успехом управляли всей традиционной теологией. Простые люди произносили свои молитвы и складывали свои приношения у местного храма, не размышляя о природе божества, которому они поклонялись. Поклонение божеству продолжалось с незапамятных времен, и этого было достаточно, чтобы следовать проторенной дорогой, оставив интерпретацию древних традиций теологам. Однако в противовес мнению, которого часто придерживаются современные авторы, доктрины этих образованных жрецов не были таинством, недоступным светским лицам. Не было в этих доктринах никакой тайны. В основном их писали на стенах храма, где их могли прочитать все, кто умел читать. Их повторяли в местах еще более доступных. Поскольку массы были консервативны, а трудные тексты могли прочитать немногие, этого было достаточно, чтобы предотвратить распространение идей, порой опасных для традиционализма. Лишь некоторые погребальные тексты полумагического характера претендовали на звание «книги великой тайны», как, например, одна из более поздних глав Книги мертвых [675]: «Не позволено человеческому глазу видеть это; запрещено знать это; спрячь это». Однако, в крайнем случае, любой мог купить эту таинственную литературу для своего покойника.

Больше того, эти воззрения ученых жрецов обычно приобретали странные очертания. Только в редких примерах они философского содержания, по большей же части свидетельствуют, что жрецы точно так же были скованы традиционализмом, как и весь народ. Лучшей иллюстрацией является странный комментарий, содержащийся в семнадцатой главе Книги мертвых, который, похоже, считали шедевром теологической мысли. Иногда он кажется достаточно разумным, когда умерший говорит [676]: «Я великий бог, который стал самим собой», на что комментарий замечает: «Что это означает? Это вода» (в соответствии с другими рукописями, «первозданный водный хаос, отец богов»); еще одна интерпретация: «это бог‑солнце». Мы можем, по крайней мере, следить за развитием мысли, когда слова «Я знаю вчера и завтра» истолковывают превратно: «Что это? Вчера есть Осирис, а завтра есть Ра», отделяя, таким образом, умершего бога‑солнца от того, кто рождается каждый день. Затем, однако, мы находим текст, проясняющий: «Я Мин в его проявлении, мои два пера даны мне на голову». Эти простые слова комментаторы постарались истолковать более глубоко: «Мин есть Гор, который мстил за своего отца; его появления являются его рождением; его два пера на голове являются Исидой и Нефтидой, которые пришли и расположились на его голове, когда они были двумя птицами, в тот момент, когда его голова болела. Еще одна интерпретация: две змеи урея – это они перед его отцом. Еще одна интерпретация: его два глаза были перьями на его голове». Мы начинаем понимать, насколько трудно было для таких умов подняться над очень поверхностным символизмом, и нас не удивляет, что мудрость подобного рода вошла в оборот на несколько тысяч лет. Тем не менее здесь мы также видим постоянную тенденцию к синкретическому сравнению и идентификации божеств. Так мы читаем вновь в похожем [677]: «Душа Шу есть Хнум, душа бесконечного пространства (Геб) есть Шу (?), душа (первозданного) мрака есть ночь, душа Нуна есть Ра, что от Осириса есть Мендес, души Себеков крокодилы, душа каждого бога есть в змеях, которые от Апопа есть в (земле) Бека [678], что от Ра есть над всей землей». Здесь вновь мы отмечаем стремление, получившее распространение в Новом царстве, идентифицировать первозданный хаос (Нуна) с солнцем (Ра) и таким образом объяснить последнее, как «само себя породившее» и как сущность всего мира, в противоположность более ранним учениям. Мы точно так же наблюдаем, что «душа» или «сила» приблизительно тождественны смыслу «изображение» или «прообраз».

