От «скованного льдом океана»

 

Происхождение гуннов окутано тайной, и сведения о нем противоречивы. Точно нам известно лишь одно: они были кочевниками из Великой Евразийской степи (Amm. Marc. 31. 2), которая занимает громадные пространства. Она протянулась на расстоянии 5500 километров от границ Европы до западного Китая, захватывая еще 3000 километров его северо-восточных территорий. В глубину (с севера на юг) степь занимает от всего-навсего 500 километров на западе до почти 3000 километров на открытых равнинах Монголии. География и климат диктуют кочевой образ жизни. Естественные степные пастбища — продукт бедных почв и малых осадков. В таких условиях не могут произрастать леса и другая обильная растительность. Незначительное количество дождей также исключает возможность сколь-либо стабильного земледелия, так что кочевники извлекают значительную часть средств к существованию из скотоводства, разводя те виды животных, которые способны выживать на степной растительности. Крупный рогатый скот может прокормиться на менее обильных пастбищах, чем требуются для лошадей; овцы менее требовательны, чем коровы, а козы — менее, чем овцы. Верблюды доедят все, что останется.

Кочевничество, по сути своей, основано на использовании отдельных комплексов пастбищ в течение всего года, что требует особой стратегии. Для современных кочевников типично перемещение между высокогорными летними пастбищами (где зимой нет травы из-за холода и снега) и зимними пастбищами в низинах (где летом траве хватает осадков). В этом мире права на пастбища, столь же важные с экономической точки зрения, как и владение стадами, строго охраняются. Расстояние между зимними и летними пастбищами должно быть минимальным, поскольку любые передвижения сложны как для животных, так и для слабейших членов племени. Пока Сталин не прикрепил кочевников-казахов к земле, они старались перемещаться примерно на 75 километров в ходе каждого передвижения между пастбищами. Сообщества кочевников также завязывали тесные экономические отношения с сельскими хозяевами в регионе, ведшими оседлый образ жизни; от них они получали значительную часть нужного им зерна, хотя часть производили самостоятельно. (В то время как часть популяции пасет скот на летних пастбищах, другая занимается иными видами производства продуктов питания.) Тем не менее все существовавшие в истории кочевничества популяции, помимо производимого ими самими количества зерна, нуждались в дополнительном, которое они получали в ходе обмена с земледельческими племенами; в ход шел избыток продуктов, которые давал им скот (шкуры, сыр и другие молочные продукты, сами животные и т. д.). Зачастую обмен проводился, так сказать, в одностороннем порядке, когда земледельцы в вознаграждение не получали ничего, кроме избавления от набегов, но иногда обмен был по-настоящему взаимным.

Кочевой или полукочевой образ жизни никогда не был присущ представителям какой-то определенной языковой группы или типа культуры. Многие народы, обитавшие в Великой Евразийской степи, в разные периоды времени усваивали этот обиход. В первые три столетия нашей эры на западной окраине степи — на территории, простирающейся от Каспийского моря до Дуная, господствовали кочевники-сарматы и аланы, относившиеся к иранской языковой группе. Они вытеснили кочевников-скифов, принадлежавших к той же группе, в течение двух или трех последних веков до н. э. Самое позднее к VI в. н. э. кочевники, говорившие на языках тюркской группы, господствовали на территории от Дуная до Китая, а кочевая орда, говорившая по-монгольски, вызвала невиданные опустошения впоследствии, в эпоху Средневековья. Другие группы населения также подчас кочевали. Мадьяры, пришедшие в Центральную Европу в конце IX в., говорили — также как и их потомки-венгры — на языке финно-угорской группы, что свидетельствует о возможном их приходе из лесной зоны Северо-Восточной Европы, единственного места, где еще говорят на подобных языках.

