Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина

 

Аннотация

 

Ванька Каин — беглый дворовый, лихой вор, «московский сыщик», каторжник, фольклорный персонаж — стоит на первом месте в череде знаменитых отечественных уголовников. С кем вместе он совершал кражи и почему сдал властям бывших приятелей? Кого в XVIII веке называли вором и чем занимались в то время мошенники? Что отличает тогдашних преступников от их современных коллег? На эти вопросы отвечает книга кандидата исторических наук Евгения Акельева, написанная на основе архивных документов, запечатлевших результаты семилетней доносительской деятельности Каина. Её страницы пропитаны атмосферой преступного мира Москвы середины XVIII века, когда на Красной площади бурлила торговля, воры чистили карманы зевак и сбывали добычу держателям краденого, нищие и арестанты громко требовали милостыню, конвоиры вели задержанных в располагавшийся прямо у кремлевской стены Сыскной приказ — предок современного МУРа, а в Зарядье усадьбы знатных господ, притягивавшие воров, соседствовали с притонами, где обитали беглые, карманники, разбойники, скупщики краденого.

 

1

 

Предисловие

 

Имя Ваньки Каина в XIX веке находилось в ряду тех исторических персонажей (Стенька Разин, Гришка Отрепьев, Емелька Пугачев, Маришка-безбожница, Иван Мазепа), которых, по народным представлениям, в первую неделю Великого поста, неделю Торжества православия, проклинают в храмах, а земля не принимает их на вечное упокоение[1]. Оно стало нарицательным и в словаре В. И. Даля значится «бранным прозвищем отбойных буянов»[2]. Ванькой Каином прозывали литераторов и издателей Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча и последнего председателя Государственного совета И. Г. Щегловитова[3]. Это имя фигурирует в произведениях русской литературы позапрошлого столетия, например в «Маскараде» М. Ю. Лермонтова: «Берегись — имей теперь глаза!.. / Не по нутру мне этот Ванька Каин, / И притузит он моего туза». Такое же прозвище носил один из героев «Пошехонской старины» М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Чем же Ванька Каин заслужил недобрую память о себе?

Иван Осипов родился на закате петровского царствования в семье крепостного крестьянина в ростовской вотчине именитого купца А. О. Филатьева. Мальчиком его привезли в Москву на господский двор. Прослужив в дворовых несколько лет, он сбежал и очень скоро превратился в одного из самых удачливых и дерзких московских воров. Вместе с компанией преступников Каин занимался кражами в Москве, «мошенничал»1 на Макарьевской ярмарке, в Троице-Сергиевой лавре, Дмитрове, Владимире и других городах. Но 27 декабря 1741 года он явился с повинной и предложил свои услуги в качестве доносителя. В ту же ночь вместе с Каином была послана команда солдат, и в Сыскном приказе оказалось несколько десятков представителей преступного мира, его бывших товарищей. С этого дня Ванька Каин стал официальным «доносителем и сыщиком» Сыскного приказа.

«Это печальное положение — с одной стороны, возмутительные грабежи, а с другой — недостаток средств для их преследования, безнаказанность грабителей — заставляло для сыску преступников употреблять людей из преступников же, которые, по-видимому, приносили пользу», — рассуждал выдающийся историк XIX века С. М. Соловьев о феномене Ваньки Каина[4]. Несколько лет этот новоявленный сыщик ловил и приводил в Сыскной приказ преступников, беглых, скупщиков краденого, разузнавал и доносил о воровских притонах и т. п. В 1744 году Каин укрепил свое положение, добившись двух сенатских (!) указов: первый запрещал Сыскному приказу принимать на него доносы от воров и разбойников, а второй повелевал всем присутственным местам и всем «верноподданным» по требованию Каина оказывать ему необходимую помощь при задержании преступников.

Однако нравственный облик бывшего профессионального вора, а теперь доносителя к лучшему не изменился: пользуясь покровительством чиновников Сыскного приказа, он брал взятки, невинным людям «чинил обиды и разорения», вел распутную жизнь, знался с преступниками и т. д. В 1749 году в Москве была создана специальная следственная комиссия и начался громкий процесс над «вором Каином», который повлек за собой увольнение от дел многих московских чиновников и расформирование всего штата Сыскного приказа[5]. Следствие тянулось до 1755 года. В итоге Ванька Каин был приговорен к смертной казни, которая в марте 1756 года была заменена битьем кнутом, вырезанием ноздрей, клеймением и ссылкой на вечную каторгу в эстляндский Рогервик на берегу Финского залива.

