Глава IX. О Боге, философии и науке

 

Традиции и сомнения

 

Как только исследователь начинает выходить за свои узко профессиональные рамки, как только он начинает заниматься проблемами, лежащими на стыках наук, перед ним поднимается множество вопросов общеметодологического и философского характера. И отмахнуться от них невозможно – от них зависит выбор пути, система приоритетов, оценка собственной деятельности а, значит, и судьба самого исследователя. И вот тут-то и проявляется то изначальное, что заложено в человеке. Оно может служить ему опорой, а может и оказаться шорами, закрывающими перспективу. Я благодарю свою судьбу и своё домашнее воспитание, которое с самого начала мне позволило избегать какой либо догматики.

Моя семья не принадлежала к числу особо религиозных. Как и во всех православных семьях у нас праздновались Рождество и Пасха, а родители ходили иногда в церковь. Моя мама, как мне смутно помниться пыталась учить меня молиться. Однако точных воспоминаний у меня не сохранилось. Но старшая сестра моей мамы тетя Маня – Мария Александровна Петрова это хорошо помнила и мне рассказывала о том, как мама, прежде чем ложиться спать, пыталась перед иконой ставить меня на колени и молиться за здоровье своих близких и за свое собственное тоже. Тетя Маня с удовольствием вспоминала эти эпизоды и говорила, что я довольно спокойно повторял за мамой нехитрые слова молитвы, но когда доходила очередь до упомянания своего собственного здоровья, я начинал категорически протестовать. И аргумент был вполне логичным: Никитка вполне здоров и надо освободить Боженьку от необходимости думать еще и о его здоровье. У него и так хватает дел. Как видно уже на заре туманной юности во мне жила склонность заниматься методами оптимизации – не делать лишнюю работу. И уже тогда родилось вполне четкое отвращение к регулярной догматике. Как утверждала тетя Маня, мама особенно не настаивала на упоминании моего собственного имени и молитва стала покороче!

После кончины мамы, моим нравственным и религиозным воспитанием занималась бабушка Ольга Ивановна. Несмотря на то, что она была лютеранского вероисповедания, каждое воскресенье она ходила в православную церковь и выстаивала всю длинную обедню. И каждый раз пыталась брать меня с собой. Меня очень тяготили эти воскресные службы. В церкви я переминался с ноги на ногу и думал о чем-то своём. Чаще всего фантазировал – сочинял какие то приключения со стрельбой, солдатами, убийствами, погоней. Одним словом, церковная служба настривала меня совсем не на мирный лад.

Посещение церкви мне не дало благочестия. Кроме воспоминаний о длинном, утомительном и, самое главное, обязательном стоянии, у меня ничего хорошего не осталось в памяти.

Однако, на этом мое религиозное воспитание не заканчивалось – у бабушки была еще и одна удивительная книга, которая была гораздо вразумительнее богослужения. Называлась книга – «Священная история» – это было краткое изложение Ветхого Завета для детей. Однако дело было не в тексте, а в удивительных иллюстрациях. В книге было несколько десятков гравюр Густава Доре. Бабушка иногда мне читала текст, но он не доходил до моего сознания – библейские сказания я воспринимал как сказки, а сказки и поинтереснее, я мог сочинять и сам. Зато, когда мне самому давали книгу, я мог часами рассматривать гравюры. Доре был потрясающим художником – его мир, его восприятие не могут не войти в душу зрителя, особенно ребёнка. Книга оставила след на всю жизнь.

Иногда, когда я рассматривал гравюры Доре, в меня заползал ужас – как безжалостен и суров Бог. Как он жесток даже к своему избранному им самим народу. А что же он будет делать с нами – мы же ему не нужны. Мы не его народ, мы же ему враги! Одним словом я уверовал в Бога, как в некую безжалостную и неотвратимую силу. Я стал даже плохо спать – мне снился Иегова, который меня наказывал просто так, за то, что я не еврей. Что же мне делать, как мне спастись, могу ли я сделаться евреем.