Непонятно, когда именно гунны начали осваивать, так сказать, это море культурных возможностей. Аммиан Марцеллин знает о них больше, нежели любой другой римский источник, но и ему известно немного. Лучшая его догадка заключается в том, что они пришли из-за Черного моря, от «океана, скованного льдом». Они не знали письменности, поэтому не оставили записей, на которые мы могли бы опереться, и даже их языковая принадлежность покрыта тайной. При неудаче прочих попыток языковеды обычно могут в общих чертах определить лингвистическую принадлежность исходя из личных имен, но в случае гуннов не работает даже это. Они быстро усвоили привычку использовать германские имена (или же, возможно, наши источники используют германизированные варианты или клички, данные гуннам их германскими соседями и подданными), так что количество собственно гуннских личных имен слишком мало, чтобы сделать сколь-либо убедительные выводы. Вероятно, они не принадлежали к иранской группе, но были ли они первыми кочевниками, говорившими на языке тюркской группы, которые появились на европейской сцене, как доказывают некоторые, остается непонятным. При столь скудных источниках сведений происхождение гуннов по-прежнему покрыто тайной (Maenchen-Helfen, 1973, Chs 8–9); но некоторую пикантность ему придает широко известная полемика о том, не были ли на самом деле гунны кочевниками сюнну, хорошо известными из документов Китайской империи.

За столетия до и спустя столетия после рожден ия Христова сюнну под предводительством своего Шань Ю^{160} опустошали северо-западные границы Китая эпохи Хань, выжимая из него огромные количества шелка, драгоценных металлов и зерна. Они также вели войну за контроль над некоторыми его западными территориями, имевшими важное значение, особенно бассейном р. Тарим, где Великий шелковый путь (начавший использоваться в последнем веке до н. э.) достигает Китая. Под натиском ханьских армий они в 48 г. н. э. разделились на северную и южную ветви. Южные сюнну впоследствии оказались вовлеченными в орбиту интересов Китайского государства и сделались важной силой, действовавшей в рамках имперской системы. Северяне остались извне, сохранили независимость и проявляли свою воинственность, пока в 93 г. н. э. китайское правительство не заплатило другой группе кочевников сяньби, дабы те предприняли опустошительную атаку на места их обитания. Многие из сюнну (согласно сообщениям, 100 тысяч семей) оказались включены в одержавшую победу конфедерацию сянь би, но другие бежали «на запад». Это последние сведения, которые мы можем получить о северных сюнну из китайских источников.

Упоминания о гуннах, о которых пойдет речь, внезапно появляются в римских источниках в третьей четверти IV в. Проблема, которую влечет за собой чрезвычайно соблазнительная попытка отождествить этот народ с сюнну, заключается в следующем: между сообщениями китайцев и римлян лежит разрыв почти в 300 лет (с 93 г. н. э. по примерно 370 г.); при этом нужно учитывать и расстояние почти в 3500 километров. Более того, у гуннов, известных римлянам, форма политической организации полностью отличалась от той, что имели сюнну. После 48 г. н. э. обе ветви сюнну получили каждая своего Шань Ю, тогда как у гуннов, прибывших в Европу, имелось множество отличавшихся по рангу властителей и не было никаких признаков господствующей фигуры. Сохранившиеся этнографические описания — те, что имеются, также заставляют возражать против отождествления. Сюнну обычно собирали волосы в длинный «конский хвост»; гунны причесывались иначе. Обе группы использовали сходное оружие; при археологических раскопках в остатках их поселений обычно обнаруживают бронзовые чайники. Учитывая это, можно предполагать наличие некоторой связи между ними, но это, очевидно, не дает возможности прямо заявить, что сюнну начали движение на восток в 93 г. н. э. и продолжали путь, пока не достигли Европы под именем гуннов. Великая Евразийская степь огромна, но даже ее пересечение не может потребовать трехсот лет. Равным образом, как и у большинства кочевых народов, империя сюнну представляла собой конфедерацию, объединявшую маленькое ядро, состоявшее из сюнну, и множество других подчинявшихся ему групп. Предки наших гуннов, следовательно, могли входить в эту конфедерацию, даже не будучи «настоящими» сюнну. Однако даже если мы впрямь усматриваем некоторую связь между гуннами IV в. и сюнну I в., много воды утекло за триста лет, и события тех времен остаются покрыты мраком^{161}.

Римские источники также позволяют составить лишь самое общее представление о том, что же привело гуннов на окраины Европы^{162}. С точки зрения Аммиана, достаточно было только подчеркнуть, что они были «жестоки сверх всякой меры» и «горели нечеловеческой страстью к разграблению чужой собственности». Сюжет, наиболее часто повторяемый в римских источниках, гласит, что гунны появились у врат Европы в какой-то степени случайно. Несколько гуннских охотников, искавших дичь, преследовали лань и, пробравшись через болота, увидели перед собой неизвестные им дотоле новые земли. Такого рода сюжет отзывается у комментаторов начала XX в., которые склонны считать, что гунны столетиями кочевали там и сям по Евразийской степи и просто-напросто забрели в какой-то момент на границы Европы. Но это предположение высказывалось до того, как антропологи поняли со всей очевидностью, что кочевники не перемещаются туда-сюда случайным образом, но движутся по кругу от одного четко определенного пастбища к другому. Учитывая, что права выпаса являются ключевым элементом в системе существования кочевников и что они чрезвычайно ревниво охраняются, перемещение с одной последовательности пастбищ на другую ни при каких обстоятельствах не могло произойти случайно.

