Дополнительные сведения к главе: Киев

 

Несмотря на то, что я старалась, как можно быть незаметней в Киеве, мне все-таки пришлось познакомиться с некоторыми лицами из нового Киевского комитета. Как мне кажется, я обращалась к ним за деньгами, для бежавшего и скрывающегося Матускова. Им лично я нужна была, как связь с тюрьмой.

Комитет состоял из: Нины Глобы, известной уже талантливой крестьянской работницы. Она была жена рабочего Семена Зайкина; я видела его мельком в тюрьме, он был недолго и привез вести с Первого партийного съезда, где он был: его считали бойким на слово работником, но средним по величине; о нем шутя говорили, что он «возгордился тем, что был на съезде». Затем в Комитете был еще будто бы самый главный Василий Иванович, кличка его была «Игорь», вернулся из Якутки, муже сестры Глады. Он, несмотря на то, что сильно пил, производил неплохое впечатление. Там же около них находился уполномоченный Ц.К.; может быть и иначе называлось его занятие при Ц.К., но впоследствии он так и назывался Уполномоченным при Ц.К. Олег Иванович. Хороший, интеллигентный человек, с.-р. К сожалению, он был все время больной и к темпу работы как-то не мог приноровиться.

Я тепло и грустно его вспоминаю. Он после встречался мне, как Уполномоченный южной области, в Одессе и в Симферополе, но также больным.

Его жена по имени, а не по кличке, Клеопатра, дама с проседью, представляла собой часть или весь О.К., она была дама с апломбом и теперь мне напоминает господствующий тип с.-ровских жен, которые, наверняка, все знают наперед, что будет не так, как следует. Она мне не внушала никаких больших симпатий.

Около них подвизался великовозрастный юноша по имени Емельян. Большой рост, большая голова, громкий голос, манеры матроса, он своей простотой и внешним демократизмом не только не раздражал, а обещал быть отличным крестьянским работником. Но из этого обещания ничего не вышло: он через некоторое время женился на Клеопатре и в дальнейшем глубоко был незаметен и не блестящ.   

 

Очень скоро Олег Иванович уехал, Клеопатра была арестована, юноша – Емельян все время бегал устраивать тюремную почту, а около Игоря появилась какая-то тайна: приходили к нему невзрачно одетые молодые люди, ждали в передней; его жена входила, два-три слова и … Игорь вынимал из заднего кармана брюк зелененькую трехрублевую бумажку и передавал пришедшему.

Меня удивляли новые не согнутые трехрублевки и такое большое количество этих бумажек.

Из периферии организации до меня дошло, что этот Комитет вместе с боевиками устроил в Белой Церкви казенную экспроприацию, о которой мне было совершенно незнакомо и непривычно до такой степени, что я не только не хотела знать правды, но и не приблизилась к этим людям. Игорь уже был немолодой человек, он как-то стеснялся, когда я приходила на две-три минутки, и я с каким-то странным нарастающим неприятным чувством относилась ко всей этой семье и не меньше всего к вечно пьяненькому Игорю.

 

***

 

Через несколько дней, после побега Лазаркевича, мы отправили его заграницу. Весь Политехнический институт, вернее профессура достали деньги, старались о нем и он благополучно уехал из Киева и направился к границе.

В это время я познакомилась с семьей профессора К. и он мне сообщил, что они скрывают на опытных полях Политехнического института бежавшего Матускова и что дальше содержать его там невозможно.

 

 

Что делать?!..

 Семья Матускова резко порвала с Риссом; Рисс знал, что семья знает многое из случившегося и сестра Мария не ночует дома…

Мне предлагают профессора отправить Матускова также за границу за их счет. Собирают деньги и, прежде чем согласиться на его отъезд за границу, я задумываюсь и говорю, что я ему все устрою сама.