Более детализированным в своих синкретических размышлениях является документ, о котором сказано, что около 720 г. до н. э. нашли изъеденный червями и отчасти нечитаемый папирус, который затем вырезали на камне, как поразительный образец атавистической мысли [679]. Он отважно примиряет учение Мемфиса и Гелиополя. Пта, местное божество Мемфиса, был самым ранним из всех богов. Он существовал в восьми формах, самой древней из которых были Пта‑Нун, как отец, и Пта‑Нех‑бет, как мать (!) Атума [680]. Когда этот бог‑солнце Атум размножил оставшихся богов эннеады, эти божества были не только потомками Пта, но фактически были просто его изображениями. Другими словами, как объясняет наш текст, Пта, «Великий», есть сердце и язык эннеады, и мысль и речь (об их постоянных отношениях добавлены некоторые размышления) представляют деятельность каждого бога. Поэтому Пта является универсальной властью. Затем рассматривается «малая эннеада» Гелиополя. Гор и Тот – последний организатор настоящего пантеона – точно так же «пришли от Пта» и прямо и косвенно, и, таким образом, вся вселенная вышла из него и управляется им [681].

Такие пантеистические тенденции где‑то еще применимы к Ра, к его параллелям, Амону‑Ра и Осирису, «владыке всего сущего» [682], и пр., но особенно от XIX династии и далее, к божеству Мемфиса, Пта‑Татенену (которого мы упоминали выше) и к его разновидности, Сокару‑Осирису. Когда Пта называют «он, кто стоял на земле и головой прикасался к небу, он, чья верхняя половина есть небо и чья нижняя половина есть подземный мир» и т. д. [683] и когда Осириса‑Сокара (= Пта) описывают не просто как бога‑землю, который дает жизнь растениям и т. д. или как правителя подземного мира и в то же время изготовителя воздуха, но даже как обладателя солярными способностями [684], мы имеем развитие концепции божества как космической вселенной, которая не может не закончиться пантеистической верой в одного бога, хотя он представляет себя в сотне форм и имен. Ясное выражение этого учения найдено в позднем гимне [685], в котором высшего бога Амона‑Ра трактуют как солнце и таким образом идентифицируют с такими солярными представлениями, как Мин, Атум, Хепри, Монту и Харшеф, возможно, даже с андрогенными комбинациями, вроде Шу‑Тефнут и Мут‑Хонсу и повторно с универсализированным Пта‑Татенен‑Сокаром. Соответственно

 

Твоими формами являются Нил и Земля,

Твое мастерство древнейшее, более великое, чем боги.

Твое мастерство хаос, когда он простерся над землей;

Ты возвратился в свои журчания (?).

Твое мастерство небо, твое мастерство земля, твое мастерство преисподняя,

Твое мастерство вода, твое мастерство воздух между ними.

 

Было бы ошибкой видеть иранское влияние в этом тексте только потому, что он случайно сохранился в храме, датированном правлением Дария I. Он явно написан на несколько веков раньше, и его идеи можно проследить до периода значительно более отдаленного. Еще в XIX династии в «Гимне солнцу» [686] заявлено, что солярное божество Ра‑Гор представлено практически во всех богах. Не только все божества, которые принимают соляризацию идентично с ним, как его «власть», но он один с Нуном (первозданным водным хаосом), Гебом (землей), Шаи (Судьбой), новым «дышащим жаром божеством» (Кетуити), которое представляет ад и подземный мир (гл. 10, коммент. 21) и даже с такими женскими силами, как Исида и Нефтида.

Все это помогает нам понять гимн таинственному космическому богу, в котором колдун желает выразить свое представление о неизвестном боге, более великом, чем все остальные, которых можно было бы вообразить [687].

О ты, карлик неба (?) [688],

 

Ты, карлик с большим лицом,

С высокой спиной,

С слабыми ногами,

Громадная колонна, которая от неба достигла подземного

мира!

О владыка тела, которое покоится в Гелиополе,

О великий владыка жизни, который отдыхает в Дедете! [689]

?.?., сын?.?., охраняй его днем,

Сторожи его ночью;

Защищай его, как ты защищал Осириса против (Сета?) [690]

В тот день (его) погребения в Гелиополе! [691]

 

Я лев на ладье (?) [692] Феникса.

Твоя форма от обезьяны [693]

С лицом старика.

