Продажа скота с аукциона в Боробридже

 

Еженедельные аукционы в Боробридже (и Ярме) возникли на одной из старых гуртовых дорог, по которым перегоняли скот. Владельцы молочных ферм продавали бычков и покупали телушек; животных мясных пород фермеры покупали для откорма или ради получения телят, а мясники – на убой. Большие аукционы устраивались также в Либерне, Йорке, Хосе, Норталлертоне и в Терске. Примерно на пятидесяти таких рынках в Йоркшире ежегодно в 30‑е годы продавалось и покупалось более полумиллиона голов скота.

 

 

Осенняя пахота

 

Обычно фермер для этой тяжелой работы старался выбрать погожий осенний день. Запряженный лошадьми плуг вел по полю борозду за бороздой, запахивая стерню и готовя землю под корнеплоды в будущем году. Лошадей в плуг чаще запрягали бок о бок, причем у каждой была своя любимая сторона – уже вспаханная или не вспаханная.

 

 

Ящур

 

Вирус, вызывающий эту болезнь, обычно завозится в страну с импортируемым мясом. Ящур не всегда смертелен, но заболевшие парнокопытные животные – будь то крупный рогатый скот, овцы, свиньи или козы – испытывают большие страдания, причем болезнь очень заразна. Лечению она не поддается, и в Англии фермы, где обнаруживается ящур, подвергают строгому карантину; всех заболевших животных и тех, с которыми они соприкасались, забивают, а в районе запрещаются охота и прогон или провоз скота. О каждом подозрительном случае полагается извещать Министерство сельского хозяйства и полицию, которая принимает необходимые меры.

 

 

Меры предосторожности

 

Если на какой‑то ферме появился ящур, на всех соседних вводятся строгие меры предосторожности. Проезд машин и повозок разрешается только после того, как их колеса будут тщательно промыты дезинфицирующей жидкостью. Все это проделывается не за страх, а за совесть, так как эпидемия ящура обходится очень дорого. Тяжелые его эпидемии в Англии в 1922–1924 годах причинили убытков около 3 миллионов фунтов стерлингов, а катастрофическая вспышка в 1967–1968 годах обошлась в 27 миллионов, и забиты были сотни тысяч животных.

 

 

Меры, препятствующие распространению ящура

 

Во время вспышки очень заразного и не поддающегося лечению ящура все фермы в пораженном районе стараются помешать распространению вируса. Обувь можно продезинфицировать, но вирус разносится с ветром. На зараженной ферме полагается забить всех парнокопытных животных, тщательнейшим образом вычистить и продезинфицировать все постройки и не заводить нового скота в течение полутора месяцев. Теперь введены компенсации, однако потеря предполагаемого дохода и гибель плодов многолетнего труда могут привести к разорению.

 

 

Кровля для стога

 

Стог, сложенный из снопиков ржи, накрывается кровлей, чтобы уберечь зерно от дождя и ветра. На кровлю шла овсяная или пшеничная солома, иногда камыш. Кровельный материал накладывается тонким слоем и по традиции опоясывается жгутами из овсяной соломы, которые заблаговременно свивают старики и мальчишки. На смену жгутам пришла веревка из кокосового волокна. Колышки или прищепки из лещины удерживают жгуты в нужном положении, пока работа не завершается. Кровлю увенчивают украшением из соломы. Работу эту не всегда удается закончить в один день, так как стога бывают очень большими.

 

 

Сеялка

 

С середины XIX века поля начали засевать с помощью сеялки, в которую запрягали лошадь. Эта двухрядная сеялка процарапывает во вспаханной земле две канавки, в которые из семенного ящика по семяпроводам сыплется зерно. Передачи, вращаемые задними колесами, поворачивают в семенном ящике диски, которые забрасывают зерна в небольшие совки, ссыпающие их в семяпроводы. Поток семян можно регулировать в зависимости от того, к каким культурам они принадлежат.

 

 

Стрижка овцы

 

Раньше некоторые стригали предпочитали сидеть на табурете, положив овцу на другой. Теперь они, стоя, нагибаются над овцой. Руно необходимо сохранить чистым и оберегать его от соприкосновения с травой или почвой. Эта работа обычно идет в сарае или под навесом, где пол либо старательно подметен, либо укрыт брезентом. Стригали надевают мягкие туфли или снимают обувь. В йоркширских холмах овец стригли простыми ножницами, но с 1945 года началась электрификация, что позволило пользоваться для стрижки овец электрическими ножницами.

 

 

Сбруя рабочей лошади

 

Рабочая лошадь оставалась запряженной по 8 часов, а в дни жатвы и дольше, поэтому сбруя требовалась не только крепкая, но и удобная. Лучшим материалом для нее была кожа, которой обтягивался и деревянный остов хомута. К нему цепями или кожаными постромками припрягали тележку, плуг или какую‑нибудь машину, так что нагрузка ложилась на грудь и плечи лошади.

