Внешняя баллистика профессора Кранца

 

Начальником политотдела дивизии был подполковник, а может быть и полковник – я уже запямотывал, Фисун. Большой неторопливый украинец. Раньше он был замполитом в нашем полку. Судьба нас свела еще в 42-ом году и он мне давал рекомендацию для вступления в партию. Политработник он был никакой. Зато прекрасный лётчик. Летал много, охотно и с успехом – бывают люди, получившие в дар от природы воинское счастье. Подполковник Фисун обладал им в полной мере. Потом у него начало неладиться со здоровьем, ему запретили летать и он полностью перешёл на политработу. Получив повышение и уйдя в дивизию, он продолжал ко мне хорошо относится и регулярно проявлял те или иные знаки внимания.

Однажды Фисун вызвал меня в политотдел и дал мне трофейную книгу. Это была работа известного немецкого балистика Кранца, посвященная внешней балистике ракетных снарядов:"Посмотри Моисеев, вроде бы по твоей части?" Тогда я ещё не совсем забыл немецкий язык и без особого труда начал читать сочинение Кранца. Это занятие оказалось и приятным и интересным и вносило разнообразие в мое строевое существование. У моего знакомого в Двинске я взял какой то курс высшей математики – из моей головы всякая математика весьма основательно выветрилась, и начал разбираться в премудростях тогда еще новой науки – расчета траекторий ракетных снарядов.

Надо сказать, что я довольно быстро стал восстанавливать свои математические познания и чтение книги Кранца оказалось делом не очень трудным. Я не только сумел разобраться в этом сочинении, но и увидел целый ряд возможностей усовершенствовать его работу. Кранц, со свойственным для всех немцев педантизмом и отсутствием чувства юмора, для целей совершенно утилитарных, развил общую теорию движения ракеты в гравитационном поле круглой вращающейся Земли. И уже из этой общей теории стал выводить правила для расчёта траекторий ракет, которые мы сейчас относим к классу земля-земля! а тогда они назывались V-2.

Но в Академии я учил балистику под руководством Д.А.Вентцеля, одного из самых блестящих профессоров, которых я когда либо слушал. Он ко всему относился с огромным чувством юмора, а в науке исповедовал религию своего учителя – знаменитого адмирала и академика А.Н.Крылова: неверная значащая цифра в расчетах, это ошибка, а лишняя после запятой – пол-ошибки. Всякие лишние усложняющие вычисления, не мотивированные необходимостью – смертный грех! Вот так! Любая прикладная теория должна бить в точку – быть предельно простой!

А тогда ракеты летать далеко еще не могли – десятки киллометров. Даже знаменитая V – 2 (ФАУ-2), летала всего на две с небольшим сотни киллометров. Поэтому теория Кранца для решения балистических задач тех лет, мне показалась «сверхизбыточной». И его книга мне не понравилась.

Я поставил себе простую задачу в духе Крылова-Вентцеля: как научиться вычислять траектории балистических ракет небольшой дальности наиболее простым способом, опираясь, желательно, на приемы, уже известные артиллеристам. Я с этой задачей, кажется, справился и построил простые формулы для поправок, позволяющие использовать существовавшие в то время балистические таблицы. Написанное сочинение составляло, что то около 10 страниц. Встал вопрос: а что с этими страничками делать?

Когда я еще учился в Академии, то прослушал несколько лекций по балистике ракетных снарядов. Их прочел нам Ю.А.Победоносцев – «гражданский профессор» и, как его рекомендовал генерал Вентцель «отец советской реактивной техники». Его лекции произвели на меня определенное впечатление. Я с ним пару раз разговаривал и, как говорится, он мне запал в душу, настолько, что даже в качестве выпускной работы я делал балистический расчет бетонобойной бомбы с дополнительной (т.е. реактивной) скоростью. Как оказалось и Победоносцев меня запомнил.

Мне казалось, что в контактах с профессором Победоносцевым должен быть мой академический преподаватель Е.Я.Григорьев – очень способный, молодой подполковник. Вот ему – то в Академию Жуковского я и послал написанные странички с просьбой передать их Юрию Александровичу Победоносцеву. Как выяснилось однажды, мои странички до адресата дошли. И не только дошли, но и сделались истинной причиной моего неожиданного вызова в Москву и полного расставания со строевой службой. Но тогда об этом я ничего не знал. Мне и в голову не приходила истинная причина переполоха, который наделал мой отъезд – никакого значения своему письму я не придал, а тем более тем наброскам, которые я сделал.