Были (?) свидетели, когда ты отправил (послание) мне,

(Когда?) местом отдыха была выбрана стена (то есть

Мемфис?).

Так: можно сделать для меня святилище в один локоть!

 

«Разве ты не гигант в семь локтей? –

Я сказал тебе: – Ты не можешь войти в свое святилище в

один локоть;

Мастерство твое не гигант семи локтей?»

(Но) ты вошел в него и отдыхал в нем.

 

[Пади (?), о пламя, которого не знает (?) хаос! [694]

Ты, часовня, откройся, откройся!

Ты, чье изображение в ней с твоим лицом обезьяны,

Оу! Оу! Пламя! Пламя!

Твое дитя от девушки (?) [695],

Твой павиан!]

 

Последняя строфа, похоже, не имеет связи с предшествующими и имеет вид несвязного магического добавления. Однако в первой части гимна мы находим идею о боге, который, подобно Осирису‑Ра (то есть гелиопольскому богу), представляет всю вселенную и имеет внешнюю форму частично карлика или гиганта Беса и в большей степени, чем его мемфисский вариант, Пта– Нун‑Сокар, в виде карлика. Очевидно, колдун вновь рассматривает последнего как бога всей природы, одновременно ребенка и старика, начало и конец, самого маленького и самого большого главы природы и пр. Осирис, все еще божество всей природы, здесь просто подчиненный этого могущественного бога и, похоже, является только одним из его воплощений.

Таким образом, мы можем также понять происхождение и значение магических представлений, датирующихся самым поздним периодом, о таинственном безымянном божестве. Его изображения объединяют сокола Гора и иногда крокодила Себека, фаллическое божество Мина и похожее изображение «самого себя рождающего» Амо‑на‑Ра и пр. Но основным источником является Бес, который, как сказано выше, является тем же, что Сокар, который в свою очередь равен Нуну‑Пта. Изображение с бесчисленными глазами, покрывающими его тело, напоминающее чем‑то греческого Аргуса[696], имеет предшественника в божестве, которое описывают[697] как имеющее семьдесят семь глаз и столько же ушей. Башмаки из первобытной огдоады; ступни попирают хаос (в форме змеи) и ее помощников. Окружающее пламя предохраняет это таинственное существо от нечестивого мира[698]. Это объединение величайших космических сил, поскольку все они идентичны, в одном новом боге вселенной.

 

Рис. 214. Последний безымянный бог вселенной

 

Гимн, который мы перевели выше, с его стремлением к таинственному безымянному всеобъемлющему божеству целой вселенной, найден на папирусе XX династии (XII в. до н. э.), но текст скопирован из более ранних источников. Как мы повторно заявляем, ясная научная формулировка пантеизма, как в тех текстах, которые мы цитировали, кажется, появляется около начала Нового царства, в XVIII династии.

Если рост пантеистических идей в эту эпоху, период после 1600 г. до н. э., свидетельствует о борьбе против традиционализма, о поисках новой и более обширной концепции главы богов и о тенденции к солярному объяснению происхождения всей природы, можно понять, почему немного позднее было предпринято отчаянное усилие реформировать всю религию Египта. Речь идет об известной революции фараона Аменхотепа (Аменофиса) IV около 1400 г. до н. э. Пантеистические старания ученых, по меньшей мере, подготовили путь для этой революции. Во всяком случае, это очень интересное движение, единственную суровую религиозную реформу, насколько нам известно, не только в Египте, но на всем до христианском Востоке, за исключением Израиля, нельзя объяснить азиатским влиянием. Не следует понимать ее и как пришедшую из древней гелиопольской теологии, как предполагают некоторые ученые. В противоположность египетскому традиционализму она не искала поддержки у древней традиции, но желала быть совершенно новой доктриной.

