Сила через страх» (1943–1944 годы)

Выражение «Сила через страх», употребленное в пропаганде, не является немецким изобретением. Его впервые применили британские пропагандисты в конце 1942 года, описывая деятельность немецкой пропаганды в тот период, когда германская армия была накануне своего первого крупного разгрома на Восточном фронте. Это отметил Геббельс, который написал (за несколько недель до поражения под Сталинградом): «Англичане организуют против нас широкую контрпропагандистскую кампанию, называя наши выступления «Сила через страх». (Возможно, это была пародия на известное немецкое выражение «Сила через радость», служившее названием крупной германской туристской фирмы).

Это выражение хорошо отражало то, что происходило в действительности: во второй половине войны германские армии переходили к обороне, и немецкие пропагандисты стремились укрепить силу сопротивления на фронте и в тылу, нагнетая страх, и одновременно ослабить противника, сея страх и неуверенность в его лагере. Страх должен был поднять моральный дух немецких солдат на фронте и трудящихся в тылу и укрепить привязанность к Германии ее друзей и союзников, начинавших проявлять колебания. Страх же должен был ослабить коалицию западных держав, парализовав их военные усилия угрозой зловещих последствий их дружбы с большевиками. Искусно манипулируя одними и теми же стереотипами, немецкая пропаганда использовала рассказы о грядущих несчастьях, страданиях и гибели в качестве «тонизирующего средства» для граждан Германии и ее союзников, и одновременно — в качестве отравы, ослабляющей и разъединяющей их противников. После Сталинграда постоянной темой германских газет и радио стали рассуждения об ужасной судьбе, ожидавшей каждого немецкого мужчину, женщину, ребенка в случае, если, не дай Бог, случится невозможное и Германия проиграет войну. Ясно, что все нацистские руководители были лично заинтересованы в ведении такой пропаганды: ведь они прекрасно понимали, что в послевоенной Германии им не будет места.

Программа «Сила через страх» должна была внушить гражданам Германии и союзных с ней стран мысль о необходимости стойко выносить трудности и неудобства войны, чтобы не оказаться в гораздо худшем положении в случае крушения фатерлянда.

Точно так же программа «Слабость через страх» подразумевала коварную пропаганду в духе Макиавелли с целью разделения партнеров по антифашистской коалиции путем убеждения западных лидеров в том, что победа большевиков принесет им гораздо больше опасностей, чем победа Германии а тем более — сепаратный мир с ней.

Призывы к обретению «силы через страх» строились просто: они были основаны на разоблачении «зловещих планов», якобы составленных врагами Германии и подразумевавших, что жизнь немцев в побежденной Германии будет совершенно невыносимой. С этой целью Министерство пропаганды вылавливало в британской и американской прессе всякое непримиримое или преувеличенно жесткое высказывание, всякое суровое замечание о будущем Германии и приспосабливало этот материал для своей пропаганды. В этом отношении известное высказывание Роберта Ванситгарта (английского дипломата, противника нацистского режима), сурово осудившего всех немцев без исключения, стало настоящим подарком для Геббельса и его пропагандистской команды. Например, в декабре 1943 года редакторы германских газет получили следующую директиву: «Заслуживают особого внимания намерения наших врагов по уничтожению Германии, нашедшие выражение в высказываниях Ванситтарта и в замечании Ллойда (члена парламента, консерватора) о том, что Сталин, вероятно, не согласится с попытками облегчить судьбу Германии. Стоит запоминать все подобные заявления, считая их проявлениями политического безумия, потому что Германия в настоящее время, конечно, сильнее в обороне, чем ее противники».

Объяснение этой директиве можно найти в записях Геббельса, сделанных им несколькими днями раньше и указывающих на его озабоченность по поводу развертывания пропагандистской кампании западных держав:

«Если говорить коротко, то сейчас противник развертывает против нас «войну нервов», невиданную прежде. Ее лозунг: «Сдавайся, или умри!» Думаю, что на нас все это не подействует. Германский народ прекрасно знает своих противников и их повадки; каждый немец хорошо представляет себе, что его ждет, если он попадет в руки врага».