Все это меня не просто беспокоило, а стало мучить. Я жаловался бабушке. И она мне разъясняла – в Библии рассказывется о Иегове. Но он не наш Бог, он Бог евреев и нам нечего его бояться. Иегова нам ничего не может сделать плохого. Ведь у нас есть и другой Бог, свой собственный христианский Бог, которому мы молимся. Он гораздо более сильный. Он нас всегда готов защищать и от Иеговы и от дьявола. Теперь я уже ничего не понимал и в моём сознании образовалась какая то каша (впрочем как и у большинства!). Что же есть на самом деле? И кто такой Бог? И почему их много? Я задавал такие вопросы не только бабушке. Но вразумительных ответов тоже не получал. Взрослые меня убеждали – не надо задавать глупых вопросов, вот вырастишь и всё поймешь сам. Узнаешь, что Бог только один.

Финал моего религиозного воспитания был вполне благополучен – книгу с иллюстрациями Доре у меня отобрали, но и в церковь водить перестали, кроме особо торжественных случаев. Я стал постепенно забывать и о Иегове и о христианском Боге, которого евреи распяли на кресте, хотя он и был евреем.. Перестал и задавать взрослым глупые вопросы, на которые они были неспособны дать умные ответы. И всё вошло в своё русло.

Впрочем скоро я стал им задавать столь же умные вопросы, но уже о теории относительности. Услышав однажды, что у каждого свое время, я спрашивал – может время и есть Бог? И так же, конечно, не получал ответа. Но это уже другая тема.

Небольшой всплеск религиозности у меня произошёл после гибели отца. В тот год была очень ранняя пасха и весь великий пост стояла удивительная солнечная погода. Утром бывал легкий морозец, а днем начиналась бурная капель. Моя мачеха была погружена в своё горе и всякий раз, когда у неё выпадало свободное время ходила в церковь. Она работала в школе и её вспыхнувшая религиозность казалась тогда предосудительной. У неё в школе возникли даже какие-то неприятности. Тем не менее, моя мачеха проводила в церкви много времени. Я иногда её сопровождал. Мне шёл уже четырнадцатый год и я вполне сознательно хотел понять, что человеку даёт молитва. Я видел благотворное влияние церковной службы на мою мачеху, она приходила из церкви просветвленной, слегка успокоенной и садилась за проверку тетрадей. Но молиться сам я не научился. Несмотря на то, что горе сковало нашу семью – вскоре умер и дед, а наша семья погрузилась в пучину бедности и несчастий, я ничего не научился просить у Бога. Пожалуй единственное, что мне тогда хотелось у него попросить – если Ты есть, то помоги мне в Тебя поверить. Мое желание поверить в Бога всю жизнь было очень искренним. Но ничего не получалось.

И на фронте я тоже, не в пример многим, не молился в минуты опасности и не призывал Бога на помощь. Пожалуй все же один раз такое со мной случилось.

В силу совершенно нелепых обстоятельств я, вместе с техником из батальона аэродромного обслуживания лейтенантом Бененсоном, смешным маленьким евреем из Беллоруссии попал на минное поле. Мы шли с ним по заснеженному лугу и вдруг взорвалась мина. Мы остались живыми, только осколок прошил мой валенок и слегка царапнул кость. Ничего страшного, хотя крови было много. Когда мы пригляделись, то увидели, что кругом были мины. Случилось как-то так, что мы прошли метров 10 или 20 не задев ни одной мины. Вернее задев лишь одну. Тоже удивительное везение.

Мы замерли, каждый шаг вперед или назад грозил смертью. Валенок затек кровью, в глазах рябило. Бененсон всё время повторял – «Только не теряй сознания, поешь снега». Вот тут я впервые произнес про себя:"Господи помоги, если ты сможешь, а я заслуживаю" и ещё не один раз, в те страшные минуты, я повторил про себя эту кощунственную молитву.

А дальше: я действительно должен был бы поблагодарить Бога, но уже за другое, за то, что на моем факультете авиационного вооружения мне преподали какие-то зачатки минного дела. Я опустился на колени, разгреб снег и убедился, что это были те самые русские мины образца то ли десятого, то ли пятого года, на которых нас обучали тому, что такое мина, как её ставить и снимать. Еще одно удивительное везение и еще одно Благодарение!

Одним словом, через какое то количество минут, которые нам с Бененсоном показались часми мы выбрались со злаполучного луга, Меня отправили в санчасть, где сразу же сделали прививку против столбняка и сменили белье, а милый смешной и очень домашний Бененсон, который так боялся, чтобы я не потерял сознания, погиб на следующий день угодив то ли под случайный снаряд, которые нет, да нет к нам залетали, то ли под случайную бомбёжку, которые происходили довольно часто и совсем не случайно. Вот и пойми – кого защищает Иегова!