К несчастью, мы можем лишь догадываться о мотивах, стоявших за решением гуннов переместить центр сферы их действий к западу. Сюжет с ланью заканчивается тем, что охотники рассказывают остальным гуннам о чудесах обнаруженных ими новых земель, и Аммиан также отмечает мотив экономической выгоды. Предположение о том, что внимание гуннов привлекли плодородные территории северных берегов Черного моря, выглядит вполне правдоподобно. Пастбища западных степей, хотя и не столь протяженные, весьма хороши; они привлекали немало различных групп кочевников в течение многих лет. Область к северу от Черного моря занимали общины, зависимые от Римской империи; разного рода экономические отношения со Средиземноморьем приносили им выгоду, и нет оснований сомневаться в том, что гунны также ощутили его зов. В то же время кочевые племена позднейших периодов (о них мы знаем больше) часто стремились к перемещению на западную окраину степи с целью удалиться от более могущественных кочевнических племенных союзов, действовавших на территориях, расположенных ближе к Китаю. Авары, двумя столетиями позже оказавшие на историю Европы воздействие, во многом сходное с тем, что имело место со стороны гуннов, искали убежища, которое было бы вне досягаемости для западных тюрков, и именно по этой причине появились на берегах Черного моря. Сходным образом в конце IX в. кочевники-мадьяры проникнут на территорию Венгрии, поскольку другая группа кочевников — печенеги — сделала их жизнь на лежащих значительно дальше к востоку территориях невыносимой. В случае гуннов у нас отсутствуют доказательства как негативной, так и позитивной мотивации, однако мы не можем сбрасывать данный фактор со счетов. На востоке в конце IV в. из Северной Индии в сторону Великого шелкового пути продвигались гупты, а в период с начала до середины V в. на территории между Каспийским и Аральским морями господствовали гунны-эфталиты. Еще в 350-х гг. эта реконфигурация баланса власти вызывала отклик далеко на востоке, в степи, заставив хионитов двинуться к границам Персидской империи, к востоку от Каспийского моря^{163}. Возможно, это также сыграло свою роль в решении гуннов перенести свои пастбища к западу.

При всей таинственности происхождения гуннов и причин, двигавших ими, не может быть никаких сомнений в том, что они стояли за стратегическим переворотом, приведшим готов на берег Дуная летом 376 г. Обычно считается, что в этот момент готы бежали от гуннов, внезапно вторгнувшихся всей массой на берег Черного моря. Далее, полагают, что эти гунны буквально дышали в затылок готам, которые боролись за Дунай в надежде обрести безопасное убежище в империи, и что после того, как готы достигли римской территории, гунны немедленно стали господствующей силой на придунайских территориях. Эти положения, артикулированные в большей или меньшей степени, можно найти в большинстве современных изложений: внезапно появляются гунны (375–376 гг.); готы в панике бегут в империю (376 г.); гунны начинают господствовать близ Дуная (с 376 г.).

Эта модель основывается на сообщениях Аммиана, который рисует чрезвычайно убедительную картину паники, охватившей готов: «Среди остальных готских племен широко распространилась молва о том, что неведомый дотоле род людей, поднявшись с далекого конца земли, словно снежный вихрь на высоких горах, рушит и сокрушает все, что попадается навстречу». Нам следует, однако, не обращая внимания на риторику, разобраться, что же на самом деле сообщает Аммиан. Первым делом подчинив аланов, гунны далее напали на готов-грейтунгов. Германарих, возглавивший сопротивление последних, в конце концов сдался и, по-видимому, пошел на добровольное заклание в ходе ритуального жертвоприношения, дабы уберечь свой народ^{164}. Само изложение Аммиана не слишком заслуживает доверия, но привычка считать политическое руководство ответственным за судьбу той или иной группы (подтверждаемая свидетельствами нескольких древних обществ) интересна. Когда наступали трудные времена, в этом видели божественное знамение: считалось, что старый вождь оскорбил богов, и для того, чтобы умилостивить их, его надо принести в жертву. Германариху наследовал Витимир, который продолжал войну, но в конце концов погиб в бою.