 

Срочная операция

 

Иногда я получал увольнительную и отправлялся в Манчестер. И, вероятно, потому, что я недавно стал отцом, мое внимание на улицах неизменно привлекали детские коляски. Чаще всего их катили женщины, но иной раз можно было увидеть с коляской и мужчину. В городе такое зрелище, впрочем, ничего особенного собой не представляет. Другое дело, если мужчина толкает перед собой детскую коляску по пустынному проселку. И тем более, если в коляске едет большая собака.

 

Именно это я увидел как‑то утром в холмах над Дарроуби и невольно притормозил. В последние недели эта странная пара уже несколько раз попадалась мне на глаза, и было очевидно, что она появилась в наших краях совсем недавно.

 

Эта странная пара уже несколько раз попадалась мне на глаза, и было очевидно, что она появилась в наших краях совсем недавно.

 

Когда я поравнялся с коляской, мужчина посмотрел на меня, приветственно поднял руку и улыбнулся. Эта улыбка на черном от загара лице была удивительно дружелюбной. Я дал ему на вид лет сорок. Загорелая шея не стянута ни галстуком, ни воротничком, линялая полосатая рубаха расстегнута на груди, хотя день выдался холодный.

Я невольно задумался, кто он такой и чем занимается. Костюм, состоявший из ветхой замшевой куртки для гольфа, вельветовых брюк и крепких сапог, ничего мне не сказал. Многие, возможно, сочли бы его просто бродягой, но в нем чувствовалась деловитая энергия, необычная для людей такой категории.

Я опустил стекло дверцы, и щеку мне обжег ледяной ветер йоркширского марта.

– Утро нынче морозное, – заметил я. Он как будто удивился.

– Ага, – сказал он после паузы. – Похоже, что так.

Я поглядел на коляску, старую и ржавую, на восседающего в ней большого пса. Это был ларчер – помесь колли с грейхаундом. Он ответил мне взглядом, полным спокойного достоинства.

– Хороший пес, – сказал я.

– Джейк‑то? Еще какой! – Он снова улыбнулся, открыв ровные белые зубы. – Лучше не найти.

Я кивнул на прощание и поехал дальше, но они еще долго отражались в зеркале заднего вида: коренастый мужчина, который бодро шагал, откинув голову и расправив плечи, и большой пятнистый пес, возвышающийся над детской коляской, точно статуя.

 

Новая встреча с этой поразительной парой не заставила себя ждать. Я осматривал зубы ломовой лошади во дворе фермы и вдруг заметил, что выше по склону, за конюшней, у каменной стенки, стоит на коленях какой‑то человек, а рядом возле детской коляски сидит на траве большая собака.

– Э‑эй! Кто это? – спросил я у фермера, кивнув на холм.

Он засмеялся:

– Это Родди Траверс. Вы его знаете?

– Нет. Как‑то перекинулся с ним словом на дороге, и все.

– На дороге? Это верно. – Он кивнул. – Родди только там и увидишь.

– Но кто он? Откуда?

– Вроде бы он йоркширец, только точно не знаю. Да и никто не знает. Но я вам одно скажу: руки у него золотые. За что ни возьмется, все сделает.

– Да, – сказал я, наблюдая, как Траверс ловко укладывает плоские камни, заделывая пролом в стенке. – Теперь ведь мало кто берется чинить эти ограды.

– Верно. Работа не из простых, а умельцев все меньше становится. Родди тут мастер. Ну да ему все по плечу – что изгороди ставить, что канавы копать, что за скотиной ходить.

Я взял напильник и начал обтачивать острые углы на коренных зубах лошади.

– И долго он у вас останется?

– Как кончит со стенкой, так и уйдет. Я бы его подзадержал, да только он никогда в одном месте долго не остается.

– Но где‑то у него есть же свой дом?

– Нету. – Фермер снова засмеялся. – Родди живет налегке. Все его добро у него в коляске.

На протяжении следующей недели, пока весна мало‑помалу вступала в свои права и на солнечных склонах высыпали первоцветы, я часто видел Родди – то где‑нибудь на дороге, то лихо орудующего лопатой в канаве, опоясывающей луга. И всегда тут же был Джейк – трусил рядом или сидел и смотрел, как он работает. Но встретились мы снова, только когда я вакцинировал овец мистера Посона от размягченной почки.

