Слепой убийца: Плотоядные истории

 

Он снова переехал – разницы никакой. То место у железнодорожного узла она ненавидела. Не любила туда ездить – к тому же слишком далеко и уж очень холодно; добравшись туда, она всякий раз стучала зубами. Ненавидела узкую безрадостную комнату, вонь старых окурков, которая не выветривалась, потому что нельзя открыть заклеенное окно, убогий душ в углу и женщину, которая часто попадалась на лестнице; женщину, походившую на угнетенную крестьянку из банального старого романа: только вязанки хвороста на спине не хватает. Женщина смотрела угрюмо и надменно, словно в деталях представляла, что творится у него в комнате, едва закроется дверь. В этом взгляде была зависть и еще злоба.

Слава богу, с этим покончено.

Снег уже растаял, только кое‑где в тени еще лежат серые кляксы. Солнце припекает, пахнет сырой землей, оживающими корнями и разбухшими блеклыми клочками прошлогодних газет, в которых ни строки не разобрать. В лучших городских районах уже проклюнулись нарциссы, в палисадниках, где не бывает тени, распустились тюльпаны – красные и рыжие. Многообещающее начало, как пишут в колонке садовода; хотя и сейчас, в конце апреля, однажды пошел снег – крупный, пушистый и мокрый, странная метель.

Она спрятала волосы под платок, надела темно‑синее пальто – самое мрачное в ее гардеробе. Он сказал, так лучше. Здесь по углам пахнет котами, блевотиной и куриным пометом. На мостовой – навоз, оставшийся после рейда конной полиции; полицейские ищут агитаторов, а не воров – здесь притоны «красных» иностранцев, что затаились крысами на сеновале, плетут извращенные хитроумные интриги; человек по шесть в одной постели, разумеется, и все жены общие. Говорят, где‑то поблизости в этом районе живет высланная из Штатов Эмма Голдман[458].

На тротуаре кровь. Рядом мужчина с ведром и щеткой. Он брезгливо обходит розовую лужицу. Здесь живут кошерные мясники, портные, меховщики‑оптовики. И потогонные конторы, конечно. Шеренги иммигранток склонились над станками, пух забивает им легкие.

На тебе одежда с чужого плеча, как‑то сказал он. Да, легкомысленно ответила она, но на мне она лучше смотрится. А затем прибавила уже сердито: ну и что мне сделать? Что мне сделать? Ты что, думаешь, у меня есть какая‑то власть?

Она заходит в лавку зеленщика, покупает три яблока. Так себе яблоки, прошлогодние, кожура слегка сморщилась, но она чувствует, что должна принести что‑то в знак примирения. Продавщица забирает одно яблоко, показывает гнильцу на боку, кладет яблоко получше. Все это молча. Понимающие кивки и щербатая улыбка.

Мужчины в длинных черных пальто и широкополых черных шляпах, маленькие востроглазые женщины. Шали, длинные юбки. Ломаная речь. Не пялятся, но ничего не упустят. Она слишком заметна – великанша. И ноги на виду.

Вот и галантерея, о которой он говорил. Она секунду смотрит на витрину. Модные пуговицы, атласные ленты, тесьма, шнуры, блестки – сырье для сказочного реквизита из журнала мод. Должно быть, чьи‑то пальцы здесь пришивали горностаевый мех на ее вечернюю шифоновую накидку. Контраст легкой ткани и густой звериной шерсти для кавалеров притягателен. Нежная плоть, и вдруг кустики.

Его новая квартира – над булочной. Вход сбоку и вверх по лестнице, где пахнет приятно. Но слишком сильно, ошеломительно – забродившие дрожжи теплым гелием ударяют ей в голову. Она так давно его не видела. Почему она медлила?

Он здесь, он открывает дверь.

Я принесла тебе яблоки, говорит она.

 

Через некоторое время предметы вокруг вновь обретают форму. Вот его пишущая машинка, шаткая на крошечном умывальнике. Синий чемодан, на нем умывальный тазик. На полу скомканная рубашка. Почему разбросанные вещи всегда символизируют желание? Его вывернутые, порывистые формы. Так выглядят языки пламени на картинах – оранжевая ткань, отброшенная, летящая.

Они лежат в кровати – огромной резной конструкции красного дерева, занимающей почти всю комнату. Привезенная издалека, на свадьбу подаренная мебель должна была служить всю жизнь. Вся жизнь – какими глупыми кажутся сейчас эти слова; как это бесполезно – долговечность. Она режет яблоко его перочинным ножом, скармливает ему дольки.

Я бы мог подумать, ты пытаешься меня соблазнить.

Нет – просто поддерживаю в тебе жизнь. Откармливаю, а съем потом.

Какая извращенная мысль, юная леди.

Да. Твоя. Не говори, что забыл о покойницах с лазурными волосами и глазами, точно полные змей бездонные колодцы. Они бы тобой позавтракали.

