V. Византийская деревня vi— VIII вв.

РАССЛОЕНИЕ КРЕСТЬЯНСТВА

(АПОРЫ, ИСПОЛЬЩИКИ, МОРТИТЫ, МИСТОТЫ, РАБЫ)

До сих пор речь шла о важнейшей социальной группе в общине: о владельцах участков и земледельцах—  без учета ее внутренней дифференциации. В действительности же, по данным закона, внутри этой социальной категории имелось множество оттенков и градаций, свидетельствующих о нарождении имущественных и классовых противоречий, которые зашли уже довольно далеко.

Апоры и испольщики

Различия в экономическом благосостоянии в среде  могут быть отчетливо прослежены на материале постановлений закона. Некоторые из членов общины являлись не только владельцами скота, рабов, орудий труда, но и простирали уже свои щупальцы для захвата владении своих малосостоятельных соседей. Последние, характеризуемые в древнейших редакциях закона выразительным эпитетом — „неимущие", не имея необходимых средств для обработки своих участков, были вынуждены отдавать их для обработки другим лицам на условиях получения половины плодов урожая, а иногда просто покидали свои земли, уходя в чужие края.

Едва ли есть достаточные основания для принятия взгляда Цахариэ Лингенталя, предполагавшего, что владельцами отдаваемых исполу участков были не рядовые члены общины, а крупные землевладельцы. Б.А. Панченко правильно указал ряд противоречащих этому предположению фактов. Утверждению Цахариэ можно противопоставить прежде всего показания самого текста закона.

В трех статьях из четырех, трактующих об испольщине, о сдающем землю в обработку прямо говорится, как об „апоре", „неимущем" или „обедневшем" . В то же время в ст. 18 и сдающий землю и испольщик обозначены обычным термином „земледелец" —  В статье говорится: „если земледелец  взял у какого-либо обедневшего земледельца виноградник для обработки исполу и не обрезал его, как полагается, не обкопал и не обнес его частоколом, пусть не получит ничего из плодов". Из контекста совершенно ясно, что речь идет о взаимоотношениях между крестьянами, членами общины. Но в то же время все смысловое содержание этой статьи, взятое в совокупности с прочими статьями об испольщине, свидетельствует о наличии имущественного неравенства внутри общины. Отсутствие необходимых средств для обработки поля, заставляющее апора отдавать землю другому, является тому достаточным доказательством.

124

М о р т и т ы

Что касается крупных землевладельцев, то в древнейших редакциях текста имеется лишь две статьи, в которых таковые может быть имеются в виду (ст.9 и 10). Обе статьи характеризуют землевладельца неопределенным и сравнительно редко встречающимся в источниках термином (буквально „земледавец"). Однако из текста статей вытекает, что речь идет о совершенно иной категории взаимоотношений, чем те, о которых говорилось выше. В первой из этих статей десятиннику-мортиту воспрещается жатва и уборка снопов без ведома земледавца. Виновный в нарушении этого предписания терял весь свой урожай. Во второй статье устанавливается норма десятины (в размере десятой части всего урожая в пользу земледавца), точное соблюдение которой было обязательно для мортита под страхом божьей кары. Отсутствие какого-либо упоминания о договора, обусловившем описанные взаимоотношения двух сторон, наличие в тексте обеих статей термина „десятина" и „десятинник"-мортит и сакральный характер угрозы нарушителю в ст. 10 дают основание для некоторой расшифровки малоговорящего термина „земледавец".

Весьма вероятно, что в этих обеих статьях, в отличие от предшествующих, речь идет о взаимоотношении двух неравноправных и классово-различных сторон. Первой является все тот же.земледелец — мортит, возделывающий поле, второй же —- крупный землевладелец, взимающий с этого крестьянина ренту в форме десятины. Можно предполагать далее, что здесь речь идет о десятине, уплачиваемой духовному землевладельцу — церкви или монастырю. На это указывает, думается, угроза нарушителю „проклятием божьим".