У меня моментально возникает план уехать тоже за границу, потому что после побега Лазаркевича мне нельзя было оставаться в Киеве, нельзя было приступить к работе, а не работать, живя в России, ни один революционер не мог. Отец очень обрадовался моему отъезду за границу, пытался даже достать мне заграничный паспорт, но из этого ничего не вышло. Я не ждала этого паспорта, мне уже надо было переправить другого человека, которому угрожала веревка. И, недолго думая, я отправилась на станцию Кременец - пограничный городок. В кармане у меня лежало 100 рублей, которые отец, не ожидавший моего отъезда, сунул мне в руку в последнюю минутку и со слезами в глазах и букетом в руках посадил меня в купе второго класса.

В Кременце в вагон вошел Ваня Матусков, но я настолько его мало знала, что подумала, а если это не он. Но в буфете, где было много публики, и где он подошел, и сел, заказав себе чай, рядом со мной, мы разговорились, как попутчики для других, а для себя (он был действительно Ваня Матусков) мы были спутники, которым предстояло вместе перейти границу.

Нужно прибавить, что хотя некоторые мои друзья с.-р. предлагали мне не ехать, а просто отдохнуть в Малороссии в имении, у меня все-таки была еще одна причина, почему мне хотелось уехать за границу; по той причине, которую каждая молодая девушка глубоко прячет под самое сердце, чтобы никто не узнал тайны ее, тогда как все вокруг уже знают ее тайну.

Ни усталость, ни две тюрьмы, ни колоссальное напряжение сил при работе 1905 года не могли толкать меня из России.

Я была молода, и у меня никогда в то время не притуплялся пафос работы, и я буду неискренна, если свою поездку заграницу объясню болезнью или усталостью, они тогда не принималось во внимание.

Путешествие по ж.д. ничего интересного не представляло, но Кременец – граница, опасность, бегство, риск – это все вместе взятое было интересно, неизвестно.

Я как-то сразу порозовела и поздоровела. Я все время улыбалась, и вся моя заграничная жизнь была, как улыбка…

Когда приехали в жалкий, грязный городок, недалеко от границы, почти была ночь, и здания казались таинственными и страшными. Корчма, самая грязная корчма, которая была полицией закрыта из-за грязи, внушала колоссальное уважение.

Старая еврейка Анна и ее отец, вроде Голема, были чародеями и всемогущими вершителями нашей судьбы. Увидев нарядную барышню и молодого человека со светскими жестами и поклонами, они нас не захотели принять.

 - «Нет, мы ничего не знаем!»

 - «Но, вы такие-то?»

 - «Да»

 - «Послушайте, у Вас вот был господин (я говорила о Лазаркевиче) с палочкой такой с серебряным набалдашником!»

Анна обрадовалась и говорит:

- «Да, да – они очень торопились, и очень боялись, потому оставили у нас палочку, а потом нам ее и подарили». Ну, вот эта серебряная палочка нам и помогла.

Не окончив разговора, хозяева потушили огонь и сунули нас в коровник, - околоточный прошел мимо. Затем они сказали цену: по 14-ти рублей с человека и больше ничего, так как заграничный паспорт стоил 13 рублей. Мы уплатили им это тотчас же. На завтра, когда мы провели ночь в комнате, где телята зиму простояли, где нас кусали блохи так, что мы ночью бегали во двор, чтобы раздеться и вытрусить их из белья; хозяева наши, одев нас в рваные пальто, перевели в какую-то квартиру, к лицам более солидным по делам контрабанды, а эти до 6-ти часов вечера тянули с нас деньги. Деньги за перевод оттуда сюда, за комнату, где мы сидели, за еду, которую мы ели, за подводу, за лошадей и за гостиницу на другой стороне границы.

Они нас обобрали совершенно.

Матусков стал сомневаться в том, чтобы они нас перевели на другую сторону границы и в волнении говорил: «Я их напугаю и скажу им, если они нас не переправят, то я их застрелю». Но все-таки он их не пугал, и мы, наконец, разъяснили им, что мы русские революционеры и что нам сказали, что они перевозят политиков, если они нас не перевезут, мы отдадимся в руки полиции, а там нам смерть.