Но на этом история вора-перевертыша не закончилась. Уже при жизни Ванька Каин стал героем цикла народных песен и повестей о его похождениях[6], которые по числу изданий в России являлись наиболее популярным чтением XVIII века (до конца столетия жизнеописания Каина были напечатаны 15 раз[7]). На основании нескольких вариантов повестей в 1770-х годах известный народный писатель Матвей Комаров опубликовал авантюрно-приключенческий роман о Ваньке Каине[8], который на долгие годы стал одним из наиболее популярных произведений массовой литературы России конца XVIII–XIX века (Л. Н. Толстой даже назвал его автора «самым знаменитым русским писателем»[9]). До сих пор этот персонаж вдохновляет романистов на новые варианты повествований о его личности[10].

Однако при всей популярности личности Ваньки Каина мало кто знает о том, что в Российском государственном архиве древних актов хранится более сотни подлинных судебно-следственных дел 1740-х годов, инициированных доносами Ваньки Каина. В ходе состоявшихся уголовных процессов было осуждено несколько сотен обвиняемых, среди них московские «мошенники», укрывавшиеся в Москве разбойники, торговцы краденым, беглые солдаты и крепостные, фальшивомонетчики и др. Эти судебно-следственные дела, никем не тронутые, покрытые архивной пылью, могут приоткрыть для нас окно в давно исчезнувший мир «отверженных», «униженных и оскорбленных» обитателей «дна» Москвы XVIII столетия[11]. Как ни странно, несмотря на значительный интерес, проявляемый исследователями к личности Ваньки Каина, архивные документы, связанные с деятельностью доносителя из воров, ранее изучались лишь фрагментарно[12].

Наша книга основывается главным образом на изучении всего комплекса следственных дел, инициированных Ванькой Каином. Соответственно, рамки нашего повествования ограничены временем службы Каина на посту доносителя Сыскного приказа (конец 1741-го — начало 1749 года). Главными его героями являются те профессиональные воры, которые в 30–40-х годах XVIII века своими преступлениями держали в страхе московских обывателей, а затем по указаниям их бывшего собрата по противозаконному ремеслу были схвачены и в Сыскном приказе приговорены к различным наказаниям.

Мы рассматриваем повседневную жизнь воровского мира Москвы XVIII века многопланово, через несколько «срезов».

Одним из них будет рассказ о дне 28 декабря 1741 года, роковом для многих московских «мошенников», когда вор Иван Осипов по кличке Каин явился в Сыскной приказ с повинной и попросил команду солдат для сыска и ареста его «товарищей». Той же ночью по наводке Каина в нескольких воровских притонах были схвачены десятки их обитателей. Для реконструкции событий этого дня потребовался скрупулезный анализ огромного комплекса делопроизводственной документации. Например, чтобы выяснить, кто из служащих Сыскного приказа в тот день находился на работе, были исследованы пометы чиновников на входящих и исходящих документах. Интерьеры помещений приказа мы можем представить себе благодаря расходной документации, фиксировавшей затраты на приобретение мебели, покраску и обивку стен, закупку канцелярских принадлежностей и пр. Для характеристики воровских притонов, обнаруженных с помощью доносчика Каина, мы использовали перепись московских дворов 1738–1742 годов и исповедные ведомости2 1740-х годов.

История повседневности не может быть полной без знакомства с ее действующими лицами, конкретными людьми. К настоящему времени в архиве обнаружено более шести десятков протоколов допросов профессиональных воров, арестованных Ванькой Каином, что позволило составить «коллективный портрет» московских преступников. Однако для того, чтобы понять, в каких конкретных жизненных ситуациях эти люди принимали роковое решение обратиться к противозаконной деятельности, мы использовали метод «персональной» истории (или «новой исторической биографии»). В отличие от традиционного биографического жанра он рассматривает разнообразные соотношения между нормой и практикой, индивидом и группой, детерминизмом и свободой, чтобы раскрыть, по выражению итальянского историка Дж. Леви, «реальный диапазон выбора, которым могли располагать действующие лица в конкретном нормативном пространстве»[13]. Статистический анализ дает возможность выделить несколько вариантов жизненных путей обитателей московского «дна». Каждый из них мы более детально рассмотрим на примере конкретных персонажей, чьи судьбы реконструируем на основе данных, содержащихся в различных видах государственной документации (протоколах допросов, ревизских сказках, исповедных ведомостях и пр.), а также в источниках, отразивших исторический контекст жизни персонажей (например, для реконструкции биографии беглого дворового используются сведения о его помещике).