Немцы, в общем, гораздо больше опасались русской, а не западной оккупации, и причиной тому послужила усиленная антибольшевистская обработка населения в период 1933–1939 годов, а потом и вторжение гитлеровских войск в Россию в июне 1941 года. В ноябре 1943 года западная печать сообщила о требовании Советского Союза предоставить в его распоряжение после войны 1 млн германских рабочих сроком на пять лет для восстановления разрушений, и Геббельс от радости стал потирать руки, предвкушая, как он использует этот козырь:

«Подобные требования — наилучший материал для нашей пропаганды, — писал он в дневнике. — Они очень глубоко впечатляют немцев. Любая мать и жена проклянет саму мысль о том, что ее сын или муж останется после войны в Советском Союзе на принудительных работах. Чтобы избежать такой участи, немцы будут сражаться до последнего дыхания!»

В июне 1944 года началось вторжение западных союзников во Францию, и Геббельс почувствовал, что пора сеять страх среди немцев перед наступающими англо-саксами; германская пресса и радио с большой охотой стали рисовать мрачные картины неприглядного поведения завоевателей. Директива шефа германской прессы Дитриха гласила: «Сообщать о бесчисленном количестве писем, идущих в английские газеты с требованиями убивать всех немцев без разбора: не только мужчин, но и женщин и детей, даже младенцев в колыбелях».

По мере продвижения союзных войск во Францию и Бельгию угроза «фатерлянду» увеличивалась, и пропаганда усиливала разработку темы «Сила через страх». Не так-то легко было втолковать немцам, несмотря на перенесенные ими бомбежки, что они должны страшиться «западных оккупантов» не меньше, чем «восточных варваров». Официальная версия гласила: тот, кто считает приход западных войск меньшим злом, — глупец, жестоко обманывающий себя. Ведь западные державы — союзники большевиков, а тот, кто вступил в союз с дьяволом, должен плясать под его дудку. Ситуация во Франции, оккупированной англо-американскими войсками, была взята в качестве примера для других, и немецкие газеты ежедневно расписывали, какие там царят беспорядки, голод и беззаконие — как и везде, куда вступают армии западных союзников.

В октябре 1944 года англо-американские части заняли небольшую территорию в Рейнской области, к востоку от Аахена, и немецкие газеты, как по команде, принялись ругать и осуждать их поведение по отношению к гражданскому населению. Редакторов газет обязали давать резкие комментарии по поводу декретов оккупационных войск, занявших частичку германской территории: «Там воцарился зверский режим штыка и голода; немецких рабочих гонят со своих мест, а вместо них ввозят евреев, надзирающих за немцами, как за рабами, и это показывает в новом свете, как близки между собой плутократия и большевизм. Поистине, гангстеры с Запада — такие же вандалы, как и дикие орды большевиков, нахлынувшие с Востока!»

На самом деле Геббельс не слишком опасался «гангстерских привычек западных оккупантов», потому что спустя несколько месяцев предложил жене поехать вместе с детьми на Запад и сдаться там где-нибудь британским войскам. «Они тебе ничего не сделают!» — сказал он. Зато насчет русских у Геббельса было иное мнение: он был уверен, что «оккупация рейха Советами принесет жестокие страдания германскому народу». Он на самом деле боялся вступления русских войск на немецкую землю, и этот страх он вкладывал в свои пропагандистские призывы, преувеличивая и извращая его без меры. В ноябре 1943 года, после того, как Берлин перенес несколько жестоких воздушных налетов, Геббельс побывал в фешенебельном районе на западе столицы и погоревал о ее судьбе. «Как прекрасен был Берлин, — сказал он со вздохом, — и как он теперь изуродован и разрушен! Но что толку вздыхать, этим дела не поправишь! Надо продолжать войну. Хорошо еще, что наши рабочие трудятся здесь (хоть и живут в подвалах), а не погибают в Сибири, как рабы!» Наверное, Геббельс потому и умел так красочно нарисовать для немцев картину большевистского рабства, что он сам его искренне страшился: «Для немцев нет более ужасной участи, чем попасть в лапы большевиков!»

Чтобы донести до населения эти ужасающие перспективы, в ход шли любые подходящие средства. Именно в этой обстановке Геббельс изобрел новую пропагандистскую концепцию, суть которой он раскрыл только своим сотрудникам. Она обозначалась термином «поэтическая правда», которую следовало отличать от «конкретной правды». «Конкретная правда» означала установленные факты, а «поэтическая» — не более чем фантазии на темы фактов, о которых имелись скудные сведения. Если пропагандисты знали недостаточно о планах противника или о событиях, то, по мнению Геббельса, можно было, «не греша против истины, добавить кое-какие подробности, чтобы заполнить стыки». Допускалось описывать события так, как они «могли бы выглядеть в действительности» или как они «по всей вероятности, происходили». Геббельс уверял, что подобная «правка истины» делается для пользы публики. «Мы только помогаем читателям, призывая для этого свое воображение, если сведения о фактах по какой-то причине являются неполными!» — утверждал он. «Поэтическая правда» должна была сделать события более понятными, потому что (как говорил Геббельс) «многие вопросы международной политики остаются неясными, если их не дополнить и не приукрасить немного с помощью поэтической правды, чтобы немцы могли в них разобраться».