Если им позволить. Он снова тянется к ней. Ты где пряталась? Столько недель уже.

Да. Подожди. Я хочу что‑то сказать.

Это срочно, спрашивает он.

Да. Да нет. Нет.

 

Солнце клонится к закату, тени от штор ползут по кровати. Голоса на улице – говорят на незнакомых языках. Я запомню этот день навсегда, говорит она себе. И тут же: какие еще воспоминания? Сейчас еще не потом, пока сейчас. Ничего не кончилось. Я додумала историю, говорит она. Следующую часть.

Вот как? У тебя свои идеи?

У меня всегда свои идеи.

Отлично. Послушаем, ухмыляется он.

Хорошо, говорит она. Последнее, что нам известно, – девушку и слепого юношу везут на встречу со Слугой Радости, вождем варваров‑завоевателей, Народа Опустошения, потому что в наших героях подозревают божьих посланцев. Поправь меня, если я ошибаюсь.

Ты что, и впрямь слушала всю эту чепуху, удивляется он. Ты правда все помнишь?

Конечно. Я помню каждое твое слово. Они оказываются в лагере варваров, и слепой убийца говорит Слуге Радости, что у него есть послание от Непобедимого, но передать его можно лишь с глазу на глаз, только при девушке. Поскольку не хочет выпускать ее из виду.

Он не видит. Он же слепой, забыла?

Ты меня понимаешь. И Слуга Радости говорит: хорошо.

Он не может просто сказать хорошо. Он произнесет речь.

Такие вещи мне не даются. Трое уединяются в палатке, и слепой убийца объясняет, в чем состоит план. Он расскажет, как проникнуть в Сакиэль‑Норн, не осаждая город и не теряя людей, то есть варваров. Нужно послать двух воинов – он скажет им пароль (как ты помнишь, он его знает); попав в город, они сплавят наружу через арку веревку. Свой конец привяжут – к каменному столбу, например, – и ночью отряд сможет попасть в город под водой, держась за веревку. Там они обезоружат часовых, откроют все восемь ворот и – бинго!

Бинго, смеется он. На Цикроне так не говорят.

Ну, значит, «дело в шляпе». И тогда они могут убивать всласть, если им хочется.

Умно, говорит он. Очень хитро.

Да, соглашается она. У Геродота было или еще у кого‑то. Падение Вавилона, что ли.

Сколько у тебя пустяков в голове, замечает он. Но это же, наверное, сделка? Не могут же наши молодые люди вечно изображать божьих посланцев. Слишком рискованно. Рано или поздно допустят промах, ошибутся, и их убьют. Надо бежать.

Да. Я об этом думала. Прежде чем сообщить пароль и прочее, слепой юноша требует, чтобы им дали основательный запас провианта и всего прочего и отвели к подножию западных гор. Говорит, что им надо совершить туда вроде как паломничество – подняться на гору, получить божественные указания. Товар вручается только там – ну то есть пароль. Таким образом, если атака варваров провалится, они оба окажутся там, где жители Сакиэль‑Норна вряд ли догадаются их искать.

Но они станут легкой добычей волков, говорит он. А не волков, так покойниц с гибкими станами и рубиновыми устами. Или ее убьют, а несчастного парня заставят выполнять их чудовищные желания до конца его дней.

Нет, говорит она. Такого не будет.

Ах, не будет? Кто сказал?

Только не надо так: ах, не будет. Я сказала. Вот послушай. Слепой убийца в курсе слухов и потому знает настоящую правду об этих женщинах. На самом деле они вовсе не мертвы. Они сами пустили эти слухи, чтобы их оставили в покое. На самом деле это беглые рабыни и женщины, скрывшиеся, чтобы мужья или отцы их не продали. Там не только женщины, есть и мужчины, но они добры и дружелюбны. Все живут в пещерах, пасут овец и выращивают овощи. Для поддержания легенды по очереди бродят среди гробниц и пугают путников – воют на них и все такое.

Да и волки – не волки вовсе, а пастушьи собаки, их специально дрессируют, чтобы они по‑волчьи выли. А так они совсем ручные и очень преданные.

Эти люди приняли наших беглецов, а узнав их грустную историю, отнеслись к ним очень ласково. Слепой убийца и немая девушка поселятся в пещере, со временем у них родятся дети, которые будут видеть и говорить, и все они будут очень счастливы.

А тем временем их сограждан перережут, усмехается он. Ты одобряешь измену родине? Лучше личное счастье, чем благополучие общества?

Их хотели убить. Между прочим, сограждане.

Не все – только те, кто наверху, козыри в колоде. А ты вместе с ними приговорила и остальных? Заставила нашу парочку предать свой народ? Довольно эгоистично с твоей стороны.