 

Расставание с полком

 

Последствия моих упражнений в немецком языке и балистике, мне довелось узнать уже через несколько дней. А пока – пока я сдал свои дела в дивизии и вернулся в полк, где я очень быстро завершил свои несложные сборы. Но тут произошла осечка. Я надеялся забрать с собой свой «фиат-западная пустыня» и триумфально уехать на нем в Москву. Представляю, какой бы фурор (тогда говорили, «фураж»!) он бы произвел! Я считал его полностью своим, поскольку мои механики вернули его из абсолютного небытия. Однако, не тут-то было. Оказывается на него уже давно положил глаз помошник командира дивизии по хозчасти. Пока я был дивизионным инженером, он мне не мешал пользоваться моим фиатом. Но, тихо, тихо, никому ничего не говоря, он его уже давно оприходовал – теперь это было уже имущество советской армии (как потом выяснилось его личной – как и при нынешней приватизации). И я уехал, как все смертные на поезде.

Мое расставание с полком сопровождалось такой попойкой, которой в истории полка, кажется никогда не было. Даже в день Победы.

Все началось рано утром, когда нам позвонил наш командир полка и потребовал, чтобы я и Кравченко к нему пришли – незамедлительно! Подполковник Андрианов был, что называется, военная косточка – сын военного, он с детства был настроен на венную службу. Всегда подтянуьый, стройный молодой. Никогда не хмелел. Летал много, с удовольствием, бывал в тяжелейших передрягах. В полку все считали, что он давно должен был бы получить героя. Но чрезмерная храбрость и военная удачливость в сочетании с самостоятельностью не очень нравиться вышестоящим.

Лет через пять-шесть я его неожиданно встретил в Ростове. И не где нибудь, а в бане. Я уже разделся о шел мыться. Проходя мимо зеркала, неожиданно увидел в нем знакомое лицо: Андрианов, в кителе без погон, стоял у зеркала и прихорашивался. Я невольно остановился. Он увидел меня в зеркале и сразу узнал, хотя я был в костюме Адама:"Инженер – так твою растак, ты откуда взялся?"

Я быстро оделся и мы пошли ко мне. Моя покойная жена была смущена неожиданным визитом. Однако собрала на стол, что Бог послал – жили мы тогда очень «аккуратно», и мы долго и славно поговорили. Вскоре после моего отъезда из полка, Андрианов получил полковника и был назначен заместителем командира дивизии. Однако, с ним он не поладил и был выведен за штат. А во время очередного сокращения армии – демобилизован, верее уволен в отставку. Сейчас он работает в райисполкоме в какой то из станиц. Но медицинская комиссия признала его годным к лётной работе и он собирался вернутья в авиацию – теперь уже гражданскую. Там он был бы при настоящем деле, так как летал на всем чем угодно, даже на метле.

Тогда же, летом 46-го он был хозяином полка, снимал хороший дом с садом и устроил в этом саду прощальный «завтрак» для своего бывшего инженера. Собрались почти все те, кто остался в живых из первого состава офицеров полка. Личности колоритнейшие – потому и выжили! И настрой у всех был соответствующий – по моему теперешнему разумению, неисправимые мальчишки, несмотря на иконостасы орденов и уже совсем не мальчишестские воинские звания. И какие мальчишки! Действительно цвет русской боевой авиации. И я был горд, что они собрались ради меня. Эта пара часов, проведенных у моего бывшего командира, осталась на всю жизнь радостным воспоминанием.

Но «завтрак» у командира – это было только легкое начало, если угодно, разминка перед настоящим «боем». А дальше пошла круговерть. К ночи целой толпой поехали на станцию Крустпилс, откуда уходили поезда в Москву. Там продолжали пить и куролесить. На вокзале к нашей компании присоединился какой то артиллерийский майор, который тоже куда то ехал. Его очень быстро довели до нашей общей кондиции.

Поезда тогда ходили плохо. А поезд, на котором я собирался уехать и вовсе не пришел. Вместо него пришел какой то эшелон, в составе которого было два-три классных вагона. Но мои друзья сумели нас на него устроить. Более того, для меня и майора раздобыли даже отдельное купе – авиация все может! Я вошел сам, майора внесли.

Проснулся я поздно. Поезд где-то стоял. Майор храпел на соседнем диване. На столе чья то услужливая рука поставила бутылку водки, краюху черного хлеба, два огурца и кусок сала – очаровательный натюр-морт, достойный кисти голандцев. И очень уместный после вчерашних проводов.