Всего их было три сотни, и работники загоняли по нескольку овец в маленький закут, где Родди хватал их и удерживал, пока я делал прививку. Оказалось, что и в этом он мастер. Полудикие овцы с холмов пулей проскакивали мимо него, но он спокойно ловил их за длинную шерсть, иногда даже в прыжке, и задирал передние ноги так, чтобы открылся голый участочек кожи под мышкой, который природа словно нарочно создала для иглы ветеринара. Снаружи на открытом склоне в своей обычной позе сидел большой ларчер и с легким интересом посматривал на местных собак, которые рыскали между загонами, но ни в какое общение с ними не вступал.

– А он у вас хорошо воспитан.

Родди улыбнулся:

– Да, Джейк не будет бегать туда‑сюда, мешая людям. Он знает, что должен сидеть там, пока я не кончу. Вот он и сидит.

– Причем, судя по его виду, он вполне этим доволен. – Я снова взглянул на Джейка, такого спокойного и счастливого. – И жизнь он ведет чудесную, странствуя с вами повсюду.

– Что так, то так, – вмешался мистер Посон, пригнавший новую порцию овец. – Никаких забот не знает, прямо как его хозяин.

Родди промолчал, а когда овцы вбежали в закут, он выпрямился и перевел дух. Ему приходилось нелегко, и по его лбу стекали струйки пота, но взгляд, которым он обвел вересковую пустошь и встающий за ней склон холма, был исполнен удивительной безмятежности. И тут он сказал:

– Пожалуй, так оно и есть. Нам с Джейком тревожиться не из‑за чего.

Мистер Посон весело ухмыльнулся:

– Вот это ты правду сказал, Родди. Ни жены, ни ребят, ни взносов по страховке, ни долга в банке – не жизнь у тебя, а малина.

– Оно так, – заметил Родди. – Да ведь и денег тоже нету.

Фермер бросил на него лукавый взгляд:

– Значит, что же? У тебя на душе поспокойнее было бы, если бы ты отложил деньжат на черный день?

– Да нет! С собой же их таскать не будешь, а пока человеку на расходы хватает, с него и довольно.

В этих словах не было ничего особенно оригинального, но я запомнил их на всю жизнь. Потому что сказал их Родди – и сказал с неколебимым убеждением.

Когда я закончил и овцы радостно затрусили назад в луга, я повернулся к Родди:

– Большое спасибо. Мне куда легче работать, когда у меня такой помощник, как вы. – Я вынул сигареты. – Хотите?

– Нет, спасибо, мистер Хэрриот. Я не курю.

– Неужели?

– Ага. И не пью. – Он мягко улыбнулся мне, и я вновь почувствовал в нем особое душевное и физическое здоровье. Он не пил, не курил, трудился под открытым небом, не ища материальных благ, не мучаясь честолюбивыми желаниями, – вот откуда эти ясные глаза, свежее лицо и крепкие мышцы. Он не выглядел дюжим силачом, но в нем было что‑то несокрушимое.

– Ну, Джейк, пора обедать, – сказал он, и большой пес радостно запрыгал вокруг него. Я ласково заговорил с Джейком, а он в ответ бешено завилял хвостом и дружески повернул ко мне узкую красивую морду. Я погладил его, потрепал за ушами.

– Какой красавец, Родди! Лучше не найти, как вы тогда сказали.

Я пошел в дом вымыть руки и на крыльце оглянулся. Они устроились под оградой: Родди раскладывал на земле термос и пакет с едой, а Джейк нетерпеливо на него поглядывал. Ветер свистел над оградой, на них лились солнечные лучи, и оба выглядели удивительно счастливыми.

– Он, знаете, гордый, – сказала фермерша, когда я нагнулся над раковиной. – Разве ж я его не накормила бы? Но он в кухню не пойдет, а сидит вот так со своей собакой.

Я кивнул.

– А где он спит, когда работает на фермах?

– Да где придется. На сеновале, в амбаре, а то и под изгородью. У нас он ночует в свободной комнате. Да его всякий в дом пригласит, потому что он на редкость опрятный.

– Вот как? – Я взял висевшее на крюке полотенце. – Значит, независимый человек.

Она задумчиво улыбнулась:

– Что есть, то есть. Ему, кроме его собаки, никто не нужен. – Она вытащила из духовки благоухающую сковороду жареной ветчины и поставила ее на стол. – Но я вам вот что скажу: другого такого поискать. Родди Траверс всем нравится, уж очень он хороший человек.

Родди провел в окрестностях Дарроуби все лето, и я постоянно видел его то на фермах, то с детской коляской на дороге. Во время дождя он облачался в рваное габардиновое пальто, слишком для него длинное, но все остальное время расхаживал в куртке для гольфа и вельветовых брюках. Не знаю, как он обзавелся своим гардеробом, но, конечно, в гольф он ни разу в жизни не играл. Это была еще одна из окружавших его маленьких тайн.