А, может быть, наш христианский Бог, действительно сильнее и по-настоящему избранным народом являемся мы – что греха таить и такая нелепая мысль мне тогда приходила в голову! Какие только мысли не приходят в трудные минуты!

 

Принцип Лапласа

 

В конечном счете, я не стал верующим, но и не превратился в атеиста. Мне казалось, что любые категоричные утверждения в этой сфере, лежащей на границе разума и эмоций – неуместны. Недоказуемо всё. Никакая логика не поможет в решении этого вечного вопроса. Каждым человеком он решается самостоятельно, как некое таинство, следуя только своим внутренним побуждениям.

И с этим чувством я спокойно жил многие годы. Считал себя православным, но не по религиозным убеждениям, а по принадлежности к той традиции, в которой меня воспитала семья. Будучи в праздничные дни в каких-нибудь заграницах, не упускал возможности сходить в православную церковь, если она там была, но не столько из за богослужения, сколько из за любопытства – хотелось увидеть людей, которые собираются в церкви, послушать их разговоры, пачувствовать дыхание их мира. Там иногда завязывались интересные знакомства.

Я понимал, что я человек вне конфессий и что я не теист. Однажды я прочёл историю, которая случилась с Лапласом. В начале XIX века он написал свою знаменитую книгу с изложением первой космогонической гипотезы, известной ныне как гипотеза Канта-Лапласа. Эту книгу он подарил Наполеону, а император французов ее прочёл – странные были времена: то ли книг было мало, то ли делать императорам было нечего, а может быть императоры были другие? Но Наполеон её не только прочел, но и имел по её поводу разговор с Лапласом, содержание которого дошло до нынешнего времени. Наполеон сказал примерно следующее:" Граф, я прочёл твою книгу, она интересная и остроумная; но я в ней не увидел Бога". На это Лаплас ответил весьма лаконично: «Мой император, это гипотезы мне не потребовалось». Лаплас не был атеистом, но он и не был теистом. Для успеха его конкретной деятельностти он мог обходится без каких либо сакральных представлений. Вот такая позиция мне казалась вполне естественной для математика и достаточно удобной в наш всклокоченный век. Я её принял и перестал думать о Боге и религиозных вопросах.

Но однажды мне всё же пришлось о многом задуматься. И уточнить свою позицию. Для себя самого, разумеется.

Мои занятия биосферой, эволюционизмом неизбежно вывели меня на проблемы человека. Он состоит из плоти и крови, он возник в результате немыслимо сложной эволюции живого вещества. Но у него, в отличие от всех других существ, есть ещё и духовный мир и человек, следуя его призыву, может задавать вопросы, сознательно ставить цели своей деятельности и стремиться к их достижению. В сознании человека всегда возникают два кардинальных и очень отличных друг от друга вопроса. Первый из них это вопрос «КАК?». Как происходит то или другое, как летит стрела пущенная из лука, как из отдельных атомов образуется то или иное вещество и т. д. И из попыток ответить на бесчиленное количество подобных, непрерывно возникающих вопросов возникает наука – величайшее творение человеческого гения.

Но, вероятно в зачатке подобный вопрос появляется и у высших животных. Обезьяна умеет «обезъянничать» и, сбивая яблоко палкой, она решает некую сложную задачу, отвечающую на вопрос «КАК»?. Она способна и отыскивать способ «КАК» добраться до заветной цели. При этом, она действует не только следуя одной интуиции, но и каким то началам рассудочной деятельности. Но это ещё не духовный мир.

Возникновение духовного мира мне представляется тоже явлением мирового эволюционного процесса. Изначально материя лишена духовного мира. Лишь на определенной стадии развития чувственного и интеллектуального начала произошло становление феномена, свойственного только человеку, выделяющего его из всего остального мира живого, феномена, который мы называем ДУХОВНЫМ МИРОМ ЧЕЛОВЕКА. Это синтез чувственного и рационального, перешагнувший особый порог сложности своего развития. В контексте духовного мира у человека возникает некая картина мира, некое его целостное восприятие. Но в отличие от логических конструкций, в образах рождаемый духовным миром нет никакого окончательного стандарта. Многообразие субъективных представлений об окружающем в отличие от рефлексной однозначности животных – вот одна из характернейших черт феномена человека.