В поле нашего зрения окажутся «законы» и иерархия, быт и развлечения преступного сообщества Москвы XVIII века, воровской язык и особенности «ремесла», отношение к ним «честных» обывателей.

Все московские преступники, о которых мы что-либо знаем, рано или поздно оказывались в тюрьмах Сыскного приказа. Как долго длилось следствие? Как московские «мошенники» вели себя на допросах и в застенке? Как они приспосабливались к суровым будням в московском остроге? К каким наказаниям их приговаривали? На все эти вопросы мы найдем ответ на основе изучения огромного комплекса делопроизводственной документации Сыскного приказа.

Работа над книгой велась несколько лет, в течение которых множество людей оказывало мне неоценимую помощь. Выражаю свою глубокую признательность коллегам по факультету истории Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», прежде всего Г. О. Бабковой, А. Б. Каменскому и Е. Н. Трефилову; всем сотрудникам Российского государственного архива древних актов, в первую очередь А. А. Булычеву, А. А. Голубинскому, О. Е. Кошелевой, Е. Е. Рычаловскому, М. В. Николаевой и А. Д. Шаховой; а также А. В. Ковальчуку, Н. В. Козловой, И. В. Курукину, Ф. Д. Лиштенан, Д. О. Серову и Е. Н. Швейковской. Особенно благодарю своего учителя Е. Б. Смилянскую за неизменную и всемерную поддержку.

 

Глава первая

«Мошенник и того ремесла людей сыщик»

 

Ах! Тошным-та мне, доброму молодцу, тошнехонька,

Что грустным-та мне, доброму молодцу, грустнехонька;

Мне да не пить-та, ни есть, добру молодцу, не хочется,

Мне сахарная сладкая ества, братцы, на ум нейдет,

Мне московское сильное царство, братцы, сума нейдет;

Побывал бы я, добрый молодец, в каменной Москве,

Только лих-та на нас, добрых молодцев, новый сыщичек,

Он по имени, по прозванью Иван Каинов,

Он не даст нам, добрым молодцам, появитися,

И он спрашивает пашпортов все печатных,

А у нас, братцы, пашпорты своеручные,

Своеручные пашпорты все фальшивые.

Народная песня

 

«Торжественные» дни декабря 1741 года

 

Двадцать пятого ноября 1741 года в Санкт-Петербурге произошел очередной дворцовый переворот: гвардейцы Преображенского полка взяли под стражу малолетнего императора Иоанна VI и его родителей — принцессу Анну Леопольдовну и принца Антона Ульриха, чтобы возвести на престол «дщерь» Петра Великого. Так началось двадцатилетнее правление Елизаветы Петровны.

Но весть об этом судьбоносном для всей страны событии разнеслась по обширной Российской империи не сразу. Как ни гнал лошадей по заснеженной московской дороге капитан лейб-гвардии Семеновского полка Петр Васильевич Чаадаев (дед философа П. Я. Чаадаева), до Москвы он домчался лишь в субботний вечер 28 ноября. По прибытии в Первопрестольную он поскакал прямиком в Кремль, где располагалась Московская сенатская контора. Там и вскрыли важные государственные пакеты, в которых были запечатаны 100 экземпляров «Манифеста о вступлении Ея Императорского Величества Елизаветы Петровны на родительский Всероссийский императорский престол» и 50 экземпляров присяги «в верной Ея Императорскому Величеству службе».

На следующее воскресное утро манифесты были читаны в кремлевском Успенском соборе, там же состоялся благодарственный молебен «о восшествии на Всероссийской престол Ея Императорского Величества государыни императрицы Елисавет Петровны, самодержицы Всероссийской», а затем началась присяга подданных на верность новой императрице. После этого был дан салют («пушечная пальба»), возвестивший о торжественном событии. Многие московские обыватели, только услышав артиллерийские залпы, узнали, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Например, мирно почивавшие в спальне своего московского дома недалеко от Арбата статский советский Никита Ушаков и его супруга Аграфена Ивановна, услышав салют, отправили своего дворового человека «для проведывания, о чем та пушечная пальба». Когда же дворовый прислал в господский дом мальчика сообщить, что «пушечная пальба была для того, пришли де указы, что Ея Величество государыня императрица Елисавет Петровна соизволила принять всероссийский престол», супруги Ушаковы его словам не поверили. Они наспех собрались и отправились в город сами: Аграфена Ивановна поехала к поздней обедне в свою приходскую церковь Симеона Столпника за Арбатскими воротами, где «об оном торжестве слышала», а ее муж, статский советник, видимо, поспешил прямиком в Кремль[14].