Случаи установления подобной зависимости свободных общин от церквей и монастырей хорошо известны в исторической практике Византии VIII—IX вв., не говоря уже о позднейшей эпохе.

Яркой иллюстрацией может служить, напр., судьба славянских общин, участвовавших в восстании 807 г. и ставших жертвой правительственной расправы. По сообщению византийского императора Константина Багрянородного, славянские общины, участвовавшие в этом противоправительственной возмущении, были приписаны к церковной митрополии Андрея Патрского со всеми проистекающими отсюда крайне тягостными для них последствиями. Общины должны были содержать за свой счет баз всякой помощи со стороны митрополии всех приезжих стратигов, императорских посланцев, чужеземных послов и прочих лиц, деля между собою тяготы. В позднейшие же времена можно найти и прямые указания на взыскания с крестьянских общин десятины в пользу церковных и монастырских землевладельцев.

По наблюдениям В.Г. Васильевского, термин „десятина" часто встречается в монастырских актах, относящихся к позднейшей эпохе. Примером может служить хрисовул 1234 г. императора Иоанна Ватаци, пожалованный монастырю Марли на горе Лемво (близ Смирны). В хрисовуле говорится, что император, узнав про каких-то соседей, засеявших некоторые из полей, ранее отведенные монастырю, „определил взыскать с них в пользу монастыря надлежащую „десятину".

125

Комментируя приведенный текст, В.Г. Васильевский высказал предположение, что под мортой следует подразумевать дань, уплачиваемую крестьянами известным процентом с жатвы в тех часто имевших место случаях, когда „крестьяне садились на чужой земле с согласия владельца".

В том, что морта представляла собою ренту, уплачиваемую крестьянами землевладельцам известным процентом с жатвы, не может быть никаких сомнений, если исходить из показания приведенной грамоты. Однако в дальнейших рассуждениях В.Г. Васильевского, думается, содержатся некоторые спорные моменты. Если принять во внимание те исторические условия, в которых возникли эти грамоты, то едва ли можно будет согласиться с В.Г. Васильевским, безоговорочно принявшим на веру то толкование спорного случая, которое изложено в грамоте, а именно, что крестьяне действительно захватили землю монастыря и поэтому подлежали обложению „справедливой" данью за пользование чужой землей. Учитывая реальное соотношение классовых сил в рассматриваемую эпоху (т.е. силу, могущество и влияние монастырей, пользовавшихся покровительством императорской власти, — с одной стороны, и слабость и беззащитность крестьянства — с другой стороны), в эту концепцию необходимо внести существенные поправки. При анализе грамоты нужно иметь в виду, что в ней отразилась та точка зрения, которую отстаивал монастырь, добивавшийся расширения своей земельной территории и увеличения „даней", высасываемых с окрестных крестьян. Монастырь—победившая сторона — был заинтересован в том, чтобы дела было представлено таким образом, что крестьяне сели на его земле и потому, мол, подлежат справедливому обложению. Но весьма сомнительно, чтобы это изложение спорного случая, зафиксированное в императорском хрисовуле, дарованном монастырю, отражало действительное положение вещей. Скорее можно предполагать, что монастырь, пользуясь покровительством „сильных мира", претендовал на присвоение земель окрестных крестьян, никогда до того ему не принадлежавших. Успешный результат претензии монастыря и привел к изданию хрисовула, осветившего дело выгодным для монастыря образом, придав его притязаниям „законный" и „справедливый" вид.

Подобное разрешение вопроса в пользу сильной стороны тем легче могло иметь место в тех случаях, когда крестьяне принадлежали к числу „неспокойных" элементов, замешанных в противоправительственных восстаниях. В таком случае дело кончалось иногда и вовсе не ограниченными тяготами в пользу монастыря. Такова именно была судьба крестьянских общин — участников восстания в Патрах. Константин Багрянородный сообщает, что лишь при Льве VI, т.е. к концу IX столетия, они получили (очевидно, в результате упорной борьбы) точную фиксацию повинностей.