Такова история, отвечает она. В «Завоевании Мексики» этот – как его? – Кортес… так вот, его ацтекская любовница сделала то же самое. И блудница Раав – при падении Иерихона. Помогла людям Иисуса Навина, и потому ее с родными пощадили.

Принято, говорит он. Но ты нарушила правила. Нельзя по собственной прихоти превращать обитательниц гробниц в невинных пастушек.

В твоей истории их толком и не было, отвечает она. Прямо – не было. О них ходили разные слухи. Слухи могли быть ложными.

Он смеется. Тоже верно. А теперь послушай мою версию. В лагере Народа Радости все произошло, как ты сказала, – только речей больше. Наших молодых людей доставили к подножью западных гор и оставили среди гробниц; а варвары проникли в город, как им подсказали, и грабили там, уничтожали и убивали жителей. Не уцелел никто. Короля повесили на дереве, Верховной Жрице вспороли живот, заговорщик‑придворный погиб вместе с остальными. Невинные дети‑рабы, гильдия слепых убийц и жертвенные девы из Храма – все погибли. Целая культура стерта с лица земли. Не осталось никого, кто умел бы ткать удивительные ковры, а это, согласись, никуда не годится.

Тем временем двое молодых людей, держась за руки, одиноко бредут по западным горам. Их поддерживает вера в то, что скоро их найдут и приютят твои великодушные огородники. Но, как ты правильно заметила, слухи не всегда верны, и слепой убийца поверил в ложную легенду. Мертвые женщины действительно мертвы. Более того, волки тоже настоящие и повинуются покойницам. Не успеешь оглянуться, а наша романтическая пара уже стала их добычей.

Ты неисправимый оптимист, говорит она.

Я исправимый. Но я предпочитаю, чтобы истории были правдивы, а значит, в них должны быть волки. В том или ином качестве.

Почему это правдиво? Она отворачивается, смотрит в потолок. Она обижена, что ее версия разбита.

Все на свете истории – про волков. Все, что стоит пересказывать. Остальное – сентиментальная чепуха.

Все?

Вот именно, говорит он. Подумай сама. Можно убегать от волков, сражаться с волками, ловить их или приручать. К волкам могут бросить тебя или других, и тогда волки съедят их вместо тебя. Можно убежать с волчьей стаей. Обернуться волком. Лучше всего – вожаком. Ни одна приличная история не обходится без волков.

По‑моему, ты не прав, говорит она. По‑моему, в истории о том, как ты мне рассказываешь историю про волков, волков нет.

Я бы не ручался, говорит он. Во мне тоже есть волк. Иди сюда.

Подожди. Я хочу тебя кое о чем спросить.

Ну валяй, лениво соглашается он. Его глаза опять закрыты, рука легла ей на живот.

Ты когда‑нибудь мне изменяешь?

Изменяешь – какое чудное слово.

Оставь в покое мой лексикон. Изменяешь?

Не больше, чем ты мне. Он замолкает. Я не считаю это изменой.

А чем считаешь? – холодно спрашивает она.

С твоей стороны – рассеянностью. Закрываешь глаза и забываешь, где находишься.

А с твоей?

Скажем так: ты первая среди равных.

А ты действительно ублюдок.

Я просто говорю правду.

Может, не стоило.

Да не взрывайся ты! Я просто дурачусь. Я и пальцем другую женщину тронуть не могу. Меня же вырвет.

Молчание. Она целует его, отодвигается. Говорит осторожно: мне надо уехать. Я должна была тебе сказать. Чтобы ты не ломал голову, куда я делась.

Куда уехать? Зачем?

Первое плавание. Все едут, вся компания. Он говорит, это нельзя пропустить. Говорит, событие века.

Прошла только треть века. Думаю, в нем осталось место для мировой войны. Шампанское при луне вряд ли сравнится с миллионами мертвецов в окопах. Или с эпидемией гриппа, или…

Он имеет в виду светские рауты.

О, простите, мэм. Признаю свою ошибку.

В чем дело? Меня не будет где‑то месяц – ну, примерно. Зависит от того, как все сложится.

Он молчит.

Не то чтобы я этого хотела.

Понимаю. Я и не думаю, что ты хочешь. Слишком много перемен блюд и танцев перебор. Девушка совсем вымотается.

Не надо так.

Не учи, как надо! Не становись в очередь – тут уже целая толпа желающих меня исправить. Я чертовски устал. И буду какой есть.

Прости. Прости. Прости. Прости.

Ненавижу, когда ты унижаешься. Но, клянусь богом, у тебя здорово получается. Могу спорить, на домашнем фронте у тебя хорошая практика.

Наверное, мне лучше уйти.

Уходи, если хочешь. Он поворачивается к ней спиной. Делай, блядь, что хочешь. Я тебя не держу. И не надо торчать здесь, умолять, хныкать и передо мной лебезить.

Ты не понимаешь. Даже не пытаешься. Ты представить не можешь, каково это. Мне от этого никакой радости.