Во всем городе царило оживление. Московские обыватели поздравляли друг друга с торжественным событием: «С государынею императрицею Елисавет Петровною на многие лета!» (Именно так поздравил коллег купец 3-й гильдии Борис Фомин, а в ответ услышал «непригожие речи»[15].) В соборах и монастырях происходило массовое приведение москвичей к присяге (это касалось всех «верноподданных», кроме «пашенных крестьян»). Из уст в уста передавались всякого рода слухи и толки. Некоторые из них отразились в документах Московской конторы тайных розыскных дел (московского филиала Тайной канцелярии). Так, вышеупомянутая Аграфена Ивановна Ушакова, вернувшись домой в дурном расположении духа, имела неосторожность в присутствии своих дворовых высказаться относительно произошедшего следующим образом: «Вот топерево чево ждать наследника! Вить де она, государыня Елисавет Петровна, девица, она ж де лет в сорок! Какому у ней быть наследнику?! Достойно бы де быть принцессе Анне для того, что де от нее государь Иоанн Антонович. И хоша де, децкое ево дело, он и скончаетца, так де и еще от нее, принцессы, будет — все де одно царское поколение!» Дворовые люди Ушаковых прекрасно понимали причину плохого настроения госпожи: «помещица их невесела, что де кто в правление принцессы Анны чем пожалован, велено то возвращать», а «помещик их Никита Ушаков в правление принцессы Анны пожалован в статские советники и в Казань вице-губернатором, а зять их Петр Ивашкин взят был из полевых полков из сержантов к принцессе Анне ездовым сержантом же и пожалована ему вотчина». Вечером в людской избе дворня тихо обсуждала своих хозяев и радовалась их несчастью: «Вот де помещики их желают государевой милости им, думают, чтоб пожалованной зятю их вотчины не отняли. А к нам же они не милостивы — спрашивают де на нас оброку, пряжи, а нам де взять негде»[16].

Наверное, такого рода толки велись тогда в Москве повсеместно — в гостиных и людских господских домов, в торговых рядах, в кабаках, на улицах… В понедельник 30 ноября купец 3-й гильдии Борис Фомин, простояв «у обедни», где он слышал, «что на ектеньях поминали государыню императрицу Елисавет Петровну», пришел на «шляпный завод» («в Земляном городе у Неглинной»), где он работал вместе с другими мастеровыми людьми — «из найму бил шерсть», и стал поздравлять своих товарищей: «Здравствуйте! С государыню императрицею Елисавет Петровною на многие лета!» Но оптимизм купца разделяли не все — в ответ он услышал от «шерстобита» Логина Дементьева: «Много ль лет она будет царствовать?»[17]

Двадцать девятого ноября 1741 года московские улицы были украшены иллюминацией: горели казенные фонари, в обычные дни не зажигавшиеся. Вся последующая неделя (30 ноября — 6 декабря) была нерабочей для московских государственных учреждений, а праздничная иллюминация освещала московские улицы каждую ночь, для чего было использовано десять ведер конопляного масла и четыре фунта фитиля на 16 рублей 20 копеек[18]. В рапортах «о приходе и выходе» присутствующих, которые ежемесячно подавались в Московскую сенатскую контору, напротив этих чисел обозначено: «…присудствия не было, понеже было торжество о восприятии Всероссийского престола государыни императрицы Елисавет Петровны»[19].

Всю неделю в соборах и монастырях Первопрестольной было многолюдно. В начале декабря 1741 года по храмам разнесли печатные формы «о возношениях в церковных священнослужениях Ея Императорского Величества». С этого дня при чтении великой ектеньи возносилась молитва: «О благочестивейшей самодержавнейшей великой государыне нашей императрице Елисавети Петровне, Всея России, о всей палате и воинстве Ея Господу помолимся!» А во время литургии, на Великом входе, в первую очередь произносилось: «Благочестивейшую самодержавнейшую великую государыню нашу Императрицу Елисавет Петровну всея России да помянет Господь Бог во Царствии Своем!»[20]