Метод «поэтической правды» был удобным средством для пробуждения «силы через страх»; об этом говорит пример, приведенный самим Геббельсом. Он указывал, что сведения о жестоком и издевательском обращении с немецкими женщинами и детьми на востоке Германии поступают в каком-то «неполном и недостаточном виде», и задача немецких пропагандистов — дополнить и расцветить эти слухи живописными подробностями, чтобы превратить в суровые обвинения против оккупантов. «Поэтическая правда», подсказанная страхом перед противником, считалась допустимой (в разумных пределах!), потому что, по словам Геббельса, «то, что происходит в действительности, намного страшнее того, что можно себе представить!»

Одновременно вышла директива для прессы, предписывавшая использовать для описания «большевистских зверств против населения» самые решительные слова, выражения и заголовки. Такая информация, приправленная «поэтической правдой», должна была окончательно открыть глаза всем, кто еще не верил германской пропаганде. В конце октября 1944 года очередная директива Дитриха, «шефа германской прессы», поясняла, что «если до сих пор еще оставались в Европе и в Германии наивные люди, считавшие сообщения об ужасах, творимых большевиками, выдумкой нашей пропаганды, то теперь, после событий в Восточной Пруссии, все их сомнения решительно опровергнуты. Каждый узнал ужасную правду о том, что ждет всех нас, если большевики придут на территорию рейха. Все немцы, до единого человека, будут жестоко и систематически истреблены, и вся Германия превратится в огромное кладбище».

Подобные отвратительные картины должны были вызвать у каждого немца внутренний протест и желание сопротивляться врагам. Пропагандисты хотели вызвать «волну мрачной народной ярости», которая отбросила бы «большевистского монстра» от границ Германии. Предполагалось, что страх перед большевиками, раздуваемый пропагандой, возбудит армию и население и заставит всех пойти на любые жертвы, чтобы остановить врага.

Те же самые истории о «зверствах, творимых наступающими русскими солдатами», передавались по радио для стран Запада, не только вражеских, но и нейтральных, но здесь они преследовали другую цель: ослабить вражескую коалицию и напугать население нейтральных государств.

3. «В лесах, под Смоленском…»

Наибольшего успеха в проведении политики ослабления союзников путем их разъединения Геббельс добился, вытащив на свет «историю о зверствах в Катыни», которую он обнародовал в апреле 1943 года. Ее результатом стал разрыв дипломатических отношений между двумя участниками антигитлеровской коалиции: Советским Союзом и Польским правительством в изгнании, находившимся в Лондоне.

13 апреля 1943 года германское радио сообщило об открытии массовых захоронений в Катыни, в лесах под Смоленском, где были найдены останки 10 000 польских офицеров, хладнокровно убитых выстрелами в затылок. Описывая эту страшную находку, пропагандисты Геббельса назвали ее «ярким примером еврейско-большевистских зверств, совершенных весной 1940 года советской тайной полицией — НКВД». Эта сенсационная новость взволновала польскую эмиграцию, потому что действительно была неизвестна участь многих польских офицеров, взятых в плен русскими войсками во время оккупации Восточной Польши в 1939 году. Судьба этих людей осталась неясной и тогда, когда после вторжения немцев в Россию все поляки, находившиеся там в плену, были освобождены и вступили в «Войско Польское» — освободительную армию, воевавшую на Восточном фронте.

Геббельс сразу же понял, какое значение для его пропаганды будет иметь находка захоронений (хотя количество похороненных было сильно преувеличено немецкими военными); он оценил эти сведения как первоклассный материал, с помощью которого он сможет подорвать престиж русских в глазах их западных союзников и нейтральных государств. «Обнаружение останков 12 тысяч польских офицеров, убитых ГПУ, должно стать главной темой антибольшевистской пропаганды, — записал он в дневнике. — Мы пригласили корреспондентов из нейтральных стран и представителей польской интеллигенции посетить это место. Подробности, передаваемые иностранной прессой, вызывают содрогание. Фюрер разрешил нам поместить специальный отчет в германских газетах. Предписываю использовать этот материал наиболее полным образом. Это обеспечит нам несколько недель спокойной жизни!»