Евреи расстроились и говорят: «Вы бы нам так раньше сказали, а мы думали, что от родителей бежите, чтобы повенчаться или молоденькую дамочку господин от мужа увез». Это так нас рассмешило, что и все путешествие было очень веселым. Нас тотчас-же, в 6 часов вечера хозяин и хозяйка повезли в бричке с ватагой за город, будто бы в гости едем в соседнее местечко. Вещи – их было два пакета – отправили раньше в сене, телегой. Это все мы уже оплатили. Хозяйка вырядилась в шляпу с цветами и черную шелковую перелину со стеклярусом, и мы восседали с ней на главных местах, а мужчины сидели напротив нас. 

Хозяева наши раскланивались со всеми в местечке, и мы тоже кланялись, будто мы тоже евреи - свои, а в местечке все родственники. Проехав час с хозяевами, мы пересели в телегу.

Хорошо расстались, только потом мы вспомнили, что у нас осталось чуть ли ни по 5-10 рублей на двоих до Львова.

Телега была так устроена, что сидеть на ней нормально нельзя было: один скатывался на другого, а сверху нас сидел еще ямщик. Сена было очень много и сзади и спереди к лошади, нас почти не видно было вначале путешествия.

Мы ехали быстро, сено терялось, рассыпалось и несчастный Матусков, который был под низом, бился о телегу и покрывался синяками. Я старалась на него не давить, сама билась о бок телеги, а ямщик мчался по корчам и камням.

Все бока, тело и локти были обтерты, но мы все ехали.

Издали я увидела черное пятно, думала спаханное поле - чернозем и утешалась, что скоро не будет так больно трясти, и терпела; в довершение всего язык прикусила.

Вдруг ямщик гикнул, и лошади понеслись в сторону; из-за опасного угла выскочили пограничные солдаты в казенной телеге, запряженной цугом, и помчались за нами.

Лошади наши, две были у нас, видно, хорошие, мчались великолепно. Солдаты преследовали нас минут сорок. Они не стреляли, хотя были с ружьями, Они очевидно были пьяны или быть может, база поимки беглецов была не здесь. Они спешили нас опередить, так как здесь мы могли повернуть в не пограничную деревню и скрыться. Мы оба уже лежали на животах, держа ямщика, чтобы он не свалился.

 - «Только бы в лес!» - говорил ямщик. А лес это было то темное пятно, которое я видела раньше. Верст за пятнадцать лес выглядит пятном. Наконец, мы нырнули в чащу и лошади пошли болотом. Мы передохнули. Ехали еще час. Подъезжая к пограничной деревушке, ямщик сказал: «Ну, теперь самое опасное!».

Спустив свободно сбруи на лошадях, мы тихо, очень тихо двигались. Собаки молчали, но вот мостик и, проезжая по нему, мы невольно произвели ужасный грохот: тра-та-та-та в ночной деревенской тишине. К тому же ямщик гикнул, что было мочи и лошади, что у них было духу, помчались к самой окраине деревни; все собаки залаяли, их было несколько десятков, и лай их казался многомиллионным. Вдруг из-за кустов к нам бах - и вскочил один человек. Вожжи в руки и мы скачем. Затем мгновенно встали. Лошадей и телегу отвели в сторону. Мы пошли втроем по болоту, откуда-то из канавы, наполненной водой, пришел главный контрабандист.

Только прошло, полчаса он и говорит нам: «Ложитесь, скорей ложитесь!» Ноги наши уже по косточки были в воде. Матусков пригнулся и кричит: «Не ложитесь, ведь здесь вода!». Опять пошли. Контрабандисты говорят между собой:

 - «Прошли что ли?!»

 - «Прошли»

 - «А сколько их?!»

 - «Сорок человек»

 - «Поскольку?»

 - «По два рубля»

 - «Да?»

 - «Да, офицер даже не считал сколько, гуртом прошли, можно было больше».

Оборачиваются и говорят нам: «Опасно!!»

Матусков им в ответ: «Если опасно, то ведите скорей!».