После службы происходило приведение московских жителей к присяге. В многочисленных соборах и монастырях Москвы слышалось чтение «клятвенного обещания»: «…обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием, что хощу и должен своей природной и истинной, всепресветлейшей, державнейшей, великой государыне императрице Елисавет Петровне, самодержице всероссийской… верным, добрым и послушным рабом и подданным быть, и все к высокому Ее Императорского Величества самодержавству силе и власти принадлежащие права… по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять, и в том во всём живота своего в потребном случае не щадить, и при том по крайней мере стараться споспешествовать всё, что к Ее Императорского Величества верной службе государственной во всяких случаях касаться может… И поступать, как доброму и верному Ее Императорского Величества рабу и подданному благопристойно есть и надлежит. И как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу, как суще мне Господь Бог душевно и телесно да поможет. В заключение же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь!». Потом священник давал присягавшим целовать крест и Евангелие, а затем все подходили к столу, где подписывались под печатным текстом присяги, а секретарь заносил имена присягнувших в специальный «присяжный лист»[21].

Процедурой приведения к присяге руководили высокопоставленные московские чиновники и генералы. Так, в понедельник 30 ноября член присутствия Главной соляной конторы действительный статский советник Кирилл Лаврентьевич Чичерин «стоял у присяги» в Покровском соборе, куда пришли присягнуть 139 человек — 73 церковнослужителя, 33 чиновника, 11 военных, 14 московских купцов, трое дворовых, два оброчных крестьянина, дворянин, «недоросль» и «фабричный». Президент Московской артиллерийской конторы грузинский царевич генерал-лейтенант Бакар Вахтангович тогда же присутствовал на приведении к присяге в Благовещенском соборе Московского Кремля 157 человек. Старый отставной генерал-лейтенант Иван Петрович Измайлов в тот же день принял присягу 214 подданных в Архангельском соборе Московского Кремля. А в Казанском соборе на Красной площади, где пожелали присягнуть 134 человека (офицеры, чиновники, церковнослужители, купцы и дворовые), у присяги стоял судья Монетной канцелярии действительный статский советник князь Сергей Алексеевич Голицын. Главный судья Сыскного приказа князь Яков Кропоткин приводил к присяге московский люд неподалеку, в Богоявленском монастыре[22]. Подписанные тексты присяг и «присяжные листы» ежедневно переправлялись в Московскую сенатскую контору, где производились подсчеты, о результатах которых еженедельно сообщали в Санкт-Петербург. Так, 15 декабря 1741 года в Северной столице получили известие, что за первую неделю в Москве к присяге приведены 24 134 подданных; к 15 февраля 1742 года число присягнувших составило 80 258 человек[23].

В пятницу 18 декабря 1741 года был также день «торжественный»: праздновали «рождение Ея Императорского Величества государыни императрицы Елисавет Петровны», и во всех московских присутственных местах вновь заседания не было. В среду 23 декабря высокопоставленные чиновники вновь не работали, но уже по другому поводу: в Москве встречали турецкое посольство, и многие были приглашены на прием к послу. А в период с 25 декабря по 7 января, от Рождества Христова до Крещения Господня, большинство чиновников освобождались от службы в силу Генерального регламента 1720 года.

Конечно, недовольных неожиданной переменой на троне в Москве было немало, особенно из числа дворянства. Но все-таки многие обыватели в первые дни нового правления пребывали в эйфории, ожидая перемен к лучшему И Елизавета Петровна постаралась не обмануть ожидания подданных.

В воскресенье 27 декабря 1741 года московский люд снова собрался в многочисленных московских городских и монастырских храмах. Конечно; были здесь и «мошенники», которые не упускали возможность пошарить по карманам москвичей, превратившихся в слух. Возбужденный гул толпы звонко пронизывали голоса зачитывавших именной указ от 15 декабря «О Всемилостивейшем прощении преступников и о сложении штрафов и начетов с 1719 по 1730 год»:

 

«Понеже по воле Всемогущего Бога мы родительский наш Всероссийский императорский престол минувшего ноября 25 числа сего 1741 года по всеподданнейшему к нам всех наших верноподданных прошению принять соизволили, того ради в показание к верным нашим подданным высочайшего нашего милосердия, для многолетнего нашего здравия и благополучного государствования, всемилостивейше повелели… кто из духовных, военных, штатских и других чинов явились в неисправлении должностей своих и в непорядочных поступках, учиненных в противность нашим указам, и в других винах (кроме важнейших по первым двум пунктам3, и воров и разбойников и смертных убийцов и похитителей многой казны государственной), за которые… осуждены на смерть, или в каторжную работу, или куда в ссылку… оным всем такие учиненные ими вины всемилостивейше прощаем, и от наказания и ссылки и штрафов свобождаем… Посланных в каторжную работу и в ссылки за вышеобъявленные вины… оных всех от той работы свободить… Сей наш указ действо свое имеет только для тех, которые в вышеупомянутые вины впали… до сего числа, а ежели впредь в таких же винах… кто явится, со всеми такими поступать по прежним указам без упущения»[24].