В других случаях дело заканчивалось наложением определенной дани, менявшейся в зависимости от различных конкретных условий и соотношения сил борющихся сторон.

Так, славянские общины Греции — милинги и езериты, сначала (в IX в. после походов Феоктиста) были обложены данью в размере 60 номизм— милинги и 300 номизм—езериты. Затем же после нового восстания и отказа от уплаты дани, после того как были сожжены все их поля и опустошены все их земли, дань была увеличена до 600 номизм с каждого племени (в начале X в.). Но в ответ на учиненную правительством расправу они вновь восстали и добились уменьшения дани до прежней суммы (360 номизм с обоих племен).

126

При нормальном же, не осложненном военными столкновениями положении вещей, очевидно, дело ограничивалось уплатой десятины в пользу соседнего монастыря или крупного землевладельца. Такова именно и была „морта", о которой идет речь в Земледельческом законе — равная десятой части урожая.

Следовательно, упоминание о  в Земледельческом законе указывает, по всей вероятности, на наличие зависимости крестьянина-общинника от крупного собственника, будь то монастырь или светский землевладелец.

Интересно отметить, что в некоторых позднейших редакциях Земледельческого закона зависимость выражена гораздо более прямым и общезначимым способом. Развитие феодализационных процессов и захваты общинных земель крупными землевладельцами, ставшие правилом в позднейшую эпоху, когда наличие свободных общин стало почти полным анахронизмом, заставило законодателей внести в закон изменения. И, в частности, в вышеупомянутую ст.81 о мельнице, построенной на общинной земле, был включен новый абзац, подчеркивающий изменившиеся условия. В этом абзаце появилась отсутствовавшая в старых редакциях закона ссылка на хозяина селения

 

Мистоты

Но и в самой общине можно установить нарождение и развитие форм зависимости крестьянства. Рост имущественного неравенства уже запечатлен в законе с достаточной силой. Как уже было отмечено, в самой среде крестьян-общинников были лица, владевшие и рабами, и скотом и более совершенными орудиями труда. Весьма возможно, что, именно в зависимости от таких более имущих слоев села и находился тот о котором в одном случае (ст.34) упоминает закон в отличие от обычного „мирского" пастуха, обозначаемого термином  и в отличие от пасущего скот несвободного — раба

Земледельческий закон не сообщает никаких дальнейших сведений, по которым можно было бы точнее определить социальную природу этого пастуха-мистота. В законе предусмотрено лишь наказание пастуха-мистота сечением и лишением наемной платы в случае кражи молока и продажи его тайком от хозяина скотины. Однако наблюдение над историей термина „мистот" в византийских памятниках права дает возможность до известной степени приоткрыть завесу и расшифровать смысл этого термина, как обозначавшего одну из форм феодальной зависимости свободных.

Одним из важнейших определений содержания термина „мистот" является знаменитое место в кодексе Юстиниана, зафиксировавшее закон императора Анастасия (491—518) о прикреплении колонов к земле по истечении тридцатилетнего срока.

Закон Анастасия различает две группы крестьян-земледельцев. Первой из них являлись несвободные — энапографы (приписные), пекулий которых принадлежал их господам; вторые же — „становятся мистотами по истечении тридцатилетия, оставаясь свободными вместе со своим имуществом и эти принуждаются и землю обрабатывать и платить налоги".

Итак, по определению закона Анастасия, мистоты имели следующие существенные черты отличия от других крестьян: 1) они были юриди-

127

чески свободными людьми и оставались таковыми даже после прикрепления их к земле (по истечении тридцатилетия), — чем они и отличались от энапографов; 2) мистоты прикреплялись к земле в том случае, если они оставались на своей земле более тридцати лет, не взирая на сохранение своей личной свободы. Другими словами, если мистот в силу своей экономической несостоятельности был лишен возможности избрать себе (до истечения тридцатилетия) другое местожительство, он фактически прикреплялся к земле и превращался в зависимого человека уже в силу внеэкономического принуждения.