И вот за неким порогом сложности чувственного и рационального восприятия, у человека однажды рождается второй вопрос «ЗАЧЕМ?». Зачем существует то, что существует – и небо, и земля, и вода, и я сам, наконец. Никакая логика, никакая наука не могут дать на этот вопрос какого либо удовлетворительного ответа. Этот вопрос может казаться бессодержательным, но он неизбежно однажды возникает у человека. Раньше или позже, но он появляется в его сознании. Неопределенность картин, рождаемых нашим духовным миром, их принципиальная неоднозначность, невозможность дать ответ, основанный на логике и роль чувственного начала в наших представлениях об окружающем мире – всё это и приводит к некому образу, к некому представлению о сверхестественной силе. Одновременно это и есть источник веры в эти силы. Отсюда из множества духовных миров и рождается множественность вер. Каждая из религий – явление историческое, но религиозное чувство, почва для «взрастания» веры в силы свехъестественные, по-видимому, органически присуща человечеству. И будет ему сопутствовать, пока оно существует во Вселенной. Но конкретный человек им может обладать или нет – это уже другой вопрос.

Я уже говорил о том, что в силу моего воспитания, а может быть и особенностей моего биологического естества я не сделался ни атеистом, ни человеком по-настоящему верующим. Особую роль сыграло, вероятнее всего, математическое образование, полученное в университете: для утверждения веры или атеизма у меня не было достаточного логического или эмпирического основания. Я не мог отвергать существования Высшей Силы, то есть считать отсутствующим начало, недоступное моему разуму, понимая его ограниченность. Но и не было внутреннего ощущения в необходимости его существования. Тем не менее внутри меня всегда жило сомнение. Вероятно очень многие видят эту проблему в таком же ракурсе, формально причисляя себя к той или иной конфессии или даже, считая себя атеистом. Как и я, например, который считает себя православным. Вот почему меня не удивляли особенности чужих духовных миров, к которым, как и к любым искренним убеждениям я научился относится с глубоким уважением и симпатией. И никогда не позволял себе в них вмешиваться или обсуждать.

Итак, я совершенно убеждён, что наука вполне совместима с религиозными убеждениями, а тем более с религиозным чувствомосновой любой веры. Они никак не не противоречат друг другу, отражая сущности двух кардинальных вопросов, один из которых порождён практикой человеческой деятельности, требованиями сохранения рода человеческого, заложенными в нашем генетическом естестве, а другой – возник вместе с духовным миром человека и отражает какие то особенности феномена человека, нам пока ещё недоступные. Я думаю, что сочетание веры в нечто высшее и способности к научному творчеству делает человека по-настоящему счастливым. Но очень мало, кому это дано. Люди типа Гёте или Павлова встречаются крайне редко. Увы, мне судьба, или Бог, дали возможность жить лишь в мире разума.

Я знал людей, которые жили преимущественно в мире чувств и веры и видел, что они были неизмеримо счастливее меня и всех тех кто жил в другой непересекающейся плоскости. И поэтому, когда мне очень плохо, я иногда произношу, ту кощунственную молитву, которую придумал ещё в ранней юности:" Господи, если Ты есть, помоги мне уверовать в Тебя!".

 

Моя картина мира

 

Изучая биосферу, её эволюцию, как нечто единое целое (или, как сейчас принято говорить, как систему), я невольно вынужден был нарисовать для себя некую «картину мира», поместив в нее и биосферу и человека. Мне пришлось выработать своё отношение к таким фундаментальным принципам как, например, принцип редукционизма, сводящего сложное к простому и убедится однажды, что мир гораздо сложнее и непонятнее, чем это обычно думают представители естествознания и такие же физикалисты, как я и мои товарищи по науке.

Рассказ о всем этом увёл бы меня очень далеко в сторону и он явно неуместен в рамках данной книги. Но о некоторых фрагментах сложившегося мировозрения я всё же скажу, надеясь в тоже время, что средства, необходимые для публикаций моих лекций по универсальному эволюционизму, где всё свои взгляды я изложил гораздо подробнее, будут однажды найдены.

Излагаемый здесь фрагмент моей картины мира тем более необходим, что мне хочется ещё раз вернуться к теме Высшего Разума, но уже с несколько иных позиций.