Радость от неожиданно свалившейся удачи возросла еще больше, когда Геббельс сделал первую оценку «глубокого впечатления», произведенного повсюду, даже во вражеских странах, находками в Катыни: «Теперь все это дело становится первостепенным политическим событием, которое может иметь далеко идущие последствия, — с торжеством записал он 17 апреля 1943 года. — Мы выжмем из этой истории все, что можно. Поскольку погибли десять или двенадцать тысяч польских офицеров (хотя, возможно, и не без вины с их собственной стороны — потому что разве не они фактически развязали войну!), этот случай поможет открыть глаза народам Европы, показав им истинное лицо большевиков».

Иностранные журналисты, посетившие места захоронений и опубликовавшие свои впечатления в прессе нейтральных и зависимых стран, были, в общем, склонны принять на веру германскую версию событий. Что же касается русских, то они обвинили немцев в «подлой подтасовке фактов» и приписывании им преступления, которое они не совершали. Согласно официальной версии советских властей, обнародованной 15 апреля 1943 года, польские офицеры были заняты на возведении оборонительных сооружений западнее Смоленска и попали в плен к немцам во время отступления русских войск.

Позиция польского правительства, выпустившего 17 апреля, после некоторых колебаний, собственное коммюнике, подписанное министром национальной обороны, выглядела, пожалуй, довольно странной. Прежде всего оно обратило внимание на то, что неоднократные попытки польских властей получить информацию о пропавших офицерах оказались безуспешными, так как не было получено никакого ответа на эти запросы от советской стороны. Далее говорилось, что хотя польское правительство имело немало возможностей убедиться в лживости немецкой пропаганды, но в данном случае оно все же «решило, на основе полученной информации, обратиться в Красный Крест с просьбой проверить обвинения, отправив в Катынь компетентную международную комиссию. Получилось так, что в тот же день (17 апреля) с такой же просьбой обратилось в Красный Крест и германское правительство, так что оба обращения стали выглядеть как совместная инициатива Польши и Германии.

Но этим дело не закончилось. Советское правительство выразило несогласие с решением польских властей, подвергнутых резкой критике в газете «Правда» от 19 апреля в статье под заголовком «Польские пособники Гитлера», где говорилось, что они помогают нацистам в их нечистой игре. Подобный поворот событий донельзя обрадовал Геббельса, который записал в дневнике, что хотя английские газеты и называют все это дело «стряпней немецкой пропаганды, стремящейся отравить отношения между союзниками», но это возражение не имеет силы, поскольку дело зашло слишком далеко. «Наши враги сделали ошибку, затеяв обсуждение этого вопроса; на их месте я бы лучше промолчал», — сказал министр. Так Гитлер и Геббельс, решившие раздуть этот случай, были сполна вознаграждены за свои старания, и Геббельс имел все основания записать 21 апреля в своем дневнике: «Нашей пропаганде удалось полностью достигнуть поставленных целей, внушив европейской общественности ужас перед большевиками».

Но события продолжали развиваться еще более драматически, принося немцам новые политические дивиденды. 26 апреля Советское правительство предприняло новый шаг. В ноте, врученной польскому послу в СССР министром иностранных дел Молотовым, выражалось суровое осуждение польской стороны за действия, предпринятые одновременно с немцами, выразившиеся в просьбе к Красному Кресту о проведении расследования «за спиной Советского правительства» и в осуществлении в связи с этим кампании в прессе. Поскольку Польское правительство «опустилось до того, что вступило на путь соглашения с гитлеровским правительством и заняло враждебную позицию по отношению к Советскому Союзу, Советское правительство «приняло решение прервать отношения с Польским правительством».

Британские и американские правящие круги были встревожены возникновением опасных противоречий между союзниками. Действия польского правительства подверглись критике в американской и особенно в британской прессе. Лондонская «Таймс» в номере от 28 алреля осудила поляков за содействие Геббельсу б его триумфе, а американская «Нью-Йорк тайме» выразила сожаление по поводу того, что и поляки, и русские «угодили в ловушку, расставленную нацистами».

Статья осуждала поляков за то, что они подняли этот вопрос, а русских — за резкий разрыв отношений.