Поезд стоял, видимо, уже долго. На перроне ни души, в вагоне тишина. Я растолкал майора и сказал первое, что мне пришло на ум."Вставай майор, водка стынет. Уже Великие Луки". Майор поднялся, посмотрел на меня, явно не узнавая, а потом: «Какие Великие Луки, мне нужно в Виндаву». Он схватил свой вещмешок и выкатился на пустой перрон. Меня всю жизнь мучает неразрешимый вопрос – а доехал ли мой майор до Виндавы – по латышски Венспилс?

В Москву наш эшелон пришел только на следующий день ранним, ранним утром. И пришел он не на Рижский вокзал, как должен был бы придти нормальный поезд из Риги, а его подали почему-то на Киевский вокзал, да еще на боковой путь. Но для меня это какого либо значения не имело: я вышел в Москву!

 

Вокзал был сер. Тяжелой глыбой храма,

В уже беззвездной тишине утра

Молчал без встреч, без суеты и гама

В провале темном мрачного двора.

 

Последних верст, последние минуты

И в запотелой проседи стекла

Уже мелькают полные уюта

Мест подмосковных спящие дома.

 

Вот где то здесь, на Наре

иль на Сходне,

Судьба решалась. Кажется вчера

С надеждой ждали мы такое вот сегодня,

Когда в лазурной тишине утра

Пойдем назад дорогою знакомой

Для новых встреч, для новой суеты....

 

Я помню это утро возвращения – всё до деталей. Было холодно, несмотря на июль месяц. Солнце только только вставало, внизу на площади еще было темновато. Но окна верхних этажей уже горели в лучах встающего Солнца. Я был дома, по-настоящему дома. Я повторял эти слова и не верил им.

Метро было еще закрыто и трамваи не ходили.

У меня был тяжелейший рюкзак и два чемодана – за год мирной жизни барахла поприбавилось, завелись даже книги. Я вышел на площадь и присел на чемодан, ожидая, когда откроется метро. Такси было тогда для меня столь же недоступным, как и теперь. Впрочем, тогда это обстоятельство пережить было легче – такси вообще не было.

Ко мне подошёл человек в гимнастерке со споротыми погонами, «Что капитан, отслужился?» «Нет еще». «А я всё, – жду метро, спешу на работу» сказал он с некоторой гордостью. Случайный спутник помог мне сесть в метро и даже проводил до электрички – я ехал на Сходню, где по-прежнему жила моя мачеха и мой младший брат, который вернулся с войны инвалидом.

 

Возвращение в Москву

 

До назначенного мне приема в управлении кадров Военно-Воздушных сил, оставалось еще несколько дней и я бездумно погрузился в Москву – я совсем обалдел от этого города, от того ощущения, что это снова мой город. Я его узнавал как-бы заново. Я писал стихи, понимая, что это вероятно последние стихи в моей жизни, которая потечёт по совершенно иному руслу. Жизнь потребует отдачи всех моих душевных сил и всего времени и стихи просто перестанут быть мне нужными – будет не до них, у меня начнется настоящее дело.

А пока я ходил по знакомым, где меня угощали пустым чаем, как правило морковным – трудно жила Москва! Не каждый день возвращался на Сходню, ночевал у кого нибудь из друзей и ходил, ходил, ходил. Меня больше всего тянули старые арбатские переулки – Афанасьевский, Сивцев Вражек, те места, где я родился, куда мы приехали в 21 году из Тверской губернии. Потом шёл по Воздвиженке к Кремлю, заходил в Университет на свой старый мехмат. Но были каникулы и из знакомых я никого не находил. Работала только приемная комиссия – какие-то новые и незнакомые мне лица.

Целые дни я проводил в городе и не мог от него оторваться:

 

Москва, Москва – она все та-же

Метро, трамваи и дела.

И человек в ажиотаже,

Спешит до вечера с утра.

 

Покой арбатских переулков

Их милый и уютный сон

И площадей широких гулких

И улиц бешенных кордон

Вокруг старинного Кремля,

Родная милая земля.

 

И в глубине московских улиц,

Затянутый в водоворот,

Лишь вечером с трудом сутулясь

Я приходил в квартирый ДОТ.

 

Но и чрез спущенные шторы

Я слышал городской прибой

Волненье улиц-корридоров

Вседа наполненных толпой...

 

Я еще что-то написал под настроение, но в памяти остались только последние строчки:

 

И там – высоко над крышами

Где звезды уже видны.

Я слышу давно не слышанный

Голос ночной Москвы.

 

Я искал знакомых, друзей. Многих уже и не было. Но, на удивление много и осталось. Демобилизованные уже во всю работали. Встречались с радостью. Радость была от того, что выжили, от того, что снова в Москве. Много разговаривали. Но не о политике и даже не о трудностях послевоенной жизни. Главной темой была работа, будущее страны, ее восстановление, проблема обучения молодежи, обстановка в ВУЗ,ах. Ну и, конечно, домашние дела.