Ну да.

 

«Мейфэр», июль 1936 года

В ПОИСКАХ ЭПИТЕТА

Дж. Герберт Ходжинз [459]

 

…Никогда морские просторы не бороздил корабль прекраснее. Плавность и обтекаемость корабля снаружи под стать богатому интерьеру и великолепной отделке внутри – все это вместе делает его поистине чудом комфортабельности, надежности и роскоши. Его можно смело назвать плавучим отелем «Уолдорф‑Астория».

Я долго искал подходящий эпитет. Корабль называли удивительным, потрясающим, восхитительным, царственным, величественным, великолепным и превосходным. Все эти определения ему, в общем, подходят. Но каждое дает лишь частичное представление об этом «величайшем достижении в развитии британского судостроения». «Куин Мэри»[460] невозможно описать: ее нужно увидеть, «прочувствовать» и принять участие в той жизни, которую ведут пассажиры.

…Каждый вечер в главной кают‑компании, разумеется, танцуют; здесь невозможно представить, что ты в море. Музыка, танцплощадка, элегантно одетые люди – все, как в танцевальных залах крупнейших отелей мира. Здесь можно увидеть самые последние, с иголочки, лондонские и парижские модели. И последние веяния в аксессуарах: очаровательные маленькие сумочки; разнообразные воздушные шали, подчеркивающие цветовое решение вечерних платьев; роскошные меховые накидки и пелерины. Пышные платья из тафты или тюля здесь особенно в почете. Если нужно подчеркнуть изящный силуэт, платью непременно сопутствует элегантный жакет из тафты или набивного атласа. Шифоновые накидки разнообразны и текуче ниспадают с плеч в героической манере. На одной очаровательной молодой женщине с фарфоровым личиком и светлыми волосами была сиреневая шифоновая накидка поверх свободного серого платья. А на высокой блондинке в розовом платье – белая шифоновая накидка, отделанная горностаевыми хвостами.

 

Глава 45

 

 

Слепой убийца: Женщины‑персики с Аа’А

 

Вечером танцы, изящные сверкающие пары на скользком паркете. Вынужденное веселье: сбежать не удается. Повсюду фотовспышки; никогда не знаешь, что именно снимают: раскрываешь газету и вдруг видишь себя – голова запрокинута, и все зубы напоказ.

Утром у нее болят ноги.

Днем она спасается в воспоминаниях – лежит в шезлонге на палубе, прячась за темными очками. Она отказывается от бассейна, серсо, бадминтона, бесконечных бессмысленных игр. Развлечения – это чтобы развлекаться; у нее свои развлечения.

По палубе кругами ходят собаки на поводках. За ними – те, кто их выгуливает, первоклассные специалисты. Она притворяется, что увлечена чтением.

Кто‑то пишет в библиотеке письма. А ей нет смысла. Даже если отправить, он слишком часто переезжает, письмо может к нему и не попасть. Зато может попасть к кому‑нибудь другому.

В спокойные дни море ведет себя как положено. Убаюкивает. Все говорят: ах, морской воздух, он так полезен. Дыши глубже. Расслабься. Забудь обо всем.

 

Почему ты рассказываешь печальные истории, спрашивает она несколько месяцев назад.

Они лежат, укрывшись ее шубкой – мехом наружу, он так попросил. В разбитое окно дует; мимо грохочут трамваи. Подожди, говорит она, мне пуговица в спину давит.

Я только такие истории знаю. Печальные. Но по логике, любая история печальна: в конце все умирают. Рождение, совокупление и смерть. Никаких исключений – разве только совокупления. Некоторым бедолагам даже этого не достается.

Но посередке же бывает счастье? Между рождением и смертью? Нет? А если верить в загробную жизнь, тогда тоже выходит счастливая история – которая про смерть. Засыпаешь под пение ангелов и все такое.

Ага. Перед концом – журавль в небе. Нет уж, спасибо.

И все‑таки счастье бывает. Больше, чем в твоих рассказах. У тебя его почти нет.

Счастье – это как мы с тобой женимся, селимся в домике и заводим двух малышей? Такое?

Ты злой.

Ладно, говорит он. Хочешь счастливую историю? Вижу, иначе ты не успокоишься. Тогда слушай.

 

Шел девяносто девятый год войны, которую впоследствии назвали Столетней, или Ксенорской. На планете Ксенор, находящейся в другом измерении, жила высокоинтеллектуальная, но чрезвычайно жестокая раса, известная как люди‑ящеры, хотя сами они величали себя иначе. Семи футов росту, серые и чешуйчатые. С вертикальными зрачками, как у змей или кошек. И такой толстой шкурой, что никакой одежды не надо, за исключением шортов из каршинила – гибкого красного металла, неизвестного на Земле. Он защищал их важные органы, тоже чешуйчатые и, надо сказать, громадные, но все же уязвимые.