 - «А, вот луна взойдет, посмотрим который час, в одиннадцать наше время».

Луна не замедлила выйти из лесу, часы не замедлили подойти к 11-ти часам и мы поднялись на гору, около приветливого леса. Солдат-пограничник стоял и закуривал папиросу, его увидел Матусков, он видел нас отлично и не остановил. Но мы уже перешли то место, которое носит название граница. 

Контрабандист важно сказал: «Вас ждет заказанная линейка!» Мы подошли к линейке, но там уже человек сорок эмигрантов-евреев брали с боем места. Их все-таки растолкали, как-то Матусков всунул меня и крикнул ямщику: «Я тоже еду», и мы тронулись.

Когда мы, наконец, подъехали к огромному дому, то трудно было определить, что это было: корчма, трактир или амбары. Окна были закрыты наглухо. Кроме первых двух комнат, где лежала масса народу и между ними ходила почти голая старуха-еврейка, была еще третья комната - зал, где пили вино, плясали и разносили отвратительные женщины такие же отвратительные конфеты.

Я мало что видела, потому что Матусков стоял передо мной, а потом сел на табуретку и старался меня закрыть: «Я не хочу, чтобы Вас видели» - говорил он неоднократно.

В 5 часов утра, когда все до одного ушли, я задремала, и Матусков лег на скамейку рядом. Хозяин лег под образами. Вскоре я проснулась от головной боли, задыхаясь от хмельного запаха и спирта. Сразу же я вышла на крыльцо из этой комнаты.

С одной стороны дома цвела яблоня-великан розовым цветом. Дом был белый, чистый; маленькие, беленькие цыплята копошились под ногами в опавших лепестках цветов яблони.

Матусков неожиданно сообщил мне, что этот дом был почти что публичным, и он боялся, чтобы я об этом не узнала ночью. «Неужели это правда?!» - говорю – «а мне так понравилось здесь в саду, что думалось будто этот сад принадлежит к монастырю».

 

***

 

На вокзале во Львове нас встретил Лазаркевич и началась поэма под названием «наши за границей».

Денег было мало, но разве в юности и молодости это обстоятельство имеет какое-нибудь значение?! Мы осматривали все, с разным быть может интересом. Города, монастыри, мосты, магазины и людей… Мы ошибались и садились не в те поезд, и нам приходилось доплачивать за скорость. Мы слезали в тех городах, где нам казалось, есть что-то страшно интересное или даже сверхъестественное. Кончилось дело тем, что в Вене уже не было свободных денег, кроме билетов. В Вене мы ели клубнику со сливками и ходили по ее улицам пешком, чтобы сэкономить деньги.

Нам было весьма удобно, что с нами не было багажа; и мы опять сели в Chnell Ziig; мне пришлось вынуть из сумочки последний пятирублевик золотой, который отец дал мне на счастье.

«Счастье» разменяли. В кармане холодно звенело два серебряных рубля.

В народе говорят серебро - слезы, так видно было судьбой мне написано. Приехали в Лозанну, все трое смеясь. Вещи, их было у всех троих один чемодан, сдали на хранение, а квитанцию сразу потеряли, ветер вырвал из рук. Ведь я же охарактеризовала «наши за границей».

Банки в воскресенье были закрыты и мы остались без денег. Когда такая компания, как наша, подошла к отелю взять номер, то Ваня Матусков остался на панели, чтобы его не видел Maitre d hotel, но как это обычно и бывает, Ваня своим смуглым лицом и красивыми синими глазами, выглядывающий из-за угла, сразу же обратил на себя внимание Maitre d hotel. Лазаркевич в щекотливых ситуациях по большей части отступал назад, говоря: «Я плохо объясняюсь по-французски, даме же удобнее?»…

Я, может быть, и говорила по-французски слабо, но все же моя французская «лексика» воспринималась собеседниками - французами неплохо.