В основе моих представлений лежат эмпирические обобщшения. Такой термин придумал В.И.Вернадский – это очень ёмкий термин. Он означает утверждения, которые не противоречат нашему эмпирическому знанию – что есть, то есть! Во всяком случае с точки зрения физикалиста. Эмпирические обобщения позволяют отсекать неизвестное и дают основу для тех или иных логических построений. Иногда они кажутся совершенно тривиальными, некой обыденностью, но при более внимательном рассмотрении мы обнаруживаем с их помощью существование нового ракурса видения предмета и новые его интерпретации.

Таким первым утверждением моей картины мира я принимаю представление о том, что весь Мир, в котором мы живем, вся Вселенная или, как говорил Тейяр де Шарден, весь Универсум, есть некоторая система. Оно кажется совершенно тривиальным, даже банальным, ибо всё со всем связано – хотя бы силами гравитации, например. Это эмпирическое обобщение никак не противоречит нашему опыту. Да и не может ему противоречить, поскольку, если бы оно было неверным, то мы этого не смогли бы даже обнаружить!

Нетривиальность моего утверждения обнаруживается лишь тогда, когда мы замечаем, что разговор может идти лишь о связях доступных нашему эмпирическому знанию. И, значит, этим эмпирическим обобщением я очерчиваю определенный круг и моей картины мира и всего того, что может стать объектом моего научного искания. И в границах такого круга естественно попытаться проследить те следствия и те интерпретации, которые могут следовать из формулируемого положения.

Так например, если Универсум – единоё целое, то он и развивается, эволюционирует как единоё целое и всё то, что доступно нашему наблюдению и, в том числе, мы сами, лишь составная часть Универсума. Но это означает, в частности, что на определенной стадии развития Универсума у него появляются составные элементы, способные познавать сам Универсум, в пределах, зависящих от степени совершенства того инструмента самопознания Универсума, которые СЕГОДНЯ определила эволюция. Таким инструментом самопознания, может быть даже совсем и не уникальным, а одним из многих, является человек. И невольно возникает вопрос – как далеко границы его способностей познания, способностей, которые родились в процессе эволюции Универсума как его свойства и, которые продолжают эволюционировать. Размышления над этими вопросами приводят к глубочайшим проблемам философии. И не только философии, но и практики. В самом деле, если человек оказывается способным познавать особенности мирового эволюционного процесса, то он способен и влиять на него, а, значит и расширять пределы познания.

И всё же такое познание может быть ограничено, какими то вполне определенными особенностями эволюции присущими тому конкретному «инструменту познания», которого мы называем человеком. И вот некая аналогия, делающий мою мысль более ясной.

У некоторых видов осминогов мозг по своей сложности сопоставим с мозгом человека. Значит этот вид живых существ тоже «инструмент самопознания Универсума», рождённый иным процессом самооргангизации вещества. Но этот иной процесс эволюции дал им свойство канибализма и, поэтому, осминоги сразу погибают, как только оставляют потомство. Иначе такой живой вид не мог бы и возникнуть. Благодаря подобной биологической особенности головоногие не способны создать механизм коллективной памяти – каждому поколению всё приходится начинать сначала. Может быть и у человечества существует некоторый порог, перешагнуть через который ему природой не дано? Может быть – это та агрессивность, которая унаследована от наших предков, живших ещё в предледниковые эпохи, когда без агрессивности и выжить то было нельзя.

Но процесс биологического совершенствования человека закончился именно тогда в эпоху саблезубых тигров, пещерных медведей и невероятной борьбы за существование. И в этом, может быть, и состоит истинная трагедия человека – процесс морфологической эволюции остановился слишком рано!

Представление об Универсуме, как о единой системе заставляет нас по-иному смотреть и на многие другие вещи. Мы привыкли говорить о том или ином объекте исследования. Но для этого нам ещё надо уметь его выделить из нашей системы, каким то образом оборвать те связи, которыми он соединен со остальным миром. Все многочисленные, воздействия, которые оказывает на наш объект остальная система, мы должны отнести к внешним воздействиям на наш объект. Но ведь при этом мы неизбежно игнорируем, не учитываем обратного влияния изучаемого объекта на всю систему, на остальные её элементы а, значит, пренебрегаем изменением «внешних воздействий» на исследуемый объект, вследствие его действий на систему. Всегда ли возможно оборвать такие рекурсии?