Ну хоть что‑то уязвимое нашлось, смеется она.

Я знал, что тебе понравится. У них имелся план: похитить множество земных женщин и вывести новую сверхрасу полулюдей‑полуксенорцев, которые будут лучше приспособлены для жизни на других обитаемых планетах Вселенной – смогут дышать в необычных атмосферах, есть самую разную пищу, сопротивляться неизвестным болезням и так далее, – но при этом будут обладать силой и внеземным интеллектом ксенорцев. Эта сверхраса распространится в космосе и покорит его, по пути сожрав обитателей всех остальных планет, потому что людям‑ящерам требуется пространство для экспансии и новый источник протеина.

Ксенорское космическое войско впервые атаковало Землю в 1967 году и нанесло удар по крупнейшим городам, где погибли миллионы. Посреди всеобщей паники люди‑ящеры превратили некоторые районы Евразии и Южной Америки в рабовладельческие колонии; над молодыми женщинами проводили дьявольские селекционные эксперименты, а мужчин убивали и бросали в глубокие шахты, только сначала съедали особо лакомые органы. Больше всего ксенорцам нравились мозги и сердце, а еще слегка обжаренные почки.

Но выпущенные из секретных установок ракеты землян уничтожили каналы, по которым к людям‑ящерам поступали необходимые составные части их смертоносного лучевого оружия зорч; земляне собрались с силами и нанесли ответный удар; при этом использовались не только войска, но и газ, изготовленный из яда редкой лягушки хорц, обитающей в Иридисе. В прежние времена племя накродов из Улинта обмакивало в этот яд наконечники стрел, а земные ученые выяснили, что ксенорцы к нему особо чувствительны. Таким образом, шансы уравнялись.

Шорты из каршинила легко воспламенялись, если в них прямой наводкой попадал раскаленный снаряд. В те дни героями стали снайперы, стрелявшие точно в цель фосфоресцирующими пулями из дальнобойных винтовок, но в плену их обрекали на мучительные и прежде неизвестные пытки электрическим током. Люди‑ящеры переживали, когда огонь лишал их половых органов, – их можно понять.

И вот к 2066 году людей‑ящеров отбросили в еще одно измерение, где их преследовали земные пилоты на небольших и быстроходных двухместных летательных аппаратах. Земляне задумали в итоге уничтожить всех ксенорцев, сохранить лишь несколько десятков и показывать их в специальных укрепленных зоопарках за непробиваемым стеклом. Но ксенорцы отчаянно защищались. У них оставался жизнеспособный флот да еще несколько козырей в рукавах.

В рукавах? Мне казалось, они по пояс голые.

Боже милостивый, ну и придира. Ты понимаешь, о чем я.

Уилл и Бойд – старые добрые друзья, два покрытых шрамами бывалых ветерана воздушного флота – воевали уже три года. Большой срок: потери среди пилотов огромны. По словам командиров, отвага этих двоих превосходила все разумные пределы, но пока безрассудство сходило им с рук рейд за рейдом, один другого отважнее.

Однако в начале нашей истории ксенорский корабль с оружием зорч на борту настиг их и расстрелял, и теперь они еле тащились. В топливном баке дыра, связь с Землей утрачена, рулевой механизм расплавился, Бойд тяжело ранен в голову, а Уилл истекает кровью в своем скафандре, раненный куда‑то в районе живота.

Похоже, нам крышка, сказал Бойд. Выкрашены и выброшены. Эта штука вот‑вот взлетит на воздух. Жаль, не успеем отправить на тот свет еще пару сотен чешуйчатых сукиных сынов.

Да уж, согласен. А ты по уши в грязи, старина, сказал Уилл. Похоже, совсем прохудился. Красная слякоть какая‑то. По ногам стекает. Ха‑ха!

Ха‑ха, отозвался Бойд, корчась от боли. Ну и шуточки. Хреново у тебя с юмором.

Уилл не успел ответить – корабль потерял управление и бешено завертелся в головокружительной спирали. Они попали в гравитационное поле – но какой планеты? Они понятия не имели, куда их занесло. Искусственной гравитации настал капут, и пилоты вырубились.

Очнувшись, они не поверили своим глазам. Корабль исчез, и тонкие металлические скафандры тоже. Одетые в свободные зеленые одежды из сверкающей материи, друзья возлежали на мягких позолоченных диванах в беседке, увитой диким виноградом. Их раны излечились, а на левой руке Уилла снова вырос средний палец, потерянный еще в предыдущей битве. Их затопляло здоровье и удовлетворение.

Затопляло, бормочет она. Боже, боже.

Да, мы такие… Порою любим хитрые словечки, говорит он, нарочно цедя слова, будто гангстер в кино. Шикарнее звучит.

Я так и подумала.

Дальше. Я чего‑то в толк не возьму, сказал Бойд. Мы что, умерли?