Но любой разговор всегда начинался с одного и того-же, с разговора о судьбах общих знакомых и друзей – кто где воевал, кто остался жив, кто еще холост, а кто женат. Бывшие приятельницы – это всё сверстницы, меня особенно не интересовали: они казались мне дамами уже довольно почтенного возраста. Дело тут было, вероятно, даже не в годах. На фронте, при всех его тяготах мы сохранили многое от тех мальчишек, которые в 41-ом ушли в армию. А на плечи наших сверстниц легли тяжелейшие тыловые заботы – как прокормиться, как одеться, как помочь выжить семье, что-то похожее на то, что у нас сейчас в 92-ом году. Эти заботы старят и угнетают человека куда больше, чем прямая опасность, которая становится потом, как бы чужим воспоминанием.

 

Снова в академии

 

Но вот настал день, когда я явился перед (не очень) ясными очами самого генерал-лейтенанта Орехова начальника всех кадров Военно Воздушных Сил, всего Советского Союза – человека жестокого (в чем я позднее убедился), перед которым трепетали все те, кто вынужден был иметь с ним дело. Огромный темноватый кабинет в огромном здании на Пироговской улице. Строгая, но очень дорогая мебель.

Когда я вошёл, какой-то полковник стоял склонившись над столом – оказывается, это и был «начальник отдела руководящих кадров», к которому я был командирован. Он как раз докладывал мое «дело». В отличие от принятого порядка, оно мне не было вручено в опечатанном виде при моем отъезде из дивизии, а отправлено в Москву фельдпочтой. Этим и объяснялась задержка моего приема у высокого начальства – оно должно было иметь время в разобраться в моем «деле», и те несколько свободных дней, которые у меня оказались и, которые я посвятил Москве и друзьям. Рядом с моим делом, лежала какая то бумага, в которую полковник тыкал пальцем.

Должившись о прибытии, я стал на вытяжку – я всё же пока ещё строевой офицер, и ждал судьбу. Генерал перекладывал бумаги и что-то бурчал под нос, задавая малозначащие вопросы и в конце разговора сказал: «Будете работать в отделе главного референта главкома. У Вас хорошие аттестации. Знаете и любете ракетную технику. Это сейчас нужно». И всёе!

Пока я стоял по стойке смирно, мои глаза ели не начальство, а ту самую бумагу, которая лежала около дела, была ему явно посторонней и, в которую полковник тыкал пальцем.. Тогда мое зрение было несколько лучше чем сейчас и я разглядел на ней титул: Министерство Сельскохозяйственного машиностроения. Так называлось тогда то министерство, которое во время войны проектировало и производило ракеты. Последнее возбудило особенно моё любопытство и я постарался увидеть нечто большее чем название. Разобрать то, что было написано в самом письме было, конечно, невозможно. Но кое-что я все-таки увидел. Первое – письмо было адресовано главному маршалу авиации Вершинину – тогдашнему главкому. А второе – через всю страницу размашестым почерком было написано красным карандашём: «Использовать в центральном аппарате». И подпись – Вершинин.

Итак, моей судьбой распорядился сам главком. Отсюда и прием у самого Орехова, который редко кого удостаивал личной беседой и необычность процедуры отправки «дела». Большего тогда я не понял и не узнал.

Отдел, куда меня направили работать – большая комната и в ней несколько полковников или подполковников, уже не помню точно. Даже майоров не было. А я всего лишь капитан. Мой начальник, тоже полковник сказал, что мне очень повезло. Служба здесь «не бей лежачего», а штатные звания высокие – это не дивизия! «И как тебя взяли – видно рука сильная» добавил он без всякой иронии и даже с некоторым почтением. И впоследствии, он ко мне относился вполне доброжелательно, но все-таки с некоторой опаской, ибо ему было, по-настоящему, непонятно, как это капитан, да еще из строевой части, мог здесь оказаться?

А на самом деле, все было совсем не так, как об этом думали мои новые сослуживцы. Никакой руки у меня, конечно, не было и я представить себе не мог как и почему здесь оказался. Сам я узнал о том, как и почему произошло моё назначение только через несколько лет. Все происшедшее было и в самом деле весьма необычным. Вот как это случилось.