Можно ли так поступать и когда так можно делать, а когда принципиально нельзя? То есть когда объект лишь некое абстрактное, условное понятие. Всё это ведь тоже сложные вопросы. Но до поры до времени люди их просто не замечали – в практике такие проблемы не возникали, а в сознании людей властвовал рационализм в его самой примитивной трактовке. Человек, в наших представлениях, был всего лишь наблюдателем, способным наблюдать и фиксировать некоторые особенности запущенного однажды грандиозного механизма мироздания. Вопрос о выделении объекта исследования вообще не возникал. Ученые даже не догадывались о его важности. Ведь энтомолог берет свою бабочку, кладет её на увеличительное стекло и изучает всё, что ему интересно. Вот также и во всем остальном. И исследолватель полагал, что по иному и быть не может, тем более, что повлиять на характер функционирования грандиозного механизма мироздания человеку не под силу. Это считалось аксиомой.

Но оказалось, что всё это не совсем так. И практика XX века показала невозможность обойтись без анализа подобных проблем. И виной тому оказалась квантовая механика.

Я прослушал в университете неплохой курс теоретической физики. Особенно запомнились те части курса, которые читал И.Е.Тамм. Это был курс «по выбору» – он не был обязательным для математиков. Из нашего математического потока – человек тридцати, записались на него, кажется, только я и Олег Сорокин. Впрочем и физиков было тоже не много. И занятия носили какой то домашний, скорее семинарский характер, нежели обычный лекционный курс. И мы часто отвлекались на отдельные вопросы, возникали полезные, запомянающиеся дискуссии.

Однажды Олег принес статью Гейзенберга, в которой была фраза о том, что нельзя отделить исследователя от объекта исследований. Она повергла всех нас в шоковое состояние. Студенты отчайно заспорили, ничего не понимая в предмете спора, конечно. А преподователь, который нам только что излагал формализм уравнения Шредингера, или, что-то ещё в таком же духе, как теперь я понимаю, тоже был поставлен в тупик этим утверждением одного из отцов квантовой механики. Он высказал лишь то утверждение, которое тогда было стандартным: электрон, всегда электрон, его свойства не зависят от наблюдателя и то, что сказал Гейзенберг есть сплошной идеализм и об этом не стоит размышлять. Мы с Олегом пытались протестовать, но безуспешно. Однако вопрос остался и, что самое обидное, я не мог его даже четко формулировать.

Прошло много лет, отшумела война и мне самому пришлось читать некоторые разделы теоретической физики. И пришлось по необходимости, вернуться к тому вопросу, который был связан со злополучной фразой Гейзенберга. Вот тогда то я и понял то, о чём говорилось на предыдущих страницах. Выделение любого элемента всегда условно. Он всегда лишь часть целого – часть другой более сложной системы, из которой его выделить иногда просто нельзя, ни при каких обстоятельствах. Вот почему говорить о нем можно тоже только в сослагательном наклонеии. Самого по себе электрона, электрона просто как такового, вне некоторой системы, не существует (впрочем, как и человека, что понял ещё великий Сеченов: человек существует только в единстве плоти, души и окружающей природы, как он говорил).

Произнося слово «электрон» мы имеем в иду лишь вполне определенную интерпретацию некого явления, это есть лишь словестное выражение наблюдаемого явления и раскрытие смысла термина «электрон» и есть задача науки! И она будет зависеть от наблюдателя. Электрон, плюс наблюдатель, вооруженный камерой Вильсона, где мы видим след «электрона», как как и всякой материальной частицы – это одна система, а электрон и дифракционная решётка, где он ведет себя как волновой пакет, некая другая система. И разделить, то есть выделить электрон как таковой, невозможно. А человек наблюдая, всего лишь наблюдая происходящее, уже одним этим вмешивается в протекающие процессы, меняет их ход, пусть в ничтожной степени, но меняет! И не поняв этого, человек не может проникнуть к тем силам природы, которые скрыты в недрах атома.