Хозяин извинился перед нами, что нет свободных комнат: «pas une Chambre» и следил все время глазами, что делают мои попутчики. А попутчики удирали…

Пробившись тщетно несколько часов по отелям, Лазаркевич поехал к Егору Егоровичу Лазареву, с которым был знаком и у которого жил; он хотел вернуться от него с деньгами, приехав следующим поездом.

Е.Е. Лазарева, конечно, не оказалось дома и мы оба сидели на вокзале, а Лазаркевич пошел его искать. После нескольких бессонных ночей, перехода границы и сидения по тюрьмам, нелегко было сидеть на чужом вокзале с 6-ти часов утра и до 6-ти часов вечера. Матусков был страшно плохо одет, и чтобы не компрометировать меня, он не подходил ко мне, а мне было еще хуже от этого. Время приближалось к 4-5 ч. вечера. По перрону в это время проходили две барышни и студент, которые разговаривали между собой по-русски: «Да он вовсе не с.-д., а дрянь!» И уже проходили мимо нас, тогда я обратилась к ним:

- «Вы русские?»

- «Ясно, что русские! Ну, конечно, что да»

- «Нет ли у вас связи с с.-рами, мы только что из России, но попали в беду, нас трое;, наш товарищ не приехал с деньгами и мы не знаем, что делать!»

- «Ну, хорошо, идите к нам. У нас квартирная хозяйка с.-р., она Вас устроит».

Матусков не хотел идти и остался на вокзале, но потом оказалось, что он следом шел за мной, так как боялся, чтобы меня не обидели. Ровно через час я была в с.-р. библиотеке у Николая, черного студента; через два часа он меня познакомил с с.-р. студентами, один из них был Лагутин, брат киевского моего знакомого, но я все время рвалась обратно на вокзал, не замечая того, что Матусков следил за мной. Лозанцы высчитали время и решили, что из Clarens поезд раньше половины одиннадцатого не приедет, а лучше, не теряя времени, послушать музыку в парке.

В конце концов, я где-то забыла свою сумочку и носовой платок. Наконец мы опять на вокзале; Матусков ни с кем не знакомится, а новые мои знакомые почему - то стоят около меня уж очень большой компанией.

Вдруг приехал поезд – Лазаркевич приходит…

- «Кто это?»

- «Это с.-р.»

- «Как так?»

- «Я нашла. Сколько часов ждали, ждали Вас!»

- «Ну, хорошо, а нет ли здесь Николая?»

Николай самый главный здесь. Вот записка от жены Лазарева или от кого-то из важных с.-ров, которых Лазаркевич насилу отыскал. После этого Николай стал очень внимательным и сразу разоткровенничался: «Мы вас приняли за шпионов и решили не отпускать».

- «Почему?»

- «А почему Ваш товарищ не подходил к нам, и все время следом за Вами ходил?»

Тут Матусков подошел и мы «зло» смеялись потом над лозанцами, как они «любезно» принимают эмигрантов своих же.

 

Я ночевала у этого самого Николая и его толстушки жены. Идя от них с каким-то с.-д. я встретила Е.Е. Лазарева, который приехал, чтобы отыскать нас, мне его показали и представили с.д. «Знаю, знаю, я записку сразу получил, пожди ты меня; я тут забегу. Да, впрочем, иди и ты со мной, а то затеряешься!» Забежал куда-то, сунул в почтовый ящик 2-3 франка, позвонил и, не дожидаясь ответа, ушел.

- «Он ту знает. Тут одна старушка с дочерью живет, ну, вот им деньги нужны. Да, ты чья?»

- «Я ни чья!»

- «Ну?!»

Что говорить об этом человеке, когда почти в 70 лет он поражает и удивляет своей жизненной энергией, своей правдой, истиной и справедливостью. Его поколение – сопроцессники «193». О бабушке Брешковской он говорил: «Ну, Катерина, Катя, она была постарше нас, когда он ее впервые увидел на процессе «193». Мы все на процессе сидели на полу и там и познакомились».

Перовскую он называл «Соня». Засулич – Верочкой. Это все – наши. Я когда-нибудь напишу отдельно очерк об этом человеке.