Если это умерли, то я согласен умереть, отозвался Уилл. Здесь неплохо, весьма и весьма.

Точно.

Тут Уилл тихонько присвистнул. К ним шли две девушки – персики, да и только. Волосы – точно обструганная ива. Длинные сине‑лиловые платья в крошечную складку, шуршащие при ходьбе. Глядя на девушек, Уилл вспомнил бумажные гофрированные юбочки на фруктах в выпендрежных магазинах. Голые руки, ноги босы. На головах – странные уборы из красной сетки. Золотисто‑розовая сочная кожа. Двигались девушки, плавно покачиваясь, словно плыли в сиропе.

Приветствуем вас, люди Земли, сказала первая.

Да, приветствуем, поддержала вторая. Мы вас давно ждем. Межпланетная телекамера следила за вашим приближением.

Где мы? – спросил Уилл.

На планете Аа'А, ответила первая девушка. Название прозвучало как довольный выдох с крошечным вздохом в середине. Как вздох младенца, что ворочается во сне. Или как последний вздох умирающего.

Как мы сюда попали? – спросил Уилл. Бойд лишился дара речи. Его глаза ощупывали представшие пред ним пышные изгибы и округлости. Так бы и вонзил зубы в этот персик, думал он.

Вы свалились в корабле прямо с неба, сказала первая девушка. К несчастью, корабль уничтожен. Вам придется остаться у нас.

С этим легко смириться, сказал Уилл.

О вас будут заботиться. Вы это заслужили. Спасая свою планету от ксенорцев, вы защитили и нас.

Над дальнейшим придется опустить завесу скромности.

Да?

Через минуту покажу. Следует прибавить, что Бойд и Уилл были единственными мужчинами на планете Аа'А, и девушки, естественно, были девственницами. Но они умели читать мысли, и каждая знала, чего Бойд и Уилл хотят. Поэтому вскоре осуществились самые смелые фантазии наших друзей.

Потом их напоили чудесным нектаром, который, объяснили девушки, надолго отодвигал старость и смерть; потом повели на прогулку в дивные сады с невиданными цветами; потом проводили в большую комнату с кучей трубок, и каждый смог выбрать трубку по душе.

Трубки? Курительные?

И к ним тапочки – их вручили после трубок.

Похоже, я сама напросилась.

Да уж, ухмыльнулся он.

Дальше – больше. Одна девушка была настоящая секс‑бомба, другая посерьезнее – умела рассуждать об искусстве, литературе и философии, не говоря уж о теологии. Девушки будто знали, что от них требуется в данный момент, и переключались в зависимости от настроений и желаний Бойда и Уилла.

Время протекало в полной гармонии. Прекрасный день сменялся следующим, и мужчины больше узнавали о планете Аа'А. Во‑первых, там не ели мяса, не водились хищники, хотя повсюду порхали бабочки и певчие птички. Нужно ли говорить, что бог, которому поклонялись на планете, воплощался в огромной тыкве?

Во‑вторых, рождений как таковых здесь не знали. Женщины росли на деревьях, на головах у женщин имелись черенки. Созревших собирали те, кто родился раньше. В‑третьих, здесь и смерти толком не знали. Когда приходило время, женщины‑персики – так называли их Бойд и Уилл – просто разъединяли свои молекулы, из которых деревья делали новых свежих женщин. Поэтому самая последняя была по форме и по сути идентична самой первой.

А как они узнавали, что время пришло? Разъединить молекулы?

Во‑первых, у перезревших на бархатистой коже появлялись мелкие морщинки. Во‑вторых, по мухам.

Мухам?

У них над головами начинали кружиться плодовые мушки.

Ты считаешь, это счастливая история?

Подожди. Еще не конец.

 

Через некоторое время такая жизнь, при всей ее восхитительности, Бойду и Уиллу приелась. Во‑первых, девушки все время проверяли, счастливы ли мужчины. Парня это может достать. Кроме того, для этих малышек не было ничего невозможного. Они были абсолютно бесстыжими – иными словами, полностью лишены стыда. Стоило намекнуть, и они вели себя как самые грязные шлюхи. И это еще мягко сказано. Или становились робкими и целомудренными скромницами, даже плакали и кричали – тоже по команде.

Сначала Уилла и Бойда это возбуждало, но через некоторое время стало раздражать.

Если такую женщину ударить, крови не будет – только сок. Если ударить посильнее, женщина превратится в сладкую мягкую кашу, которая вскоре станет новой женщиной‑персиком. Они, похоже, не испытывали боли; Уилл и Бойд засомневались, доступно ли персикам наслаждение. Может, их исступленный восторг – лишь притворство?

Когда их спрашивали в лоб, девушки улыбались и уходили от ответа. Не докопаешься.

Знаешь, чего я хочу, сказал в один прекрасный день Уилл.

Думаю, того же, чего и я, отозвался Бойд.