В это время власть над грейтунгами перешла к двум полководцам, Алатею и Сафраксу; они правили от имени Витерика, сына Витимира. Решив отступить к берегам р. Днестр, они встретили там силы тервингов под командованием Атанариха. Некоторым гуннам удалось найти другой брод через реку, и они атаковали Атанариха с тыла, так что ему пришлось удалиться в земли, расположенные ближе к Карпатским горам. Там он попытался сдержать натиск гуннов, выстроив линию укреплений для защиты от них. С моей точки зрения, это, вероятно, были старые римские стены вдоль реки Олт — Лимес Трансалютанус^{165}. Но план не удался. Тервинги, которых продолжали беспокоить нападения гуннов, покуда они работали на строительстве укреплений, утратили веру в своего предводителя Атанариха. В это время большинство тервингов отпало от него и под водительством новых лидеров, Алавива и Фритигерна, явилось на Дунай, дабы найти себе убежище в пределах Римской империи. Грейтунги Алатея и Сафракса приняли ту же стратегию, последовав за тервингами к реке (см. карту № 5) (Amm. Marc. 31. 4. 2).

 

Многие из этих событий развертывались очень быстро. После гибели в бою Витимира события следовали одно за другим вплоть до прибытия грейтунгов и обеих групп тервингов на берега Дуная. Даже будучи взята во всей совокупности, эта последовательность событий длилась совсем недолго. Если, как кажется вероятным, появление готов относится где-то к концу лета или началу осени 376 г., то смерть Витимира следует датировать не ранее чем предыдущим годом. В принципе для вторжения должно было хватить всего нескольких месяцев; таким образом, смерть Витимира нужно отнести в промежуток между серединой 375-го и началом 376 г. Учитывая, что люди, живущие сельским хозяйством, предпочитают перемещаться после того, как соберут урожай, вероятнее всего, что грейтунги пустились в путь в конце лета или в начале осени 375 г.^{166}.

За этим в каком-то смысле отчаянным поступком последовали более взвешенные действия. Точная датировка здесь невозможна, поскольку Аммиан весьма смутно обозначает время; однако то, что он сообщает, наводит на некоторые предположения. Прежде всего он утверждает, что Германарих противостоял буре, принесенной гуннами, «долгое время» (diu ). Мы также узнаем, что последователь Германариха Витимир участвовал во «многих битвах» (multas … clades ) против гуннов, пока не погиб в бою. Очевидно, невозможно с уверенностью утверждать, сколько времени все это заняло, но быстрая развязка, последовавшая за смертью Витимира, явно стала завершением длительной борьбы, и окончательному перелому предшествовало именно решение грейтунговтронуться в путь. Можно дискутировать, сколько времени продолжалась предшествовавшая этому борьба, но характер действий гуннов в этом споре учитывать необходимо.

Чтобы обезопасить вход в империю с этой стороны, готские посольства первым делом отбыли с берегов Дуная, чтобы разыскать императора Валента и изложить ему свое дело. Валент, однако, находился в Антиохии — это означало, что поездка к нему и обратно потребует преодоления более 1000 километров. Однако даже это не испугало послов. По достижении Антиохии предполагалось, что две стороны должны будут переговорить между собой и принятые решения передадут римским командирам на Дунае. Все это заняло больше месяца; в течение этого времени готы оставались на берегу, проявляя большее или меньшее терпение и ожидая разрешения пересечь реку. О нападениях гуннов на них в этот период никаких записей не сохранилось. Более того, гунны, атаковавшие Атанариха, приходили малыми группами, подчас обремененные добычей (Amm. Marc. XXXI. 3. 8): следовательно, это были скорее участники набегов, а не завоеватели. Политическая организация гуннов к тому моменту не достигла стадии, когда всеми управлял один вождь, — у них был целый ряд правителей, отличавшихся друг от друга по масштабам власти и имевших массу возможностей действовать самостоятельно. К примеру, пытаясь разрешить проблемы, возникшие у грейтунгов в результате появления гуннов, Витимир смог привлечь других гуннов, дабы те сражались на его стороне (Amm. Marc. XXXI. 3. 3). Применительно к 375–376 гг. нельзя говорить об огромной орде гуннов, преследовавших бегущих готов, — скорее, независимые отряды гуннов действовали против некоторого количества противников с помощью различных уловок.