«Я бывший крепостной» - говорил он. Вот этот «крепостной» свыше 50-ти лет работал на революцию, дойдя до самых ее вершин своими силами; обладал способностью видеть каждого человека на изнанку и умел познать и полюбить человека. Его могучий темперамент привлекал к нему массу слушателей, он последние годы прямо чаровал молодежь. Никто так не умел заставить себя слушать, как этот юркий, маленький на вид, человек.

Правда завистники говорят, что его успех заключался в юморе и шутовстве. Не знаю, в чем оно проявлялось, но никогда ни одной злой реплики не слышала я по его адресу в аудитории.

Молодежь, студенчество, монархисты, где квинт-эссенция сконцентрировалась на ненависти. Однако, только его одного они слушали, и слушали с восторгом, и руки их поднимались, помимо воли, к аплодисментам этому чудному старику. Было в нем и что-то взято от Анатолия Франса – величайшая ирония к порокам и слабостям человека.

Он был рожден в период огромной борьбы с монархией, теперь, после падения ее, он снисходительно смеялся.

Собственно говоря, я удалилась от воспоминаний 1906 года и перескочила к 1924 году, но думаю, что образ мною запечатленный Егор Егоровича Лазарева – верен, он был и тогда тем же, что и теперь.

Еще тогда, когда я не чувствовала, что этот человек заключает в себе величайшую силу воли, любви и ненависти.   

Любовь - к лучшему, а ненависть – к худшему.

Тогда он жил в Clarens, в маленьком домике, носившем название «Кефир», со своей женой, с.-д., приятельницей Плеханова. В этом домике я провела 3-4 дня. Мне трудно рассказать историю этого домика, но не в этом ли домике было первое совещание, положившее основу нашей программы, когда весь свободный состав нашей партии, не внедренный на каторгу, всем своим количеством занимал только один диван. В это время в 

Clarens жили Старинкевичи и Тишко.

 

***

 

Два, три, четыре дня среди своих, и мы уехали в горы, оставив Матускова одного искать счастья на чужой земле. Он хотел так сам. Счастье на чужой земле он нашел лет через 15-18 не раньше. А пока его несчастье состояло в том, что он был разбит, расстроен выдачей его Риссом и существованием такого человека в партии. По научению и настоянию Рисса, они и его товарищ, а также и Рисс совершили экспроприацию, а дальше последовало предательство и все вытекающие отсюда последствия.

Было бы странным, если бы я ни слова не сказала о Швейцарии. Это дар божий и мое чувство художника было пресыщено им.

Громады гор, Монблан, как и в детстве, был для меня богом Соваох, горные потоки, каскады рек, золотая рыбка и быстрая форель в мчащихся водах, удивляли и поражали меня своей красой…

Эдельвейсов нежных, беспомощных, может потому и благородных, можно было рукой достать. Альпийские розы, от которых розовело в глазах и поэтому все казалось в розовом свете.

Жить на тысячу метров над уровнем океана; там, в горах, на огромной высоте, где тебе все принадлежало, было восхитительно хорошо. Все было такое: и снега горных вершин, и профиль Монблана, будто спящий Наполеон, и солнце с красными, желтыми, лимонными и оранжевыми цветами.

Разве оно не было мое?!

Маленькие букашки, лукошки с фиолетовыми цветами, в Европе их продают на окнах цветочных магазинов, покрывающие к осени – второй весне, долины альпийских гор, разве они не были под моими ногами – фиолетовым ковром, который мне расстилали осень и весна. Люди, дети, красное вино, даже deaux- eux au plat, было таким все восхитительным.

Через три месяцы мы спустились на землю и приехали как раз на похороны Михаила Гоца.

 

03.09.1906г

 

Жестоко вошло это горе в нашу партийную жизнь и так неожиданно в мое сердце.