 

Как‑то утром в начале октября я встретил его на проселке среди холмов. Ночью подморозило, и пастбища побелели – каждая травинка была обведена жесткой каймой инея.

Я был закутан до ушей и постукивал пальцами в перчатках, чтобы согреть их, но первое, что увидел, опустив стекло, была голая грудь под расстегнутой рубашкой без воротничка.

– Доброго вам утра, мистер Хэрриот, – сказал он. – Рад, что мы встретились. – Он помолчал и одарил меня своей безмятежной улыбкой. – Тут еще работки недели на две, а потом я пойду дальше.

– Ах так! – Я уже познакомился с ним достаточно близко, чтобы не спрашивать, куда он собрался, и просто поглядел на Джейка, обнюхивавшего траву на обочине. – Как вижу, сегодня он решил прогуляться.

Родди засмеялся:

– Ну, иногда ему побегать хочется, а иногда прокатиться. Сам решает.

– Ну что же, Родди, – сказал я, – до новой встречи. Желаю вам всего хорошего.

Он помахал мне и бодро зашагал по замерзшей дороге, а меня охватило странное ощущение утраты.

Но я поторопился. Часов в восемь вечера раздался звонок в дверь. Я открыл и увидел на крыльце Родди. Позади него в морозных сумерках маячила вездесущая коляска.

– Вы моего пса не поглядите, мистер Хэрриот?

– А что с ним?

– Толком не знаю. Вроде бы… как обмирает.

– Обмирает? Джейк? На него это что‑то не похоже. А кстати, где он?

Родди указал назад.

– В коляске. Под брезентом.

– Хорошо. – Я распахнул дверь пошире. – Везите его в дом.

Родди ловко втащил заржавелую колымажку на крыльцо и под скрипы и взвизгивания колес покатил ее по коридору к смотровой. Там он отстегнул застежки, откинул брезент, и в ярком свете ламп я увидел вытянувшегося под ним Джейка. Его голова лежала на свернутом габардиновом пальто, а по сторонам ютилось все земное имущество его хозяина: перевязанный бечевкой узелок со сменной рубашкой и носками, пачка чая, термос, нож с ложкой и старый армейский ранец.

Пес поднял на меня полные ужаса глаза, я погладил его и почувствовал, что все его тело дрожит мелкой дрожью.

– Пока оставьте его в коляске, Родди, и расскажите поточнее, что с ним такое.

Он сплел подрагивающие пальцы.

– Это днем началось. Бегал себе в траве, радовался и вдруг свалился, вроде как в припадке.

– В каком припадке?

– Напрягся весь и упал на бок. Лежит, задыхается, на губах пена. Я уж думал, ему конец. – Глаза Родди расширились, уголки рта задергались при одном воспоминании об этой минуте.

– И долго это длилось?

– Да несколько секунд. А потом вскочил, словно ничего и не было.

– Но затем все повторилось снова?

– Ага. И опять, и опять. Я чуть не свихнулся. А в промежутках он словно совсем здоров. Ну совсем здоров, мистер Хэрриот!

Зловещие симптомы начинающейся эпилепсии?

– Сколько ему лет? – спросил я.

– В феврале пять сравнялось.

Ну, во всяком случае, для эпилепсии поздновато. Я взял стетоскоп и прослушал сердце. Слушал я очень внимательно, но в ушах у меня раздавались только быстрые частые удары, вполне нормальные для испуганного животного. Никаких отклонений. Температура тоже оказалась нормальной.

– Давайте положим его на стол, Родди. Беритесь сзади.

Большой пес бессильно повис у нас на руках, но, немного пролежав на гладком столе, робко посмотрел вокруг, осторожно приподнялся и сел. Потом лизнул щеку хозяина, и хвост между задними лапами завилял.

– Вы только посмотрите! – воскликнул Родди. – Опять он совсем здоров. Будто ничего с ним и не было.

И действительно, Джейк совсем ободрился. Он раза два покосился на пол, потом вдруг спрыгнул со стола, подбежал к хозяину и положил лапы ему на грудь, отчаянно виляя хвостом.

Я оглядел его.

– Ну вот и прекрасно. Мне он было не понравился, но, по‑видимому, все прошло. Я сейчас…

Испуганно замолчав, я уставился на Джейка. Он соскользнул на пол и широко раскрыл пасть в отчаянной попытке вздохнуть. Судорожно хрипя и пошатываясь, он побрел по комнате, наткнулся на коляску и упал на бок.

– Да что же это… Быстрей! Положим его на стол! – Я ухватил пса поперек живота, и мы взвалили его назад на стол.

Я тупо смотрел на распростертое тело. Джейк уже не пытался вздохнуть. Он был без сознания и не дышал.