Таким образом, произошло следующее. Гуннские силы не завоевали готов в том смысле, в каком мы обычно используем это слово; скорее, часть готов решила убраться из того мира, который сделался столь небезопасным. Даже в 395 г., т. е. приблизительно через 20 лет, большинство гуннов продолжало находиться значительно восточнее — т. е. гораздо ближе к северному выходу с Кавказа, нежели к устью Дуная^{167}. Другие племена готов, а нетервинги или грейтунги были основной причиной противостояния на границе по Нижнему Дунаю в течение примерно десяти или более лет после 367 г. Римлянам пришлось сдерживать мощный натиск на том же фронте, предпринятый второй силой грейтунгов под предводительством некоего Одотея в 386 г. Еще больше готов, возможно, те из тервингов, кто не последовал за Алавивом и Фритигерном на Дунай, действовало где-то в Карпатской области примерно в это же время.

 

Золотой лук

 

Однако все это не смягчило того поистине революционного воздействия, которое имело появление гуннов. Если беспорядки малого масштаба для дунайской границы (как и для других областей) были явлением обычным, то переломы, имевшие стратегическое значение, совершались редко. История Римской империи знаетлишь два подобных события в районе Северного Причерноморья. Главными особенностями этой области являются разнообразие климатических и экологических характеристик. Между Карпатами и Доном вполне достаточно воды, особенно в долинах рек, чтобы заниматься пахотным земледелием, но к востоку от Дона зерновые без орошения выращивать невозможно. В то же время южная часть территории, лежащая между Карпатами и Доном, сразу за береговой полосой, имеет достаточно сухой климат, в котором и сформировались степи. На этой окраине Европы прилегающие территории, следовательно, с экологической точки зрения подходят для кочевья и сельского хозяйства; в древности в этом регионе доминировало население первого типа, а затем — второго. В последние несколько столетий до нашей эры бок о бок здесь благоденствовали скифы-кочевники, племена, говорившие на языках германской группы и занимавшиеся сельским хозяйством, бастарны и другие. Их господство было сломлено на рубеже новой эры сарматами, чей язык относился к иранской группе. Два столетия спустя готы-земледельцы продвинулись к югу и востоку вокруг Карпат, распространив свои владения вплоть до Дона и подчинив оставшихся сарматов. Что же дало гуннам возможность в конце IV в. изменить военный баланс в пользу кочевников?

Римляне быстро поняли, в чем заключается военная сила гуннов. Аммиан не дает детального описания ни одного сражения, в котором бы участвовали гунны, но следующее изображение общего характера, оставленное им, касается самой сути дела: «В бой они [гунны] бросаются, построившись клином… Легкие и подвижные, они вдруг специально рассеиваются и, не выстраиваясь в боевую линию, нападают то там, то здесь, производя страшное убийство. […] Они… издали ведут бой стрелами, снабженными искусно сработанными наконечниками из кости, а сойдясь врукопашную с неприятелем, бьются с беззаветной отвагой мечами».

Зосим, автор VI в., черпавший сведения о гуннах у историка IV в. Эвнапия, пишет столь же живо: гунны «были совершенно неспособны сражаться в пешем бою и не знали, как это делается, но с помощью своевременных поворотов, атак и отступлений, а также стрельбы из луков с коней, они губили множество народу» (Amm. Marc. XXXI. 2. 8–9. Zosim. IV. 20. 4–5). Эти комментарии не оставляют никаких сомнений. Гунны были кавалеристами, прежде всего — верховыми лучниками, способными атаковать на безопасном расстоянии, пока строй и спаянность противника не будут нарушены. В этот момент гунны устремлялись вперед, поражая противника стрелами или саблями. Важнейшими составляющими здесь были умение искусно стрелять из лука и ездить верхом, действовать малыми группами, а также яростная отвага. Многие отмечали, что жизнь пастухов в Евразии была тяжела, и древность и Средние века видели тому немало примеров. Разные навыки, не говоря уже о великолепных конях, которые требовались кочевникам в повседневной жизни, позволяли им также прекрасно вести боевые действия.