Огромный сочный бифштекс, слабо прожаренный, с кровью. Много‑много картошки. И холодного пива.

То, что надо. А потом ввязаться в жаркую схватку с ксенорским чешуйчатым отродьем.

Ты меня понял.

Друзья решили обследовать планету. Им говорили, что на Аа'А всюду одно и то же: деревья, беседки, птички, бабочки и сочные женщины‑персики, но друзья все же двинулись на запад. После долгого пути без всяких приключений они наткнулись на невидимую стену. Скользкая, как стекло, она была в то же время мягкая и податливая. Если надавить, а потом убрать руку – выпрямлялась. Дотянуться до края или перелезть невозможно – высокая. Вроде огромного хрустального пузыря.

Похоже, нас заманили в громадную прозрачную сиську, заметил Бойд.

В глубоком отчаянии они сели под стеной.

Здесь царят мир и изобилие, сказал Уилл. Мягкая постель и сладкие сны ночью, утром – тюльпаны на столе, завтрак, маленькая женщина готовит кофе. Все то, о чем мечтаешь, здесь есть – во всех видах. Воюя в другом измерении, мужчины думают, что этого и хотят. И именно за это отдают жизни. Я прав?

На все сто, согласился Бойд.

Но тут слишком хорошо, продолжал Уилл. Наверное, это западня. Может, дьявольская ловушка для разума, придуманная ксенорцами, чтобы мы не участвовали в войне. Это рай, но мы не можем из него выбраться. А любое место, откуда нельзя выбраться, есть ад.

Но это не ад. Это счастье, сказала женщина‑персик, только что выросшая на дереве поблизости. Отсюда некуда идти. Расслабьтесь. Наслаждайтесь. Вы привыкнете.

Тут и конец истории.

И все, недоумевает она. Ты навсегда оставишь их в этом курятнике?

Я сделал, как ты хотела. Ты хотела про счастье. Но я могу оставить их там или выпустить, как хочешь.

Тогда выпусти.

Снаружи смерть, забыла?

А‑а. Понятно. Она ложится на бок, натягивает на себя шубу и обнимает его. Но ты не прав относительно женщин‑персиков. Они не такие, как ты думаешь.

В чем не прав?

Просто не прав.

 

«Мейл энд эмпайр», 19 сентября 1936 года

ГРИФФЕН ПРЕДУПРЕЖДАЕТ

О КРАСНОЙ ОПАСНОСТИ В ИСПАНИИ

Специально для «Мейл энд эмпайр»

 

Выступая перед членами Имперского клуба в прошлый четверг, известный промышленник Ричард Э. Гриффен, владелец фирмы «Королевское объединение Гриффен – Чейз», горячо рассуждал о потенциальной опасности, грозящей человечеству и мирной международной торговле в связи с непрекращающейся гражданской войной в Испании. Республиканцы, сказал он, действуют по указке красных. Тот факт, что они отнимают чужую собственность, убивают мирных граждан и совершают злодеяния против религии, лишь доказывает это. Многие церкви осквернены и сожжены, а убийства монахинь и священников стали обычным делом.

Вооруженное вмешательство националистов во главе с генералом Франко можно было предвидеть. Возмущенные происходящим храбрые испанцы из всех слоев общества объединились во имя защиты традиций и гражданского порядка, и весь мир, затаив дыхание, ждет развязки. Победа республиканцев приведет к тому, что Россия станет агрессивнее и под угрозой окажутся многие небольшие страны. Противостоять этому напору в Европе хватит сил лишь у Германии, Франции и в меньшей степени – Италии.

Мистер Гриффен призвал Канаду последовать примеру Англии, Франции и Соединенных Штатов, избрав политику невмешательства. Такая позиция разумна, и ее следует сформулировать немедленно: канадские граждане не должны рисковать своей жизнью в чужой сваре. Однако твердолобые коммунисты уже потянулись с нашего континента в Испанию, и, хотя закон должен им воспрепятствовать, страна может порадоваться, что представилась возможность очиститься от подрывных элементов не за счет налогоплательщиков.

Речь мистера Гриффена была встречена аплодисментами.

 

Глава 46

 

 

Слепой убийца: Гриль‑бар «Цилиндр»

 

На гриль‑баре «Цилиндр» горит неоновая вывеска: синяя перчатка приподнимает красный цилиндр. Цилиндр вверх, цилиндр снова вверх; вниз – никогда. Головы под ним нет – только подмигивающий глаз. Мужской глаз – то откроется, то закроется; глаз фокусника; озорная дурацкая шутка.

Цилиндр – лучшее, что есть в баре «Цилиндр». И все же они сидят в кабинке, у всех на виду, как настоящие, и у каждого горячий сэндвич с говядиной, серое мясо на хлебе – мягком и безвкусном, как попка ангела; бурая подливка, густая от муки. Консервированный горошек нежного серовато‑зеленого цвета, картофель фри, обмякший от масла. В других кабинках – одинокие безутешные мужчины с покрасневшими жалобными глазами, в несвежих рубашках и лоснящихся галстуках бухгалтеров; несколько потрепанных парочек – это лучший пятничный кутеж, на который они способны; и несколько трио незанятых проституток.