 

Рис. 215. Аменхотеп IV и его жена, приносящие жертвы солнечному диску

 

Подобно многим другим религиозным революциям, эта также, кажется, имела политическую основу. Царь, сын женщины, не принадлежавшей к царскому роду (Тейе, дочери обычного жреца), возможно, столкнулся с оппозицией фиванской иерархии, поскольку был не совсем легитимен. И он наказал жрецов, лишив Амона официального положения главного бога. Желая окончательно подавить почитание Амона, фараон попытался предать забвению божество, уничтожив имя бога и его супруги Мут на всех более ранних памятников, даже частного характера, таких как древние гробницы. Сам он переехал из города Амона Фив в место в Среднем Египте неподалеку от современной Эль‑Амарны, где построил новую столицу. Так, порвав со всеми традициями и обнаружив готовность отдать должное концепции, что бог‑солнце был властелином или, в действительности, единственным богом всей вселенной, царь не захотел использовать ни одно из старых имен и изображений этого высшего божества, но рационалистически назвал его просто Атон («Диск») и представил его в совершенно новой манере: как простой диск с исходящими от него лучами, с кистями рук на концах (символизм, указывающий на активность?). Для этого нового бога он построил великолепный храм в новой столице, который назвал в честь Атона «Горизонт Диска» (см. рис. 195, где изображен фасад этого святилища). Он даже изменил собственное имя Аменхотеп («Амон доволен») на Эхнатон («угодный Атону»)³¹. Параллельно с этими новациями расширились границы для определенного реалистического модернизма в искусстве и пр. Эти суровые реформы встретили бешеное сопротивление, и после смерти царя возникла такая мощная реакция, что его наследники вынуждены были поспешно вернуться к старой вере и восстановили почитание фиванской триады. Память о еретике и его боге преследовалась так же беспощадно, как сам он подавлял религию Амона, и в особенности был разрушен до основания еретический храм солнца. Таким образом, мы мало знаем о новом «учении» Аменхотепа, на которое гордо ссылаются его надписи. Сохранилось немного текстов, связанных с ним, и эти документы являются только гимнами, которые туманно превозносят солнце как благодетеля всей живой природы.

 

Рис. 216. Профиль Аменхотепа IV

 

Революция, похоже, не представляла столь радикальный солярный монотеизм, как часто утверждают современные авторы. У нас нет свидетельств, что преследованию подверглись какие‑то культы вне божественной фиванской триады. Некоторые старые имена и формы солнечных божеств все еще почитали и при новом царе (особенно Гора и Харахти) или, по меньшей мере, к ним относились терпимо (Атум). Таким образом, система была скорее генотеистичной (поклонение одному богу при признании существования многих божеств) или монолатричной (поклонение одному богу), чем монотеистичной. Не была она и настолько иконоборческой, чтобы строго преследовать человеческие или животные типы божеств, которые остались на своем месте или к которым относились терпимо. Тем не менее она остается весьма примечательной рационалистической попыткой и обнаруживает независимость мысли, отказываясь поддерживать пантеистическое объединение древних имен и форм, которые мы описали выше[699].

Совершенно верно, что единственным мотивом Аменхотепа в стремлении отказаться от этого пантеизма, похоже, была не философская мысль, но просто страх, что его могут принудить к сохранению всех традиционных имен и культов и, таким образом, также признать Амона воплощением универсального бога свободомыслящих. Однако мы должны поверить, что он порвал с древними жестокими верованиями, которые, теоретически удалив богов на небо, в действительности удерживали их на земле в контакте с человеком и в человеческих и животных формах первобытной традиции. Хотя мысль была далеко не нова, тем не менее это был решительный шаг в стремлении действительно удалить высшее божество на небо и поклоняться ему только в той форме, в какой солнце появляется ежедневно перед глазами каждого. Однако этот разрыв с традиционализмом оказался фатально непреодолим. Консервативный разум масс не способен был отвергнуть освященные временем имена и культы предков. Мы можем восхищаться незаурядной смелостью царского шага, можем взирать на него с симпатией и сожалеть об его неудаче, однако Аменхотепа IV не следует переоценивать и сравнивать с великими мыслителями и реформаторами мировой истории.