Однако сказанное справедливо в отношении всех европейских кочевников и не дает достаточного объяснения тому, что гунны действовали особенно успешно. Точно так же как германцам-готам, они оказались способны нанести поражение таким же кочевникам, как они сами, например аланам, чей язык относился к иранской группе. Что давало им преимущество? И те и другие славились своими конями, но они сражались на разный лад. В то время как гунны — сравнительно легковооруженные конные лучники — отличались прекрасной маневренностью, аланы, подобно всем сарматам вообще, в основном действовали с помощью тяжелой кавалерии — катафрактов, как называли их римляне. И конь, и всадник были защищены; основным оружием всадника являлась пика; она дополнялась длинной кавалерийской саблей, причем конные копейщики действовали компактной массой. Это еще более сужает вопрос. Для скифов, на смену которым в качестве господствующей силы к северу от Черного моря в период ранней империи пришли сарматы, быть конными лучниками было так же естественно, как и для гуннов, и тактики они придерживались той же. Однако копье превалировало над луком. Почему же триста лет спустя баланс сместился в пользу лука?

Ответ не имеет отношения к конструкции лука, из которого стреляли гунны. И они, и скифы пользовались так называемым чудо-оружием степей. Когда мы, жители Запада, представляем себе лук, обычно мы имеем в виду «цельный» лук, выполненный из цельного куска дерева, — палку, которая принимает форму дуги, если ее натянуть. Степные луки были совершенно иными — начнем с того, что он и были композитными. Отдельные деревянные части образовывали раму, куда крепились другие составные части — сухожилие с внешней стороны и костяные планки внутри. При натяжении лука первое растягивалось, а вторые сжимались. Когда лук не был натянут, его плечи загибались в противоположную сторону; отсюда еще одно наименование оружия — рекурсивный лук. Дерево, сухожилие и кость склеивались самым прочным клеем, какой только можно было сварить из рыбьих костей и кожи животных; когда лук полностью высыхал, сила выстрела оказывалась ужасающей. Остатки таких луков (обычно — костяные пластинки) были обнаружены в могильниках в районе озера Балхаш, относящихся к III тысячелетию до н. э. Итак, к IV в. н. э. это оружие было далеко не новым.

Ключом к успеху гуннов, по-видимому, является одна деталь, значение которой еще не полностью осознано. И гунны, и скифы использовали композитные луки, но в то время как скифские луки имели около 80 см в длину, луки гуннов, найденные в могильниках, гораздо больше; их длина колеблется между 130 см и 160 см. Конечно, увеличение размера способствует повышению силы выстрела. Однако наибольший размер лука, которым с удобством может пользоваться кавалерист, не должен превышать 100 см. Кавалерист держал лук вертикально, прямо перед собой, и более длинный лук упирался бы в шею лошади или путался в поводьях. Но — в этом заключается ответ на наш вопрос — гунны пользовались луком асимметричной формы. Нижняя часть лука была короче верхней, и именно это позволяло использовать более длинный лук, сидя верхом на коне. Применять более длинный лук было неудобно, и из-за его асимметрии всаднику приходилось целиться особенно тщательно. Но гуннский асимметричный 130-сантиметровый лук обладал куда большей убойной силой, нежели симметричный 80-сантиметровый лук скифов: в отличие от скифского при выстреле из него стрела пробивала доспехи противника и не мешала всаднику, который к тому же держался на безопасном расстоянии от врага.

Некоторое представление о том, какие результаты имело использование рекурсивного, или рефлексивного, лука, можно получить, если проследить судьбу композитного турецкого лука, использовавшегося в начале Новой истории и в более поздние времена. Обычно эти луки имели около 100 см в длину, но были симметричны, так как делались скорее для пехоты, нежели для кавалерии. Также они изготавливались на тысячелетие позже, и это, конечно, дало о себе знать: имея ту же конструкцию, что и большие по размеру китайские и азиатские луки, они превосходили их. Вид их поначалу поразил европейцев, привыкших к «цельным» лукам. В 1753 г. лучший стрелок тех времен Гассан Ага выпустил стрелу, покрывшую расстояние 584 ярда и 1 фут (примерно 534 метров). Он был знаменитым воином, но в целом стрельба на расстояние значительно более 400 метров была обычным делом. Лук также отличался устрашающей мощью. При выстреле с расстояния 100 метров из турецкого лука стрела проходила более чем на 5 см сквозь кусок дерева толщиной 1,25 см. Учитывая асимметрию оружия, а также тот факт, что стрелки-пехотинцы могли занять устойчивую позицию в отличие от своих собратьев-кавалеристов, мы должны немного уменьшить эти цифры, пытаясь применить их к IV в. Гунны не имели стремян, однако пользовались тяжелыми деревянными седлами, на которых всадник держался с помощью ножных мышц и таким образом получал твердую платформу для стрельбы. Тем не менее гуннские конные лучники, вероятно, могли эффективно действовать против неприятелей, не защищенных доспехами — к примеру, готов, — со 150–200 метров, и против аланов, имевших доспехи, — с 75–100 метров. Этого расстояния было вполне достаточно, чтобы обеспечить гуннам колоссальное тактическое преимущество, которое, по сообщениям римских источников, они использовали полностью^{168}.