Всё то, о чем говорилось, показывает, что основные парадигмы рационализма и, прежде всего, принцип стороннего наблюдателя должны быть подвергнуты ревизии. Физика это подтвердила экспериментом. Без квантовой механики не было бы атомной бомбы. Значит всё мы должны изучать «изнутри», с позиции участника событий, с учетом нашего на них воздействия и нашей ограниченности, рожденной «законами» саморазвития Универсума. И этот отказ от рационализма XYIII века (вернее переход к новому рационализму), вовсе не означает потерю научности. Надо просто по другому понимать смысл науки. Один из величайших мыслителей XX века Нильс Бор говорил о том, что никакое, по настоящему, сложное явление нельзя описать с помощью одного языка. Необходима множественность ракурсов рассмотрения одного и того же явления. Мне эту мысль хочется выразить несколько по другому. Для того, чтобы человек имел нужное понимание (понимание, а не знание, что совсем не одно и тоже) ему необходим некий голографический портрет явления. А его могут дать только различные интерпретации. И вот, в построении таких интерпретаций, на основе эмпирических данных, а значит и согласных с ними, и состоит основная задача современной науки. И не только квантовой физики. А не приближение к мифической «абсолютной истине», которую придумал Гегель и откуда она перекачевала в нашу интерпретацию диалектического материализма.

Но то, на что нам указала физика XX века имеет место и гуманитарных науках. Новые знания, усвоенная догма – всё это меняет сознание, а следовательно, действия людей. Что в, свою очередь, означает, и изменение хода исторического процесса. Человек, изучающий историю, делающий какие-то выводы, неизбежно вмешивается в саму историю. Этот факт нельзя игнорировать. Фраза Гейзенберга превращается в принцип – принцип неразделимости исследователя и объекта исследования. И надо учится жить в этом странном относительном мире и извлекать из него ту информацию, которая помогает людям в нём существовать. Без которой они просто не смогут выжить. Вот в таком ключе я и начал однажды относиться к науке.

Вот так, казалось бы безобидное эмпирическое обобщение о целостности Вселенной, о ее системном характере, влечёт за собой пересмотр многих основных положений, которые раньше носили для меня характер азбучных истин и воспринимались как, раз и на всегда, данные. Даже само понятие ИСТИНЫ должно быть пересмотрено: истины для кого, ведь абсолютной истины просто нет! Мы видим себя погруженным в хаос мироздания, мы способны регистрировать нечто происходящее «около» себя, анализировать наблюдаемые зависимости, но не абсолютизировать их и наше знание. И в тоже время, эта ничтожная частица мироздания, именуемая человеком, способна извлекать из этого хаоса самоорганизации, невероятное количество информации и ставить эти знания себе на службу, меняя и условия своей жизни, и свою историю, и самого себя...А, может быть и заметно влиять на весь ход процесса развития Универсума. Кто знает?

Это новая позиция антропоцентризма. И она не менее величественна чем представления наших предков. Мы так же, как и «древнеримские греки», видим Олимп, где, хотим надеется, что для человека уготовано место. Хотя только в принципе... Но вот путь к нему остается неизвестным, как и неизвестным остается способность человека его занять. И так, наверное, будет всегда, пока существует человек.

Второе эмпирическое обобщение, лежащее в основе моей картины мира, о котором я хочу здесь поразмышлять звучит так: в основе всего мироздания, всех процессов Универсума, лежит стохастика и неопределенность.

Это действительно эмпирический факт. Мы не знаем ничего абсолютно детерминированного. А в квантовой механике, мы вообще можем оперировать только с вероятностными представлениями. И стохастичность, и неопределенность составляющие суть процессов микроуровня прорываются на макроуровень и проявляются не менее властно. Мутагенез и его интенсивность, в частности, определяют особенности появляющихся индивидов. Им обязаны популяции живых существ своим генетическим разнообразием, благодаря которому эти популяции только и могут сохранить самих себя при изменяющихся внешних условиях и развиваться, усложняясь и приспосабливаясь к изменяющимся условиям. Люди обладают различающимися духовными мирами, весьма отличающимся менталитетом, они весьма по разному воспринимают одну и туже ситуацию и принимают в одних и тех же условиях совсем разные решения. И благодаря этому разнообразию человеческих индивидуальностей, наш биологический вид сумел превратить в свою экологическую нишу весь земной шар, пережить сложнейшие катаклизмы своей истории.

Можно очень по-разному относится к этому факту. Можно пытаться его объяснять. И даже не принимать, как это делал великий Альберт Эйнштейн, который говорил о том, что Бог не играет в кости! Но факт остается фактом. И с этим ничего нельзя поделать. Бог все-таки играет в кости! Без этой игры не могло бы произойти то, что произошло!