Как иллюстрацию его учения и литературы, развившейся при его дворе, цитируем здесь известный гимн солнцу[700].

 

Прославление бога‑солнца [царем?.?.]:

 

Ты заходишь на западный склон неба –

И земля во мраке, наподобие мрака смерти.

Спят люди в домах, и головы их покрыты;

И не видит один глаз другого,

И похищено имущество их, скрытое под изголовьем их, –

А они не ведают.

Лев выходит из своего логова,

Змеи жалят людей во мраке,

Когда приходит ночь

И земля погружается в молчание,

Ибо создавший все опустился на небосклоне своем.

Озаряется земля, когда ты восходишь на небосклоне,

Ты сияешь, как солнечный диск.

Ты разгоняешь мрак,

Щедро посылая лучи свои.

И Обе Земли (то есть Египет) просыпаются, ликуя,

И поднимаются на ноги.

Ты разбудил их –

И они омывают тела свои и берут одежду свою.

Руки их протянуты к тебе, они прославляют тебя,

Когда ты сияешь над всею землей,

И трудятся они, выполняя свои работы.

Скот радуется на лугах своих;

Деревья и травы зеленеют [701];

Птицы вылетают из гнезд своих (seshu),

И крылья их славят твою душу;

Все животные прыгают на ногах своих;

Все крылатое летает на крыльях своих –

Все оживают, когда озаряешь ты их сиянием своим.

Суда плывут на север и на юг;

Все пути открыты, когда ты сияешь.

Рыбы в реке резвятся пред ликом твоим,

Лучи твои (проникают) в глубь моря.

 

Ты созидаешь жемчужину в раковине,

Ты сотворяешь семя в мужчине,

Ты даешь жизнь сыну во чреве матери его,

Ты успокаиваешь дитя – и оно не плачет, –

Ты питаешь его во чреве.

Ты даруешь дыхание тому, что ты сотворил,

В миг, когда выходит дитя из чрева,

(Ты заботишься о нем?) в день его рождения;

Ты отверзаешь уста его,

Ты создаешь все, что потребно ему.

Когда птенец в яйце и послышался голос его,

Ты посылаешь ему дыхание сквозь скорлупу и даешь ему

жизнь.

Ты назначаешь ему срок[702] разбить[703] яйцо,

И вот выходит он из яйца,

Чтобы подать голос в назначенный тобою срок.

И он идет на лапках своих,

Когда покинет свое яйцо.

 

О, сколь многочисленно творимое тобою

И скрытое от мира людей. Бог единственный,

Нет другого, кроме тебя!

Ты был один –

И сотворил землю по желанию сердца твоего,

Землю с людьми, скотом и всеми животными,

Которые ступают ногами своими внизу

И летают на крыльях своих вверху.

Чужеземные страны, Сирия, Куш, Египет –

Каждому человеку отведено тобою место его.

Ты создаешь все, что потребно им.

У каждого своя пища,

И каждому отмерено время жизни его[704].

Языки людей различаются меж собою;

Несхожи и образы их и цвет кожи их [705],

Ибо отличил ты одну страну от другой.

 

Ты создал Нил в преисподней

И вывел его на землю по желанию своему,

Чтобы продлить жизнь людей –

Подобно тому, как даровал ты им жизнь,

Сотворив их для себя,

О всеобщий Владыка,

Утомленный трудами своими[706],

Владыка всех земель,

Восходящий ради них,

Диск солнца дневного, великий, почитаемый!

 

Все чужеземные, далекие страны,

Созданы тобою и живут милостью твоею, –

Ведь это ты даровал небесам их Нил,

Чтобы падал он наземь, –

И вот на горах волны, подобные волнам морским,

И они напоят[707] поле каждого в местности его.

 

Как прекрасны предначертания твои, владыка вечности!

Нил[708] на небе для чужестранцев

И для диких животных о четырех ногах;

А Нил, выходящий из преисподней, – для Земли

Возлюбленной.

Лучи твои кормят[709] все пашни;

Ты восходишь –

И они живут и цветут.