Лук не был единственным оружием гуннов. Нарушив единство вражеского строя с большого расстояния, кавалерия затем могла приблизиться, чтобы атаковать с помощью мечей; чтобы вывести из строя отдельных противников, они вдобавок использовали аркан. Есть также некоторые свидетельства, что гунны, занимавшие высокое положение, носили кольчугу. Но гвоздем их программы, если можно так выразиться, являлся рефлексивный лук. К IV в. он был настолько тщательно усовершенствован, что с его помощью можно было отразить атаку сарматских катафрактов. Гунны, как и следовало ожидать, прекрасно осознавали уникальность своего оружия, как свидетельствуют немного более поздние источники, относящиеся к V в. Историк Олимпиодор Фиванский сообщает, что около 410 г. гуннские короли гордились своим искусством стрельбы из лука (Olimpiod., fr. 19), и нет оснований полагать, что в 375 г. было иначе. В ночь, когда умер величайший из гуннов — Аттила, римскому императору Маркиану приснилось, что «некая божественная фигура стоит перед ним и показывает ему лук Аттилы, сломавшийся той ночью»^{169}. Равным образом археологические источники подтверждают, что у гуннов лук символизировал высшую власть. В четырех погребениях были обнаружены остатки луков, частично или полностью заключенных в гравированные «футляры» из золотых пластин. Один представлял собой сугубый символ: всего 80 см в длину, он был покрыт таким количеством золота, что не сгибался вовсе. Остальные три имели нужную длину, и возможно, что здесь мы имеем дело с настоящим оружием с золотыми отливками^{170}. Украшенный таким образом, источник военного господства гуннов являлся мощным образом политической власти. Он также давал им возможность господствовать на западных границах Великой Евразийской степи.

Аммиан Марцеллин был прав. Именно гунны стояли за военным кризисом, который вынудил тервингов и грейтунгов двинуться на Дунай где-то в конце лета или начале осени 376 г. В этот момент усиление мощи гуннов перестало быть проблемой исключительно народов, обитавших на северных берегах Черного моря. Теперь они создавали тяжелейшую проблему для восточноримского императора Валента. Десятки тысяч снявшихся с места готов внезапно появились на его границах и искали убежища.

 

В поисках убежища

 

Громадное большинство наших источников с редкостным единодушием сообщает, что это внезапное прибытие готов — предполагаемых иммигрантов — вовсе не казалось проблемой. Напротив, Валент с радостью принял их, поскольку он усмотрел в этом наплыве людей, лишившихся насиженных мест, большие возможности. Вновь процитируем Аммиана (хотя большинство других источников сообщает то же самое): «…приняли это скорее с радостью, чем со страхом. Поднаторевшие в своем деле льстецы преувеличенно превозносили счастье императора, которое предоставляло ему совсем неожиданно столько рекрутов из отдаленнейших земель, так что он может получить непобедимое войско, соединив свои и чужие силы, и государственная казна получит огромные доходы из военной подати, которая из года в год платилась провинциями» (XXXI. 4. 4).

Итак, солдаты и золото одновременно — обычно получают лишь одно из двух. Неудивительно, что Валент был доволен.