 

Указ касался практически всех: и многочисленных беглых солдат, и проворовавшихся чиновников, и купцов, которым прощались казенные недоимки за период с 1719 по 1730 год, и даже крестьян, для которых сокращался подушный оклад в 1742 и 1743 годах. С быстротой молнии из уст в уста пронеслась по Москве весть о царицыной милости, причудливо преломляясь в различных толкованиях. Городское дно, обиталище бесчисленного множества беглых людей, всполошилось. Новая государыня объявила о прощении преступников! Теперь у каждого появился шанс изменить жизнь. Достаточно покаяться в своих преступлениях — и можно вновь стать законопослушным подданным! Но верно ли не последует жестокого наказания? А что будет с ними потом? Ведь наверняка беглых солдат вернут на службу, а беглые крестьяне и дворовые вновь окажутся у ненавистных помещиков. Так в тот день размышляли многие «подозрительные» люди, погрязшие в трясине трущобной жизни. Но среди них нашлись и смельчаки, которые попытались сыграть ва-банк — а вдруг повезет? Всё равно терять нечего!

 

Сыскной приказ

 

В те времена московские обыватели, направлявшиеся от собора Василия Блаженного к наплавному («живому») мосту (он находился немного ниже по течению Москвы-реки, чем современный Москворецкий мост), шли по не существующей ныне Москворецкой улице, мимо многочисленных торговых лавок, харчевен, дворов церковнослужителей и купцов, а затем, когда проходили мимо поворота на Варварку и приближались к Москворецким воротам Китайгородской стены, справа от себя видели комплекс зданий Сыскного приказа — главного розыскного органа тогдашней Москвы.

Эти старинные помещения у кремлевских стен издревле занимали важные судебные учреждения Российского государства. В 1670-х годах здесь обосновался Разбойный приказ (переименованный в 1683-м в Сыскной[25]). Как известно, этот приказ с середины XVI века занимался расследованием уголовных дел в Московском государстве и руководил деятельностью местных губных и воеводских изб в этом направлении. После того как в 1701 году Сыскной приказ по указу Петра I прекратил свое существование, а его функции были распределены между другими органами[26], в его помещениях на современном Васильевском спуске стали содержать колодников4 различных судебных учреждений Москвы, а в каменной палате обосновался Приказ крепостных дел[27]. Когда в результате Петровской судебной реформы 1718–1722 годов возникла стройная четырехзвенная судебная система (городовые и провинциальные суды — надворные суды — Юстиц-коллегия — Сенат), там разместился Московский надворный суд[28], на который были возложены обязанности решения всех возникавших в Москве гражданских и уголовных дел. Когда же в 1727 году система надворных судов была упразднена, а их функции были переданы в губернские и провинциальные администрации, в Московскую губернскую канцелярию из Московского надворного суда передали 21 388 нерешенных дел[29]. Нагрузка на губернскую канцелярию была огромной особенно ввиду того, что в 1728–1732 годах резиденция императора Петра II, а затем и императрицы Анны Иоанновны находилась в Москве. Тогда в Первопрестольную перебралось большое количество дворянских семей, за ними потянулось купечество, а Петербург в эти годы настолько запустел, что его улицы поросли травой и зимними ночами в город забегали волки[30].

Двадцатого марта 1730 года сенаторы доложили Анне Иоанновне, что Московская губернская канцелярия не может справиться даже с делами чисто административного характера, не говоря уже о судебных и розыскных, по которым истцы «долговременно волочатся» и терпят большие убытки. Вместе с этим докладом императрице был поднесен для рассмотрения проект создания в Москве двух специальных учреждений для решения уголовных и гражданских дел. 22 июня по именному указу Анны Иоанновны учреждались Судный и Сыскной приказы под юрисдикцией Юстиц-коллегии: первый для судных (гражданских) разбирательств по Москве, а второй — для ведения «татийных, разбойных и убийственных дел»[31]. Для Сыскного приказа и были отведены старинные помещения у кремлевских стен[32].