И, в тоже время, детерминизм лежит в основе того нового мышления, которое стало стремительно развиваться со времён эпохи Возрождения. Именно детерминизму наука обязана всеми своими основными успехами, а цивилизация своим могуществом. Да и сегодня его принципам следуют многие выдающиеся мыслители и ученые. Вся теория динамических систем, бурно развивающаяся теория катастроф, в частности, имеют в своей основе идею классического детерминизма. Выдающийся французский математик и философ Рене Том даже прямо ставит знак равенства между научностью и детерминизмом, понимая его в духе XIX века.

Но жизнь сложнее любых схем и она показывает, что обойтись без использования вероятностных конструкций, для объяснения того, что происходит вокруг нас, в чем мы являемся прямыми участниками, без придания законам природы стохастической интерпретации, мы сегодня не можем. Я думаю, что и никогда не сможем. Стохастичность лежит в природе вещей – именно такое утверждение я и сформулировал как одно из основных эмпирических обобщений той картины мира, которой я пользовался в своих изысканиях.

Можно очень по-разному воспринимать этот факт.

Можно, например, его интерпретировать как меру нашего незнания истины. Или нашей неспособностью к тонкому анализу. Но удовлетвориться таким объяснением современная наука не может. Десяток лет тому назад американский математик Фейгенбаум занимался, с помощью компьютера, анализом вполне детерминированных схем решения простенького уравнения, основанных на методе последовательных приближений. И он обнаружил, что последовательные итерации ведут себя, подобно некоторому случайному процессу – они неотличимы от него. Но нечто подобное мы знали и раньше: по заданной детерминированной программе мы могли воспроизводить последовательности чисел, которые обладают всеми свойствами множества случайных величин. Всё это наводит на ряд размышлений, о которых я кое что скажу позднее.

Можно еще и по иному попытаться интерпретировать появление случайностей и что-то объяснять. Но для меня, получившего в университетские годы, изрядную порцию вероятностного мышления на математическом факультете и ощутившем, ещё в юности, чувство восторга от соприкосновения с самой великой из наук, созданных человеком – квантовой механикой, казалось более естественным принять факт изначальной стохастичности природы. Случайность, я принимаю как констацацию того факта, что так имеет место «на самом деле».

Эту позицию я принял как догму, особенно о ней не рассуждая, еще в те времена, когда занимался теорией рассеивания снарядов в Академии имени Жуковского. Она упрочилась, когда я стал преподовать в Ростовском университете и, особенно тогда, когда мне было поручено вести семинар по методологии физики и критиковать Копенгагенскую школу. «Партийное поручение» критиковать буржуазное извращение физики, обернулось для меня тем, что я стал ревностным сторонником идей Копенгагенской школы, а Нильса Бора зачислил в число своих основных учителей. Убеждённость в правоте позиции этой школы и вера в то, что эту позицию можно обосновать хорошими филосфскими и физическими аргументами, чуть было не стоило мне тогда партийного билета.

 

Тайна вопроса «Зачем»?

 

Мне всегда казалось, что самым удивительным и загадочным в нашем мире, является существование того, что существует. Я об этом уже говорил в настоящем очерке и назвал это удивительное – тайной вопроса «ЗАЧЕМ». Но приняв эту тайну, как неразрешимую загадку, мы уже способны смириться и с тем, что существует и случайность. В самом деле, ведь мы этим просто подтверждаем факт её существования и то, что законы природы могут носить и статистический характер. И требуют соотвествующего языка для своего описания. Однако речь идёт все-таки о законах природы, а не о случайном хаосе хаосов.

Но ведь наука, она и родилась для того, чтобы помочь человеку предвидеть результаты своих действий. и, кажется, что она детерминистична – это по существу: если из A следует B, а из B следует С, то из A следует С. Если же всё хаос, непредсказуемость, то не может быть и науки. И мне стоило большого труда понять, что между стохастичностью и детерминизмом уж и нет такой большой разницы. Пример Фейгенбаума мне дал дополнительные аргументы, показывающие, что так по-видимому и обстоит дело. И в тоже время, если мы откажемся от существования принципиально непредсказуемого, то это будет означать и отказ от всего качественно нового, что может происходить в мире и так сузит наш горизонт, что и думать о науке уже не захочется. Вот почему, уже чисто эмоционально, я никогда не мог принять классического детерминизма. Жить без неожиданностей, вероятно очень скучно и неинтересно!

Тем более, что и сама наука имеет смы