Я нащупал пульс под задней лапой – частый, хотя и слабый… Но он же не дышит!

Смерть могла наступить в любую секунду, а я беспомощно стою рядом, и от всех моих ученых познаний нет никакого толку. В полном отчаянии я хлопнул пса ладонью по ребрам.

– Джейк! – крикнул я. – Да что с тобой, Джейк? Словно в ответ, ларчер хрипло задышал, веки у него задергались и он посмотрел по сторонам. Но он все еще был скован смертельным страхом, и я начал ласково поглаживать его по голове.

Долгое время мы молчали, потом пес оправился, сел и посмотрел на нас спокойными глазами.

– Ну вот, – тихо сказал Родди. – Опять то же самое. Ну ничего не понимаю! А ведь я кое‑что про собак знаю.

Я промолчал. Я тоже ничего не понимал, а ведь я был дипломированным ветеринаром.

– Родди, это был не припадок, – сказал я наконец. – Он давился. Что‑то перекрывает дыхательное горло. – Я вынул из нагрудного кармана электрический фонарик. – Сейчас погляжу.

Раскрыв Джейку пасть, я прижал указательным пальцем язык и посветил фонариком. Он был добродушным, флегматичным псом и не пытался вырваться, но я все равно не увидел ничего ненормального. Про себя я отчаянно надеялся, что обнаружу где‑нибудь в глотке застрявший кусок кости, но луч тщетно скользил по розовому языку, по здоровым миндалинам и поблескивающим задним зубам. Нигде ничего.

Я попробовал запрокинуть его голову еще больше, и тут он весь напрягся, а Родди вскрикнул:

– Опять начинается!

Он не ошибся. Я в ужасе смотрел, как пятнистое тело вновь распростерлось на столе. Вновь пасть разинулась, а на губах запузырилась пена. Вновь дыхание остановилось и грудная клетка замерла в неподвижности. Шли секунды, я шлепал ладонью по ребрам, но теперь это не помогало. Мне вдруг стала ясна вся трагичность происходящего: это же был не просто пес, для Родди это было самое близкое в мире существо, а я стою и смотрю, как он издыхает.

И тут я услышал слабый звук, глухой кашель, от которого губы собаки даже почти не дрогнули.

– Черт подери! – крикнул я. – Он же давится, давится! Значит, там что‑то должно быть!

Опять я приподнял голову Джейка и сунул фонарик в пасть, и тут – я никогда не перестану этому радоваться! – пес снова кашлянул, узкая голосовая щель приоткрылась и на миг показала причину удушья. Там за провисающим надгортанником я увидел что‑то вроде горошины.

– По‑моему, камешек! – ахнул я. – Над самой трахеей.

– В кадыке, что ли?

– Вот именно. И камешек этот время от времени перекрывает дыхательную трубку, точно шариковый клапан. – Я встряхнул голову Джейка. – Сейчас я сместил камешек, и вот видите, он уже приходит в себя.

Вновь Джейк ожил и задышал ровно. Родди провел ладонью по узкой голове, по спине, по мощным мышцам задних ног.

– Но… но он же опять будет давиться? Я кивнул:

– Боюсь, что да.

– А потом камешек застрянет поплотнее, и он задохнется? – Родди побелел.

– Вполне возможно. Поэтому камешек необходимо извлечь.

– Как же?..

– Вскрыть горло. И немедленно. Другого выхода нет.

– Ладно. – Он сглотнул. – Делайте. Если он опять свалится, я не выдержу.

Я хорошо понимал, что он чувствует. У меня у самого подгибались колени, и я боялся, что могу потерять сознание, если Джейк снова начнет давиться.

Схватив ножницы, я быстро выстриг шерсть с нижней поверхности горла. Дать общий наркоз я не рискнул, а сделал местную анестезию. Потом протер кожу спиртом. К счастью, в автоклаве лежали уже стерилизованные инструменты, я вынул из него поднос и поставил на каталку рядом со столом.

– Крепче держите голову, – хрипло скомандовал я и взял скальпель.

Я рассек кожу, фасцию, тонкие слои грудино‑подъязычной и лопаточно‑подъязычной мышц и обнажил вентральную поверхность гортани. На живой собаке я никогда ничего подобного не делал, но тут было не до колебаний. Еще две‑три секунды, чтобы рассечь слизистую оболочку и заглянуть внутрь.

Вот он! Действительно камешек. Серый, блестящий и совсем маленький. Однако достаточно большой, чтобы убить.

Необходимо было быстро извлечь его точным движением, чтобы не протолкнуть в трахею. Я откинулся, порылся в инструментах, взял анатомический пинцет и занес его над разрезом. Конечно, у великих хирургов руки так не трясутся и они не пыхтят. Но я стиснул зубы и ввел пинцет в разрез. Когда я подвел его к камешку, моя рука, словно по волшебству, перестала дрожать.