Ты установил ход времени,

Чтобы вновь и вновь рождалось сотворенное тобою, –

Установил зиму, чтобы охладить пашни свои,

Жару (когда они действительно ощущают тебя).

Ты создал далекое небо, чтобы восходить на нем,

Чтобы видеть все, сотворенное тобой.

 

Ты единственный, ты восходишь в образе своем,

Атон, живой, сияющий и блестящий, далекий и близкий!

Из себя, единого, творишь ты миллионы образов своих.

Города и селения, поля и дороги

И Река созерцают тебя,

Каждое око устремлено к тебе,

Когда ты, диск дневного солнца (над ними).

 

После этой строфы текст явно испорчен, в нем несколько очень затемненных предложений, приблизительное значение которых, похоже, таково: «Ты не (?) удалился, так как (?) существовал твой глаз, (который?) ты создал для (?) них, чтобы тебе не видеть радости (?)». И затем текст продолжается, превращаясь в персональную молитву.

 

Ты в сердце моем

И нет другого, познавшего тебя,

Кроме сына твоего, Неферхепрура, единственного у Ра,

Ты даешь сыну своему постигнуть предначертания твои

и мощь твою[710].

Вся земля во власти твоей десницы,

Ибо ты создал людей;

Ты восходишь – и они живут;

Ты заходишь – и они умирают.

Так время их жизни,

Они живут в тебе[711].

До самого захода твоего все глаза обращены к красоте

твоей;

Останавливаются все работы, когда заходишь ты на западе.

Когда же всходишь, то велишь процветать

(всему хорошему?) для царя,

Спешат все ноги с тех пор,

Как ты основал земную твердь[712].

Ты пробуждаешь всех[713] ради сына твоего

Исшедшего из плоти твоей,

Для царя Верхнего и Нижнего Египта,

Живущего[714] правдою, Владыки Обеих Земель,

Неферхепрура («Лучшего из форм солнца»),

Единственного у Ра,

Сына Ра, живущего правдой,

Владыки венцов Эхнатона, великого, –

Да продлятся дни его! –

И ради великой царицы, любимой царем,

Владычицы Обеих Земель,

Нефернефруитен, Нефертити, –

Да живет она, да будет молода она во веки веков.

 

Перевод М. Коростовцева под ред. С. Маркиша

Существуют более короткие гимны и молитвы того же периода, обычно сокращенные из длинного гимна, который мы только что процитировали[715]. Все они имеют тот же характер. Они следуют современному лирическому стилю поэтического описания, рисуя природу с ежеминутным наблюдением мелких деталей, но они скудно представляют религиозную мысль, которую невозможно найти в более ранней литературе. Вероятно, почти так же они были написаны о солярных божествах предшествующих поколений.

 

Рис. 217. Молитвенная стела с символами слуха

 

Реакция, возникшая после смерти Аменхотепа IV, восстановила повсюду старые формы и имена божеств и даже стремилась придать им большее значение, чем прежде. Легко было уничтожить наследие фараона‑еретика, поскольку его недолговечная реформа нигде не проникла в массы. Если реформация оставила свой след, то лишь в том, что стиль религиозной литературы не возвратился более к сухому формализму, который превалировал до Нового царства. Более теплый, глубоко набожный тон сохранился, и это делалось безнаказанно, так как стиль этот, строго говоря, возник до начала еретического движения, он имел предшественников задолго до времени Аменхотепа IV. Этот лирический личностный тон[716], кажется, даже усиливается в XIX и XX династиях, так что почитание древних божеств стало в конце концов не совсем таким, как в дни предков, и произошло это совершенно независимо от пантеистического синкретизма ученых. В текстах заметна возрастающая тенденция к отходу от формализма в почитании богов, они пропагандируют личную преданность божеству. Ударение делается на том, что бог любит человека, не только человеческий род, но каждую личность, даже самую униженную. Даже животные являются объектами его отеческой заботы. Там, где более древняя поэзия восхваляла исключительно божественную власть и взирала на нее только с благогов