Правда, к тому времени туда уже вселилась Московская полицмейстерская канцелярия. Возникшая в 1722 году для осуществления в Москве полицейских функций (предупреждения пожаров, искоренения нищенства, ареста преступников, надзора за постройками, наблюдения за торговлей и пр.), полицмейстерская канцелярия, между прочим, была наделена судебными функциями и решала уголовные дела[33]. Видимо, именно для содержания колодников были переданы московской полиции в 1727 году, после упразднения Московского надворного суда, тюрьмы бывшего Разбойного приказа. Но с июля 1730 года по сенатскому указу эти помещения отводились под Сыскной приказ.

Кстати говоря, указ об основании Сыскного приказа предусматривал и разграничение его полномочий с Московской полицмейстерской канцелярией: отныне полиция должна была лишь ловить преступников, а затем пересылать в Сыскной приказ, в котором должны были осуществляться расследование уголовных дел и вынесение приговоров. Сыскной приказ, таким образом, получил монополию на решение уголовных дел в Москве и во всём Московском регионе[34].

Переданные Сыскному приказу строения были ветхи и требовали капитального ремонта. Первый судья приказа бригадир Федор Полибин 28 июля 1730 года докладывал в Сенат, что «тюремный двор и застенок развалился». Сенат распорядился выделить на перестройку помещений 500 рублей. Осенью 1730 года был поправлен острог вокруг тюремного двора, а в течение 1731-го перестроены тюремные казармы[35].

Двадцать девятого мая 1737 года в Москве произошел страшный пожар. В Сыскном приказе «деревянное строение, и над оным крышка, остроги, казармы и застенок — всё сгорело без остатку»[36]. Сильно пострадали розыскные дела. Спустя много лет секретарь Сыскного приказа Сергей Попов вспоминал, что в тот страшный день лишь немногие документы удалось вынести из огня, «понеже не токмо всех дел было можно сохранить, но едва и колодников через великую нужду выводом из острогу спасти могли»[37].

Помещения пришлось ремонтировать, а некоторые отстраивать заново, присутствие приказа даже было вынуждено временно переехать за Москву-реку в один из конфискованных дворов[38]. Пока не были возведены новые деревянные острог и казармы, колодники содержались в различных местах, в частности на Калужском житном дворе и где-то возле Каменного моста[39]. Но в 1737–1739 годах ремонт и реконструкция всех зданий были завершены.

Московские обыватели, подходя к Сыскному приказу, видели вытянувшиеся вдоль Москворецкой улицы два корпуса деревянных казарм (один — для содержания колодников, другой — для караульных солдат и офицеров), которые смыкались воротами, ведущими на территорию Сыскного приказа. За ними находился деревянный острог, вытянувшийся вдоль Москворецкой улицы на 13 саженей5, а в ширину на 15, вплоть до кремлевского рва. Внутри острога были расположены пять деревянных казарм для содержания колодников и «покаянная» (часовня для исповеди и причастия заключенных). Справа от острога (если смотреть в сторону кремлевской стены), как раз напротив Константино-Еленинской башни Кремля, стояло двухэтажное каменное здание присутствия приказа. К нему со стороны кремлевской стены был пристроен бревенчатый пыточный застенок, а со стороны Москворецкой улицы и Москвы-реки здание ограждали два малых острожка, предназначенных для охраны колодников, содержавшихся в подвальных помещениях. Так же как и Большой острог, они были сделаны из пятиметровых заостренных сверху бревен, на полтора метра вкапанных в землю и плотно связанных друг с другом. Острожки отступали от стен присутствия на два с половиной метра и тянулись почти по всей их длине: южный состоял из девяноста трех бревен и тянулся вдоль стены на пять саженей, а восточный, длиной в шесть саженей, был сооружен из 115 стоячих бревен. Вся эта огороженная малыми острожками территория вокруг здания с помощью внутренних перегородок разделялась на пять маленьких двориков — три мужских и два женских, в каждый из которых вела отдельная деревянная дверь. Со всех сторон к постройкам Сыскного приказа вплотную примыкали обывательские дома и каменные торговые лавки, а на заднем плане величественно возвышались стены и башни Московского Кремля[40].