Следовательно, уже в этом определении в фигуре мистота диалектически совмещались два противоречивых признака —юридической свободы и фактической зависимости, не только экономической, но при определенных условиях и внеэкономической.

Тех же свободных и одновременно зависимых мистотов мы встречаем через четырехвековой, примерно, промежуток времени — в X в., в эдикте константинопольского эпарха среди непосредственных производителей в ремесленных мастерских и лавках Константинополя.

„Книга эпарха" упоминает о мистотах в четырех статьях. В первой из них метаксопрату (т.е. торговцу грубым шелком-сырцом), нанявшему мистота в свою мастерскую, запрещается заключать с ним договор на срок более одного месяца и выдавать ему наемную плату вперед более чем за тридцать дней. Совершенно аналогично предписание и по отношению к серикарию (т. е. ремесленнику, изготовляющему пурпурные и шелковые ткани), заключающему договор найма с мистотом- Третье постановление запрещает метаксопрату переманивать к себе чужого мистота до окончания им работ у прежнего хозяина в счет полученной вперед платы.

И, наконец, в четвертой статье строго воспрещается под угрозой тяжелого членовредительного наказания (отсечение руки) продавать раба, мистота и эклекта (вероятно, подмастерья) чужеземцам или варварским племенам.

Итак, по данным документа X в. социальная природа мистота, или мистия, определялась следующими важнейшими признаками.

1. Мистот — юридически свободный человек, в отличие от раб. Юридическая правоспособность его засвидетельствована тем, что с мистотом заключается особый договор — договор найма.

2. Мистот – экономически неимущий. Запрещение неограниченного сроком и суммой аванса договора могло иметь единственный смысл: создать препятствие для полного закабаления мистота хозяином мастерской вследствие необходимости бессрочной отработки „долга, т.е. выплаченной вперед в счет наемной платы суммы денег.

3. Мистот фактически, на ряду с рабом (значительно изменившим свой облик в средневековых условиях) нередко продавался и покупался.

Таким образом, по определению эдикта, мистот — юридически свободный, фактически же близкий к рабу человек, в силу своей экономической неустойчивости, очевидно, нередко попадающий в кабалу и даже теряющий свою свободу (о последнем свидетельствуют случаи продажи и покупки мистота наравне с рабом). Но эдикт трактует о мистоте в условиях византийского города. Как обстояло дело в деревне?

Для ответа на этот вопрос можно найти чрезвычайно интересный

128

материал в так наз. „Руководстве по сбору налогов"— документе, примерно, современной „Книге эпарха" эпохи.

В „Руководстве" о мистиях упоминается лишь один раз: при анализе категорий сельских поселений, подлежащих налоговому обложению.

Одним из типов поселений являются так наз. проастии (По определению „Руководства" специфической чертой, отличающей проастии от других видов сельских поселений является то, что „в проастиях имеют жительство не сами господа, но некоторые из их подданных, т.е. рабы, мистии и пр. Таковы именно те проастии, которые полностью входят в деревенскую округу". Значит, проастии—место жительства зависимого люда — был населен „подданными" землевладельца, в том числе и мистиями, жившими там на ряду с рабами. Попутно следует отметить, что указанное определение специфики проастия подтверждается и данными монастырских грамот того же времени.

В грамоте 1073 г. при описании земельных владений, дарованных монастырю, перечислено множество проастиев, в которых нет господских домов и которые являлись местом жительства париков-крепостных.

Мистии, наряду с париками, упоминаются и в грамоте 1189 г., где говорится, что „дука и переписчик, подобно своим предшественникам, подтвердил за монастырем все его имения и метохи с париками и мистиями".

Если подвести итог рассмотренным данным, то можно притти к заключению, что в X—XI вв. в социальной фигуре мистота-мистия отчетливо выступают черты, характеризующие его как феодально-зависимого, лишь формально (юридически) свободного члена средневекового византийского общества — черты, лишь отчасти намеченные в законе Анастасия.