Пыхтеть я тоже перестал. Собственно говоря, я ни разу не вздохнул, пока очень медленно и осторожно извлекал блестящий камешек наружу. Но вот он с легким стуком упал на стол.

– Это он? – шепотом спросил Родди.

– Да. – Я взял иглу и шелк. – Все в порядке.

На зашивание ушло всего несколько минут, но под конец Джейк уже нетерпеливо перебирал лапами и поглядывал вокруг блестящими глазами.

 

Родди вернулся с ним через десять дней снять швы. Собственно говоря, это было его последнее утро в наших краях, и, вытащив несколько шелковых петелек из отлично зажившей ранки, я проводил его до дверей, а Джейк крутился возле нас.

На тротуаре у крыльца во всем своем дряхлом ржавом величии стояла детская коляска. Родди откинул брезент.

– Ну‑ка! – сказал он, и большой пес вспрыгнул на свое привычное место.

Родди взялся за ручку обеими руками, и осеннее солнце, вдруг выплывшее из‑за туч, внезапно озарило картину, успевшую стать такой знакомой и привычной. Куртка для гольфа, расстегнутая рубашка, загорелая грудь, красавец пес, небрежно посматривающий по сторонам со своего высокого трона.

– Ну, всего хорошего, Родди, – сказал я. – Думаю, вы сюда еще вернетесь.

Он обернулся, и я снова увидел его улыбку.

– Да, наверное.

Он толкнул коляску, и они отправились в путь – нелепая повозочка скрипела, а Джейк мягко покачивался в ней. И тут я вспомнил то, что увидел под брезентом в тот вечер в операционной. Ранец, в котором, конечно, хранятся бритва, полотенце, мыло и еще другие мелочи. Пачка чая, термос. И еще кое‑что – старая помятая фотография молодой женщины, случайно выскользнувшая из конверта. Она и усугубила таинственность этого человека, и многое прояснила.

Фермер был прав. Все свое имущество Родди вез в своей коляске. И по‑видимому, ему больше ничего не было нужно – во всяком случае, заворачивая за угол, он что‑то бодро насвистывал.

 

 

Бродячая жизнь

 

По дорогам северного Йоркшира бродили бездомные люди, нередко придерживаясь определенных годовых маршрутов. Некоторые из них зимой объезжали лошадей, а летом большинство нанимались на сенокос или жатву. Среди этих бродяг было немало работников, которые предпочли однообразному труду на ферме гораздо менее обеспеченную, но независимую жизнь. Все свое нехитрое имущество они таскали на себе, спали под открытым небом, ловили, часто нарушая законы о браконьерстве, мелкую дичь на обед и работали два‑три дня в неделю. Деньги им платили по завершении работы – и частенько они их тут же пропивали.

 

 

Уэнслидейлская овца

 

Овец этой теперь редкой породы держали в основном на фермах, расположенных по нижним склонам холмов. Они крупные, с голубовато‑серой мордой и витой шерстью. Хотя руно у них пышное и высококачественное, их в последние годы почти перестали разводить. Однако растущий спрос на нежирную баранину может вновь привлечь к ним внимание овцеводов.

 

 

Изготовление вьюка из сена

 

Зимой пасущихся в холмах овец подкармливали сеном. Чтобы доставить его в холмы, фермер вырезал три пласта из стога в сарае и накладывал их друг на друга поперек разложенной на земле веревки, а затем затягивал ее сверху и закреплял жгутом сена. Каждый вьюк весил от 25 до 50 кг.

 

 

Перевозка вьюков сена

 

Два вьюка одинакового веса (или уравновешенные камнями) перекидывали через спину низкорослой местной лошади, и она взбиралась с ними к зимнему овечьему пастбищу, если его заносило снегом или трава была сильно ощипана. Фермер, добравшись до места, выдергивал жгуты, скреплявшие веревки, и сено падало на землю перед сбегающимися овцами.

 

 

Подготовка руна для перевозки

 

Руно кладется срезанной стороной на скамью или табурет, и хвостовая часть удаляется. Затем оно складывается боками внутрь и туго свертывается с хвостового конца. Шерсть, снятая с шеи, перекручивается в веревку, обматывается вокруг остального руна, и конец ее для надежности засовывается внутрь.

 

Яркие огни

 

Меня отправили в Истчерч на остров Шеппи. Я понимал, что это последний перевалочный пункт.