Геббельс имел все основания праздновать успех и поздравлял сам себя с тем, что ему удалось устроить разрыв отношений между двумя союзными правительствами. «Все вражеские газеты и радиостанции заявляют в один голос, что разрыв отношений — стопроцентная победа германской пропаганды и моя лично, — записал он без ложной скромности, польщенный своим достижением. — Все комментаторы восхищаются необыкновенным умом, с которым мы превратили «катынский инцидент» в принципиальный политический спор. В Лондоне сокрушаются по поводу этого успеха немецкой пропаганды. Внезапно обнажились все рифы, разделяющие союзников, о существовании которых многие не догадывались. Все говорят, что это — полная победа Геббельса!»

Чтобы не сделать неверный шаг и не испортить столь значительный успех, министр пропаганды отдал строгий приказ всем своим службам ни в коем случае не показывать общественности, «как мы довольны случившимся. Хотя разрыв между Москвой и польским правительством в изгнании является крупным успехом германской пропаганды, было бы неразумным обнаруживать свою радость по этому поводу».

27 апреля 1943 года, делая очередную запись в дневнике, Геббельс признался себе, что среди населения оккупированной Польши немецкая версия «катынского инцидента» не имела успеха: «Здесь наша пропаганда явно провалилась, и руководители польского Сопротивления сумели в конце концов повернуть все это дело против нас, хотя оно глубоко задело поляков, воспринявших его как национальное унижение». Геббельс почувствовал, что в лице пропагандистов польского движения Сопротивления столкнулся с сильным противником.

Геббельс почти не преувеличивал, похваляясь, что «достигнут полный триумф немецкой пропаганды» и что «такого успеха не было еще за всю войну». Он с усмешкой отмечал также, что сумел вызвать подозрение всех участников конфликта в том, что германская сторона раздувает «дело о Катыни» с целью добиться сепаратного мира с англичанами или с Советским Союзом. Он с сожалением сказал сам себе, что не имел такого намерения, хотя такая возможность оказалась бы отнюдь не лишней.

Если посмотреть на все дело с позиций нашего времени, то можно видеть, что успех Геббельса, хотя и был существенным, все же имел ограниченное значение. Результатом его искусной пропаганды стал разрыв отношений между польским правительством в Лондоне и Советским Союзом, которые так и не были восстановлены; но связи между британским и советским правительствами не были нарушены, и горячие надежды Геббельса посеять между ними рознь оказались тщетными. Тактика Геббельса, рассчитанная на ослабление вражеской коалиции путем нагнетания страха перед русскими, хотя и имела успех в отношении польского правительства, но не поколебала союз его главных противников. Подобные исторические уроки не забываются, и союзники больше не дали Геббельсу возможности повторить его успех. Имеются основания полагать, что несчастные польские офицеры расстались с жизнью не позднее весны 1940 года, когда находились в плену у русских; но это не было установлено с полной уверенностью, и западные державы не стали придавать этому делу слишком большого значения в годы войны. Многие так и остались во мнении, что вся эта история — дело рук германской пропаганды. Видимое безразличие западных держав объяснялось отчасти желанием их правительств сохранить союз с Россией, а также сознанием того, в каких гигантских масштабах идет истребление людей в немецких концентрационных лагерях.

Геббельс же до конца сохранял уверенность в том, что Англия может расстаться со своим советским партнером. Он даже говорил своим приближенным о том, что стремительное продвижение русских войск на Запад дает гибнущему рейху шанс на спасение, потому что может заставить Англию изменить свою позицию в пользу Германии. По свидетельству Вернера Штефана (подчиненного Геббельса), Геббельс уже в 1945 году уверял своих близких сотрудников, что настанет день, когда «они там, в Англии, забудут о своей пропаганде, о своих пактах, обо всей этой чепухе просто потому, что будут вынуждены действовать согласно своим реальным интересам». «В решающие моменты истории, — говорил министр, — подобные прозрения наступают мгновенно! Так часто бывает в жизни народов».

Но надежды Геббельса-пропагандиста оказались тщетными; здесь он явно взял верх над Геббельсом-реалистом. Он недооценил глубокое отвращение, которое испытывали к Гитлеру и к нему самому по ту сторону Ла-Манша, и не учел твердой решимости правительства Черчилля окончить войну ниспровержением нацистского режима.

Здесь невольно приходит на память изречение «Каждому — свое!», которое нацисты водружали в виде лозунга над воротами концлагерей, имея в виду, что они всегда будут «господами» и что их никогда не постигнет участь, на которую они обрекали представителей «низших рас».

Пример Геббельса показывает, что история не любит предсказателей, самоуверенно выступающих от ее имени, и сама назначает «каждому — свое!»

Глава 13