Мое письмо дошло до профессора Победоносцева – спасибо Григорьеву, который передал его ему лично. Оказывается Юрий Александрович меня даже вспомнил. Он занимал тогда высокие посты. Будучи одним из создателей НИИ-88 в Подлипках, он был его главным инженером, что по тем временам означало должность научного и технического руководителя основной кузницы ракетнокосмической техники. Одновременно он был и членом коллегии министерства. Как это не странно, но несколько страниц моих расчетов ему очень пригодились. Оказалось, что моя записка была исторически первым критическим коментарием немецких трофейных исследований, перед которыми все стояли на задних лапках. Более того, в моей работе предлагался некий альтернативный подход к решению задач балистики реактивных снарядов класса «земля-земля». Хорош или плох был предлагаемый подход, это было уже другое дело. Более того, сейчас я могу сказать, что он был плох и совершенно примитивен. Но он был другой, нежели у немцев и, несмотря на все его недостатки, всё же лучше, чем метод Кранца и более удобный, поскольку позволял использовать привычные схемы балистических расчётов.

На мое письмо водрузили гриф «сов. секретно» и Победоносцев доложил о нем министру. Тому понравилось – «сами с усами». И он написал письмо главкому: такой вот есть в ВВС капитан Моисеев, и который... и т.д. и т. п. – куча дифирамбов. Одним словом, демобилизуйте Моисеева и отдайте его нам. А там где он сейчас, с его работой справится любой инженер полка. Но по-видимому он уж очень хорошо меня расписал, потому что Вершинину стало жалко кому то отдавать этого самого Моисеева, как нечто ему, главкому, принадлежащее. И на этом министерском письме он и начертал – не отпустить, а использовать!

Всё это мне рассказал милейший Юрий Александрович, причем дважды. Первый раз после моей кандидатской защиты, а второй, когда после моей демобилизации пригласил работать на свей кафедре в МВТУ.

А пока, не ведая, что как и зачем, я оказался в штабе ВВС в отделе, где работа оказалась, действительно «не бей лежачего». Главной моей обязанностью, как младшего по званию, было доставать билеты на футбол. Кроме того, приходилось иногда просматривать трофейные материалы по ракетной технике и писать какие-то справки, которые, как я вскоре понял, никто не читал и они оставались в сейфе у моего начальника. Одно было трудным – режим работы. Он и вправду был очень странным. Приходили мы на службу под вечер. Зато сидели на работе – если не было футбола, едва ли не до утра, до тех пор пока был в своем кабинете сам главком. А Вершинин ждал пока уйдет спать сам Сталин. Вот так и ждали друг друга – а вдруг спросят!

Я загрустил – Москва себя не оправдывала, хоть обратно в часть собирайся. В дивизии, а особенно в полку, я чувствовал себя куда комфортней: было дело. Даже в периоды безделия надо было смотреть, чтобы пулеметы не ржавели и люди не пьянствовали! А тут...высиживать часы и звания, к которым особого почтения я никогда не питал. И я стал серьёзно размышлять куда бы податься. Искал всякие способы демобилизации – уйти в гражданку, как тогда говорили. Но у меня был академическмй диплом и я считался кадровым. А таких в гражданку в те годы не очень отпускали.

В то время, в моей Академии, на моем факультете N 2 – авиционного вооружения, начали создавать новую кафедру – реактивного вооружения самолетов. Ее начальником назначили Е.Я.Григорьева, моего бывшего преподавателя, с которым у меня сложились самые добрые отношения. Мы с ним часто виделись в нерабочей, а дружеской обстановке и я попросился к нему на кафедру. Научных званий у меня тогда не было, зато был опыт эксплуатации в боевых условиях тогдашних РС-ов на штурмовиках и бомбардировщиках. Тогда это было важно. Начальник факультета генерал Соловьев – в простречьи «Соловей», – мою кандидатуру одобрил.

Соответствующие письма, необходимые звонки и через пару недель выходит приказ, за подписью того же Вершинина о моем назначении младшим преподавателем – сиречь ассистентом, кафедры номер такой-то в ВВИА им профессора Жуковского. На кафедре кроме Григорьева и меня был еще только один человек сташий лейтенант П.А.Агаджанов, будущий генерал-лейтенант и член корреспондент Академии Наук СССР. Тогда он исполнял обязанности инженера кафедры, т.е. лаборанта.

Мои сослуживцы по отделу ахали и соболезновали – этот капитан, который так успешно доставал билеты на все интересные матчи переведен на новое место службы с понижением, по меньшей мере, на две ступени. Значит никакой руки у него на самом деле и не было. А мы то думали!

Но это как раз и был тот поворот моей жизненной тропинки, который я так ждал. Теперь я это понимаю. И благославляю судьбу. А также Соловья, которому предстоит еще один раз меня по-настоящему выручить.