Глядя на неряшливый строй, я вдруг осознал, что уже скоро утренних поверок для меня не будет. У меня мелькнула горькая мысль, что в скарборском УАК никто бы такое скопище строем не назвал. Мне вспомнились застывшие голубые шеренги перед Гранд‑отелем – их бы и гвардейцы не устыдились. Все до единого вытянулись по стойке «смирно», все смотрят прямо перед собой, не скашивая глаз ни вправо, ни влево. Сапоги сияют, пуговицы горят золотом. Вдоль строя проходит офицер в сопровождении старшего сержанта, и ни единого шороха, ни единого движения.

Я не меньше всех прочих ворчал на суровую дисциплину, на требовательность к внешнему виду, на нескончаемую чистку и полировку, на марши и учения, но теперь, когда вся эта военная рутина осталась позади, она вдруг обрела смысл и мне ее очень не хватало.

Здесь летчики стояли в шеренгах, расслабившись, переговаривались, а иногда и покуривали украдкой, пока сержант перед строем выкликал фамилии по списку и не торопясь знакомил нас с распорядком дня.

В этот день он особенно тянул, перебирал какие‑то листки, трудолюбиво выводил пометки на полях. Дюжий ирландец справа от меня нетерпеливо переминался с ноги на ногу, а затем сердито завопил:

– … сержант! Сколько нам еще… торчать тут? У меня уже… мочи нет стоять.

Сержант даже головы не повернул.

– Заткни пасть, Брейди, – ответил он. – Ничего, постоишь, пока я вам не скомандую «разойдись».

Вот так оно и шло в Истчерче, огромном отстойнике ВВС, где проходил окончательную проверку «всякий сброд и хлам», как нас неофициально называли. В этом большом разбросанном на обширной территории лагере были собраны самые разные служащие ВВС, которых объединяло лишь одно: все они ждали. Одни – возвращения в часть, но большинство – увольнения.

Лагерь окутывала атмосфера вялой покорности судьбе: все мы смирились с мыслью, что просто тянем время. Требования устава, конечно, соблюдались, но скорее символически, и на многие нарушения дисциплины начальство смотрело сквозь пальцы. И, как я уже говорил, каждый обитатель лагеря просто ждал… ждал…

 

Мне казалось, что маленький Нед Финч тоже все время ждет чего‑то в своем глухом углу среди йоркширских холмов. Я словно опять слышу, как его хозяин кричит на него:

– Господа бога ради, да прочухайся ты! Не стой столбом! – С этими словами мистер Даггетт ухватил брыкающегося теленка и свирепо уставился на старого работника.

Нед ответил ему равнодушным взглядом. На его лице не отразилось ничего, но в молочно‑голубых глазах я вновь увидел выражение, которое словно навсегда застыло в них: словно он чего‑то ждал и не надеялся дождаться. Он попробовал схватить другого теленка, но без особого азарта, и был отброшен в сторону. Тогда он уцепился за шею плотного трехмесячного бычка, который проволок его шагов десять, а затем стряхнул на солому.

– О, чтоб его! Хоть этого‑то уколите, мистер Хэрриот, – рявкнул мистер Даггетт, подставляя мне шею теленка. – Похоже, ловить их всех мне придется.

Я сделал инъекцию. Мне предстояло ввести вакцину, предупреждающую пневмонию, еще девятнадцати телятам. Неду приходилось туго. Маленький, щуплый, он, на мой взгляд, совершенно не подходил для такого труда, но всю свою жизнь (а ему перевалило за шестьдесят) он был работником на ферме и, седой, лысеющий, сгорбленный, все еще держался.

Мистер Даггетт ухватил мощной рукой пробегавшего мимо теленка, а другой стиснул его ухо. Малыш, видимо, сообразил, что сопротивляться бесполезно и даже не попытался вырваться, когда я вонзил иглу ему в шею. В углу напротив Нед уперся коленом в зад теленка, которого пытался оттеснить к стене, но довольно вяло, и хозяин испепелил его уничтожающим взглядом.

Вакцинирование мы кончили почти без помощи хилого работника и вышли во двор. Мистер Даггетт вытер вспотевший лоб. Был холодный ноябрьский день, но он весь покрылся испариной и, на секунду привалившись к стене, подставил свою долговязую фигуру ветру с холмов.

– Толку от него чуть, – пробурчал фермер. – Сам не знаю, чего я с ним вожжаюсь. – Некоторое время он продолжал ворчать себе под нос, а потом крикнул:

Эй, Нед! Работник, безучастно побредший куда‑то по булыжнику, повернул к нему худое лицо с покорными, но ждущими чего‑то глазами.

– Перетаскай‑ка мешки с зерном в амбар, – распорядился мистер Даггетт.

Нед молча направился к тележке и с трудом взвалил на плечо тугой мешок. Пока он поднимался по каменным ступенькам амбара, его ноги‑спички подрагивали и подгибались под тяжестью ноши.