В процессе средневекового развития формы зависимости мистота пережили значительную эволюцию, прямо противоположную той, которую прошел в средневековой Византии несвободный — раб. Усиление зависимости свободных, с одной стороны, и улучшение положения раба — с другой, привели к фактическому сближению мистота с рабом и с средневековым париком-крепостным. Думается, что приведенные здесь материалы, характеризующие основные этапы истории византийского мистота, достаточно убедительно показывают полную несостоятельность взгляда Штекле и некоторых других буржуазных исследователей, пытавшихся усмотреть в мистоте собрата современного наемного рабочего. Игнорирование подлинно феодальной сущности полукабальной зависимости мистота вносит совершенно неоправданное фактами искажение в картину исторического развития средневековой Византии.

Гораздо более правильной представляется точка зрения А.С. Павлова, высказанная им, к сожалению, лишь в самой общей форме. Павлов, сопоставляя основную группу крестьян Земледельческого закона с „ролейными смердами" Русской правды, „получившими впоследствии название черных и численных людей, т.е. свободных крестьян, сидевших на тяглых общественных землях", обратил внимание на сходство других крестьян Земледельческого закона с ролейными закупами, подчеркивая тем самым феодальный характер зависимости этих крестьян.

Равным образом и В. Г. Васильевский при рассмотрении упомянутой выше грамоты 1189 г. переводил термин „мистии" — словом „закуп".

129

Если для установления полного тождества между византийским мистотом и древнерусским закупом, может быть, нет достаточных данных, то, во всяком случае, сопоставление это является вполне правомерным и основательным. Мистот — собрат по лексическому составу древнерусского термина „наймит" органически связан в византийском праве с понятием личной зависимости свободных, возрастающей с ходом закрепощения свободных к X—XI вв.

Таким образом в Земледельческом законе (как и в садовом стороже) есть все основания предполагать свободного в феодальном смысле, но фактически зависимого человека.

Рабы

Помимо феодально-зависимых свободных людей, в законе упоминаются и рабы. О положении рабов Земледельческий закон сообщает немного сведений, хотя и упоминает о них в пяти статьях.

В двух случаях речь идет об использовании рабов в качестве пастухов. Статьи эти подчеркивают полную юридическую неправоспособность раба: „если рабу передана для пастьбы скотина без ведома хозяина и если затем раб продаст ее или как-либо иначе сделает ее непригодной, пусть не ответственен будет и раб, и хозяин его" (ст. 71); если же это произошло с ведома хозяина раба, то последний несет полную ответственность за сохранность животных (ст. 72). О судьбе раба ничего не говорится. Очевидно, в случае совершения преступления раб отдается полностью „на суд и расправу" своему господину. Аналогичным образом и в ст. 45 ответственность за убитых рабом животных полностью возложена на его господина (вероятно, эта статья, как и ст. 72, подразумевает осведомленность господина о передаче животных для пастьбы его рабу).

Личная юридическая ответственность раба перед законом предусматривается лишь в двух случаях: 1) если овцы, выведенные из загона рабом с целью совершения кражи, окажутся растерзанными дикими зверями. В этом случае раб подлежал смертной казни на „фурке", как убийца (ст. 46); 2) при совершении рабом неоднократных краж скота. Наказание в этом случае предусмотрено то же, что и в первом с дополнительным взысканием с владельца раба возмещения за погибших животных, как с знавшего о виновности раба (ст. 47).

Таким образом рассмотрение содержания Земледельческого закона в целом показывает следующее: 1) на ряду с членами общины, обрабатывающими свои участки собственными силами и средствами труда, были среди них и такие, которые эксплоатировали труд свободных и несвободных зависимых людей (мистотов, рабов), и 2) некоторые из членов общины разорялись, бежали с своих участков, не имея средств для обработки их, превращаясь в апоров — неимущих.