Интересно, может, он встречается с кем‑то из этих шлюх, думает она. Когда меня нет. И следующая мысль: откуда я знаю, что они шлюхи?

Это лучшее, что здесь можно получить за такие деньги, говорит он. Имея в виду сэндвич с говядиной.

А остальное ты пробовал?

Нет, но у меня инстинкт.

Да, он ничего – в своем роде.

Уволь меня от этих салонных выражений, говорит он, но не слишком грубо. Его настроение приподнятым не назовешь, но он на взводе. Почему‑то взвинчен.

Когда она возвращается из своих поездок, он обычно не таков. Неразговорчив и мстителен.

Давно не виделись. Тебе как обычно?

Как обычно?

Как обычно, перепихнуться.

Почему тебе обязательно нужно быть грубым?

Связался с дурной компанией.

Сейчас ей хотелось бы знать, почему они едят здесь. Почему не у него? Почему он плюнул на предосторожности? Откуда у него деньги?

Сначала она получает ответ на последний вопрос, хотя вслух его не задает.

Этим сэндвичем, говорит он, мы обязаны людям‑ящерам с Ксенора. Выпьем за них, подлых чешуйчатых тварей, и за все, что с ними связано. Он поднимает бокал с кока‑колой, куда плеснул рома из фляжки. (Боюсь, коктейлей тут нет, сказал он, распахивая перед ней дверь. Это заведение суше, чем передок у ведьмы.)

Она тоже поднимает бокал. Люди‑ящеры с Ксенора, переспрашивает она. Те самые?

Один в один. Я послал историю в газету. Две недели назад. И они клюнули. Чек пришел вчера.

Значит, он сам ходил за чеком и обналичивал сам, уже не первый раз. А что делать – ее слишком долго не было.

Ты рад? Судя по виду, вроде да.

Да, конечно… шедевр. Много действия, много крови. Прекрасные дамы. Он усмехается. Оторваться невозможно.

Про женщин‑персиков?

Нет. Никаких персиков. Совсем другой сюжет.

Он думает: что будет, когда я ей скажу? Конец игры или клятвы навек – и что хуже? На ней шарфик – тонкий, текучий, какой‑то розовато‑оранжевый. Арбузным – вот как называется оттенок. Сладкое хрустящее жидкое тело. Он вспоминает, как впервые ее увидел. Все, что он мог вообразить у нее под платьем, было сплошным туманом.

Что на тебя нашло, спрашивает она. Ты словно… Ты пил?

Нет. Немного. Он перекатывает по тарелке бледно‑серые горошины. Это случилось наконец, произносит он. Я уезжаю. Есть паспорт и все прочее.

А, говорит она. Вот как. Она старается, чтобы голос не выдал ужаса.

Вот так, продолжает он. Товарищи появились. Решили, видно, что там я буду полезнее, чем здесь. В общем, после всех этих виляний им вдруг не терпится меня спровадить. Одной занозой в заднице меньше.

А тебе безопасно ездить? Я думала…

Безопаснее, чем оставаться. Но говорят, меня теперь не слишком ищут. Такое чувство, будто другая сторона тоже хочет, чтоб я проваливал. Хлопот меньше. Хотя я не собираюсь никому сообщать, на каком поезде поеду. Ничего хорошего, если меня с него столкнут с пулей в башке и ножом в спине.

А через границу? Ты всегда говорил…

Сейчас граница тоньше паутинки – для тех, кто уходит. Таможенники в курсе, что творится, знают, что отсюда маршрут в Нью‑Йорк, а оттуда в Париж. Все организовано, и всех зовут Джо. Полицейским все объяснили. Велели смотреть сквозь пальцы. Они тоже хотят есть хлеб с маслом. Им положить с прибором.

Я хотела бы поехать с тобой, говорит она.

Так вот почему они здесь. Чтобы она не устроила скандал. Он надеется, что на публике она не закатит сцену. Не станет рыдать, вопить, рвать на себе волосы. Он рассчитывает, что ничего такого не будет.

Да. Я тоже хотел бы, говорит он. Но тебе нельзя. Там тяжело. В голове у него крутится:

 

Ненастье,

Какой‑то бред, на ширинке пуговиц нет,

Только «молния»…

 

Держись, говорит он себе. В башке бурлит, словно там имбирное ситро. Газированная кровь. Будто он летит и смотрит на нее сверху. Ее прелестное расстроенное лицо дрожит отражением в неспокойной воде; уже кривится, скоро польются слезы. Но, несмотря на печаль, она как никогда восхитительна. Нежное молочн