Мистер Даггетт покачал головой и повернулся ко мне. Его длинное лицо со впалыми щеками было по обыкновению меланхоличным.

– А знаете, отчего Нед эдакий? – спросил он доверительным шепотом.

– Простите?

– Ну, почему он теленка изловить не может.

Я полагал, что причина в том, что Нед невысок ростом, слабосилен, да и вообще порядочный недотепа, но фермер отрицательно качнул головой.

– Нет? А почему?

– Так я вам скажу. – Мистер Даггетт настороженно глянул через двор и прикрыл рот ладонью. – Уж очень его яркие огни тянут.

– А?

– Я же вам толкую: от ярких огней он ну просто чумеет.

– Ярких?.. Каких… где?..

Мистер Даггетт наклонился к моему уху:

– Чуть вечер, так он уже в Бристон шагает.

– В Бристон? – Я повернулся и поглядел на деревушку по ту сторону долины в трех милях от этой уединенной фермы, единственном обиталище человека в ее окрестностях. Кучка старых домов темнела в безмолвии на фоне зеленого склона. Конечно, по вечерам керосиновые лампы отбрасывают из окон неверный желтый свет, но какие же это яркие огни?

– Я что‑то не понимаю.

– Так он… в трактир идет.

– Ах да, трактир!

Мистер Даггетт внушительно кивнул, но мое недоумение не рассеялось. «Халтонский герб» представлял собой квадратную кухню, где можно было выпить кружку пива и где по вечерам старики играли в домино. На мой взгляд, этот трактир не слишком походил на зловещий притон.

– Он что – напивается там? – спросил я.

– Да нет, не в том дело. – Фермер покачал головой. – Только вот засиживается там чуть не до петухов.

– Поздно домой возвращается?

– Во‑во! – Глаза в глубине глазниц широко раскрылись. – Иной раз в девять приплетется, а то и в половине десятого!

– Да неужели!

– Ага. Чтоб мне провалиться на этом месте. И еще одно. Утром никак подняться не может. Я уже половину работы переделаю, когда он встанет. – Он помолчал и снова посмотрел через двор. – Хотите – верьте, хотите – нет, но бывает, что он за дело берется чуть не в семь!

– Господи!

Фермер уныло пожал плечами.

– Вот так‑то. Ну, пойдемте в дом. Руки помоете.

В большой кухне с каменным полом я низко нагнулся над глиняным рукомойником. Ферме этой было четыреста лет, и, хотя в ней сменились многие поколения обитателей, она осталась почти такой же, какой была в дни Генриха VIII. Грубо отесанные балки, неровные беленые стены, жесткие деревянные стулья. Но комфорт не прельщал ни мистера Даггетта, ни его жену, которая в эту минуту с помощью черпака наполняла ведро горячей водой из примитивнейшего котла возле огня. Волосы над задубевшим лицом были стянуты в тугой узел, фартук на ней был из мешковины, и она громко стучала по плитам пола деревянными калошками. Детей у них не было, но вся ее жизнь проходила в нескончаемой работе и внутри дома, и во дворе, и в лугах.

В глубине кухни деревянная лестница упиралась в темную дыру – вход на чердак, где спал Нед. Эта каморка служила ему приютом почти пятьдесят лет – с тех самых пор, как он мальчишкой со школьной скамьи поступил в работники к отцу мистера Даггетта. И за эти полвека он не бывал нигде дальше Дарроуби и каждый день делал одно и то же, одно и то же. Без жены, без друзей он всю свою жизнь доил, задавал корм, убирал навоз – и ждал со все более угасающей надеждой, чтобы что‑нибудь произошло.

Положив руку на дверцу машины, я оглянулся на ферму Скар, на старую черепичную крышу, на внушительный камень над дверью. Все это словно символизировало нелегкую жизнь обитателей дома. Тщедушный Нед в роли скотника отнюдь не блистал, и раздражение его хозяина можно было понять. Нет, мистер Даггетт не был ни жестоким, ни несправедливым человеком, но скудное существование в этом глухом углу Высоких Пеннин иссушило и его, и его жену, сделало их малочувствительными.

Никаких поблажек, ничего лишнего. Каменные стенки, чахлая трава, искривленные деревья, узкий проселок с коровьими лепешками. Все тут сводилось к самому необходимому – и только. Мне казалось чудом, что в отличие от мистера Даггетта и его жены большинство фермеров в этих местах были людьми бодрыми и с юмором.

Но когда я поехал дальше, то сразу попал под очарование мрачной красоты вокруг. Солнечные лучи, пробившись сквозь тучи, вдруг волшебно преобразили склоны, облив их теплым золотом. Меня заворожили тончайшие от<