В Женеву съезжались старики и генералы. Один уехал на похороны. Это был доктор Потапов-Рудин. После этого визита к заграничным товарищам из России, у меня в памяти осталось: «Татаринов – провокатор, крупный; никто не должен знать об этом, ибо это величайший удар для Партии!!» Пока Партия не опубликовала, что по постановлению ее казнен провокатор – Татаринов, я никому не сказала, что об этом уже раньше знала. Спросила еще самого верного мне человека:

- «А верно ли это?»

- «Да, я лично это замечал по деньгам, которые Татаринов не передавал в Партию по назначению».

                                                               Пауза.

 

На похоронах был Чайковский, красивый старик, самый наизаметный. Была вся швейцарская колония с.-р., одиночки приехали из Германии и Франции и оттого, что так много было народу я не могу сказать, кто они были такие. Все слилось в траурную печальную процессию.

Говорили, что Женева не видела давно таких похорон. Одних участников процессии насчитывалось около пяти тысяч, а венков было три катафалки. Семьи Гоц и Бунаковых, как назывались эти две революционные семьи, находились в центре.

Я еще тогда недооценивала и не знала значения Михаила Гоца для самого ядра Партии, но была я также в печали, как и все. Уже на похоронах говорили, что арестован по террористическому предприятию Абрам Рафаилович Гоц, брат умершего, и посажен в Петропавловскую крепость. На похороны пришли даже Амориты, издающие «Красное знамя» и еще много Освобожденцев. 

 

***

Вечером мы представлялись старикам и старики нас, как Патриархи, обнимали. Было столько тогда романтизма в революции, что эти объятия и поцелуи среди товарищей считались чем-то непременным и неотъемлемым от нашего этикета. Сердечность, бескорыстие, полное отказывание себе в чем бы то ни было излишнем, было присуще тогдашней эмиграции, где еще чувствовалось моральное влияние стариков из Народной воли.

Тогда было еще очень мало эмигрантов 1905 года, и те, кто приезжал туда, снова возвращались в Россию. Как-то стыдно было оставаться вне работы после такого поражения, каковое пережила русская революция.

- Ехать в Россию – вот каков был девиз того времени и дня.

Ехать, так ехать и я уехала. За месяцы пребывания в эмиграции я встретила только в последнюю неделю с.-ров. Был там Выховский, известный в то время Быховский. Он бежал из ссылки, у него была цинга, но он еще не ел и потому, что ему было жаль голодных товарищей в Сибири, и цинга развивалась у него самого.

Он был нервным и неспокойным. Старше многих молодых с.-р., он состоял уже давно в Партии, но заграницей он стал капризничать, как ребенок, или преувеличивал опасности до нельзя. Я его после еще встречала. Там был еще Вольский – левый с.-р., а теперь – желчный раздражительный и к тому же еще любил очень нравиться женщинам, но по этой части ему удавалось очень слабо.

Был еще инженер Нашатырь, который почему-то в первый свой визит не внушил должного доверия Е.Е. Лазареву и тот ему сказал: «А ловко Вы придумали себе такую фамилию – Нашатырь. Идите лучше с богом!»

Потом, когда все выяснилось, то оба они подружились. Но фамилия Нашатырь вовсе не нравилась Егору Егоровичу. Нашатырь хотел называться скипидаром или формалином. Ну, да это относится к нашим семейным анекдотам.

Был там еще Фогельсон, которого я встретила в 17-ом году в Питере работником в Рождественском районе, где мы с трудом друг друга узнали. Были еще с.-р., но я их недостаточно хорошо помню, чтобы рассказывать о них.

Несмотря на то, что нами было пережито общее партийное горе, у меня было в то время заграницей очень хорошее состояние. Я не читала за все это время ни одной солидной книжки. Быстро пробегала глазами былое; протоколы партийного съезда, записанные в такую толстенькую, красную книжку, не прочитывала их, когда держала эту книжку в своих руках. Заболела плевритом, но это было даже весело и совсем не больно; жила я в это время без одной мысли в голове.

Получила от Бориса Николаевича хорошее, короткое, а не в целую тетрадь, письмо – единственное хорошее письмо, легкое, как Nocturne. И жизнь моя в это время была, как Nocturne, нет как опера полная звуков и песен.