Большинство источников также содержат в целом совпадающие сведения о том, что оказалось не так после пересечения готами реки (вероятно, близ или в районе крепости Дуросторум) (см. карту № 6). Вину за то, что случилось после, возлагают в основном на бесчестность римских чиновников на местах. Ибо когда иммигранты начали испытывать недостаток в продовольствии, эти чиновники воспользовались их отчаянным положением, организовав в высшей степени выгодный черный рынок, где готы продавали себя в рабство за пищу. Неудивительно, что это вызвало всеобщее возмущение, которое лишь подогрело поведение римских войск, особенно некоего Лупицина, командовавшего полевыми силами во Фракии (comes Thraciae ). Нажившись на черном рынке, а затем заставив готов переселиться в другой лагерь за пределами своих главных квартир в Маркианополе (см. карту № 6), он предпринял неудачное нападение на их предводителей на пиру, предположительно устроенном в их честь. Это побудило готов перейти от возмущения к восстанию^{171}. Так гласит история, которую повторяли многие авторы. Проклятия в адрес Валента за глупость, проявленную им, когда он согласился принять готов, порицания местных римских военных властей за их жадность и упреки самим готам (хотя и не слишком суровые) позволяют составить вполне логичное изложение событий. Однако несмотря на то, что все его детали взвешенны, оно не отражает всей правды.

Начнем с обычной политики Рима в отношении тех, кто искал убежища на принадлежавших ему землях. Иммигранты (прибывшие добровольно или побуждаемые иными причинами) в 376 г. были далеко не новым явлением в Римской империи. В течение своей истории она неоднократно принимала чужаков: постоянный поток искателей счастья (не в последнюю очередь устремлявшийся, как мы видели, в ряды римской армии) дополнялся время от времени широкомасштабными миграциями. Для последних даже существовал специальный термин: receptio . Надпись I в. н. э. сообщает, что наместник при Нероне переправил 100 тысяч человек «через Дунай [с северной стороны]» (transdanuviani ) во Фракию. Совсем недавно по отношению к описываемым событиям, в 300 г. н. э., императоры-тетрархи расселили по империи десятки тысяч карпов (дакийские племена), рассредоточив их по общинам, располагавшимся вдоль Дуная от Венгрии до Черного моря. В промежутке имело место еще несколько наплывов меньшего масштаба, и хотя не существовало единого плана, определявшего, как обращаться с иммигрантами, можно уверенно выделить несколько вариантов. Если нуждавшиеся в убежище состояли в хороших отношениях с империей и иммиграция осуществлялась по взаимной договоренности, то некоторое число молодых мужчин вступало в римскую армию, иногда образуя отдельное новое соединение, а остальные расселялись по всей империи как свободные сельские хозяева, обязанные с этого времени платить налоги. К примеру, такого типа соглашение заключили император Констанций II и некие сарматы-лимиганты в 359 г.^{172}. Если отношения между империей и мигрантами носили не столь мирный характер (и в особенности если их взяли в плен входе военных действий), обращение с ними было куда более жестким. Некоторых опять-таки призывали в армию, хотя при этом принимались куда более серьезные меры безопасности. Так, императорский эдикт, касавшийся сил скиров, взятых в плен римлянами в 409 г., содержит указание, что должно пройти 25 лет (иными словами, должно смениться поколение), прежде чем кого-либо можно будет призвать в армию. Прочие опять-таки стали сельскими хозяевами, но на куда менее благоприятных условиях. Многие скиры, взятые в плен в 409 г., попали в рабство, а остальных расселили в качестве зависимых крестьян (coloni ) с условием, что им нужно будет переселиться за пределы Балкан, где их захватили. Таким образом, все иммигранты становились солдатами или крестьянами, но осуществлялось это более или менее благоприятными для них путями^{173}.

Существует, однако, еще один общий знаменатель, относящийся ко всем документированным случаям миграций в империю, получившим разрешение сверху. Императоры никогда не принимали иммигрантов, так сказать, поверив им на слово. Они всегда обеспечивали себе военный контроль над происходящим, либо прежде нанеся поражение предполагаемым иммигрантам, либо имея под рукой значительные силы, чтобы справиться с любыми затруднениями. Случай Констанция и лимигантов — как раз то, о чем идет речь. В 359 г. события приняли дурной оборот. Аммиан возлагает вину на сарматов, обвиняя их в вероломстве; формально он прав, но причины могли носить более сложный характер. Как бы то ни было, но в решающий момент разразился настоящий ад: «Когда они увидели на высоком помосте императора, который уже собирался начать милостивую речь и обратиться к ним [сарматам], как к покорным на будущее время подданным, вдруг один из них в злобной ярости бросил сапогом в трибунал и воскликнул: «Марра, марра»^{174}, — это у них боевой клич. Вслед за тем дикая толпа, подняв кверху свое знамя, вдруг завыла диким воем и бросилась на самого императора» (XIX, 11, 10).

Дальнейшее весьма показательно: «…они [римские солдаты] хотя и н<