Как видим, Сыскной приказ занимал очень небольшую площадь, явно недостаточную для главного розыскного органа Москвы: всего около 30 саженей в длину, вдоль по Москворецкой улице, и около 20 саженей в ширину, от Москворецкой улицы до кремлевского рва. Трудно представить, как на ней одновременно могло находиться до шестисот закованных в кандалы заключенных, 20–50 чиновников Сыскного приказа и до 120 стоявших на карауле солдат и офицеров![41] Положение усугублялось тем, что приказ был со всех сторон зажат обывательскими строениями, которые местами залезали даже на его территорию. Со стороны Москворецкой улицы Сыскной приказ окружали каменные торговые лавки, где целыми днями толпилось множество народа, со стороны Покровского собора к зданию приказного присутствия вплотную примыкал крупный двор московского купца 1-й гильдии Алексея Зайцева, а со стороны Москвы-реки Большой острог окружал дворы церковнослужителей церкви Всемилостивого Спаса, что у Москворецких ворот. Западная часть Большого острога, примыкавшая к кремлевскому рву, была отделена от здания присутствия двором московского купца 2-й гильдии Ивана Иванова сына Попова, торговавшего поблизости, в одной из лавок рыбного ряда[42]. Его двор тянулся вдоль кремлевского рва на девять саженей и углублялся на территорию Сыскного приказа на шесть саженей[43]. Сам купец проживал в Сыромятной слободе, а свой дворик у кремлевских стен он заставил каменными и деревянными строениями, которые приспособил под постоялый двор с харчевней, куда ежедневно приходило перекусить множество всякого люда[44]. Согласно исповедной ведомости 1744 года, в этом маленьком дворике жили 14 постояльцев: пятидесятилетний купец 3-й гильдии Александр Петров с женой и сыном, трое оброчных крестьян с семьями, сторож Главной аптеки Иван Иванов с женой и двумя сыновьями и др.[45]

Столь близкое соседство Сыскного приказа с многолюдным постоялым двором с закусочной не могло не вызывать беспокойство караульных офицеров. 20 января 1741 года сержант Сыскного приказа Петр Дарановский доносил: «При Сыскном приказе имеется острог для содержания воров и разбойников, а близ того острогу имеетца каменная вотчина купецкого человека второй гильдии Ивана Иванова сына Поподьина, которую вотчину оной Попадьин умножил многим деревянным строением, и свесы зделал кровлям на самой острог, от чего возымеется немалое опасение, чтоб из острогу колодники не учинили утечек… К тому ж в тех покоях живут разночинцы, в том числе харчевники, у которых бывает топление тем покоям не токмо ежедневно, но всегда ежечасно. А на оных покоях вся крыша деревянная… И от оного ежечасного от показанных харчевников топления (от чего Боже сохрани!) не без опасности пожарного случая и утечки из острогу колодникам…»

Судьи, князь Яков Кропоткин и Андрей Писарев, распорядились доставить соседа в приказ, презрительно назвав его в официальном документе Попадьей: «…показанного купца Попадью в Сыскной приказ сыскать, и против сего доношения допросить, чего ради он близ того острога от харчевни своей строение вновь без указу построил, и той харчевнею на показанном месте строением по чему владеет?». Купец Попов, видимо, весьма оскорбился таким к себе отношением, и судьи долго ждали, чтобы он явился для допроса. Когда же солдаты Сыскного приказа 6 мая 1741 года наконец «изошли» «нетчика» в Китай-городе в рыбном ряду и предъявили ему сыскную память (повестку), тот оказал сопротивление — забежал в лавку, где находилось множество купцов, и стал угрожать солдатам: «Ежели вы хочете быть живы, то взойдите в лавку и возьмите! А я с вами не пойду!»

Но вскоре купец всё же явился в Сыскной приказ и предъявил все документы, подтверждавшие его право на владение двором возле кремлевского рва. Оказалось, что Иван Иванов сын Попов в январе 1720 года купил двор с каменным и деревянным строением у Покровского монастыря, «что на убогих домех», за 70 рублей. Судьям оставалось лишь обратиться в Сенат с предложением выкупить двор у владельца за ту же сумму. Но Попов не согласился уступать владение за эту цену. По его собственной оценке, двор со всем строением стоил теперь 1236 рублей 50 копеек. Независимая экспертиза, в которой участвовали несколько купцов, оценила двор в 700 рублей[46]. Такой большой суммы в казне не нашлось, и Иван Попов владел своим двором вплоть до перевода Сыскного приказа с Москворецкой улицы на Калужский житный двор в 1752 году[47]. Таким образом, судьи главного розыскного учреждения Москвы ровным счетом ничего не могли поделать с купцом,