Но так как еще в детстве мама говорила, что опер в жизни не бывает, то и моя опера быстро кончилась. Для некоторой хронологической последовательности надо сказать, что я тогда вышла замуж. Брак этот через несколько лет очень печально кончился, и лучше бы его не было никогда.

И так я ехала в Россию, а муж, чувство к которому опять также глубоко было запрятано под сердце, как перед отъездом была спрятана туда любовь, чтобы никто не смел прикасаться. От сознания, что я женщина, что у меня есть муж, я ринулась еще неудержаннее в революцию...

 

***

 

У меня был паспорт болгарской подданной Богдановой, 26-ти лет от роду, его подчищали на 22, но получилось 28 лет. Этот паспорт был довольно хороший, но, к сожалению, до меня его для кого-то приготовляли, и получилось так, что чернила на цифрах расплылись. Паспорт был на год просрочен, но иностранцы по нему преспокойно ездили через русскую границу, если последний был только что визирован. Надо было визировать паспорт в Вене.

Там меня встретил Граммачевский, высланный из киевской тюрьмы за границу и учившийся где-то в высшем учебном заведении в Германии. Он и пошел визировать мой паспорт, сказав, что я лежу больная, так как страдаю морской болезнью. Правда я страдала этой болезнью даже на суше. В Болгарское консульство я тоже не пошла, так как не говорила на этом языке ни слова.

Там мой паспорт визировали. Граммачевский усадил меня на поезд. Сердечно и тепло попрощались мы, и я снова очутилась одна среди иностранцев. Но вдруг поднялся один господин, говоря: «Не хотите ли занять мое место?» Еще вчера в Вене этот господин указал мне пересадку, когда я беспомощно металась по перрону. К сожалению, я уже забыла говорить по-немецки, а после того, как я, прожив четыре месяца во французской Швейцарии, совершенно вытеснила из своей памяти все заветы Frau Kinits, моей старой бонны – немки. А этот господин и помогал мне изъясняться по-немецки. Помогал он мне и в пути в другом отношении..

Морская болезнь окончательно истерзала меня, несмотря на то, что рвоты уже прекратились, и только из глаз текли слезы; от слабости я стонала. Незнакомый попутчик все время ухаживал и заботился обо мне, ему было лет 35, русский с московским акцентом.

  Дорога была – сплошные пересадки, какой злой гений выдумал такой маршрут; и мы никак не могли приехать. Наконец граница немецкая. Последовала стоянка без движения нескольких часов и сдача паспортов.

Я пришла в себя, оделась, оправилась, спустила вуаль со шляпы сзади до пояса – такая мода тогда была. Русский попутчик, посмотрев на меня, сказал: «А знаете, кого Вы мне напоминаете?»

- «Кого?»

- «А вот не человека, а портрет революционерки Леонтьевой, которая рассчитывая, что убьет русского министра, убила швейцарского гражданина Мюллера».

Леонтьева – известная русская террористка – я знала это прекрасно.

- «Я этого не знаю, русских заграницей я мало кого знаю».

- «Как так?»

Начинаю врать:

- «Моя мать – русская, а отец-болгарин, он женился студентом, когда учился в России, мы там жили, пока я не окончила гимназию, а затем уехали в Болгарию. Теперь я еду в Россию продолжать образование».

- «Как же Вас родные могли пустить одну, когда Вы умираете в дороге от морской болезни?»

- «Не всегда так бывает!»

 

***

 

Нас закрыли в купе всех, вошли русские жандармы и офицер пограничной стражи, я дала ему свой паспорт. Наконец открыли купе, и мы все вышли. У меня было с собой мало вещей, чуть ли ни один маленький чемоданчик; я быстро направилась в то место, где проверяют багаж. Под впечатлением того, что я похожа на Леонтьеву-карточку, я подошла к тому месту, где просматривали просроченные паспорта и там почти всю публику отводили осматривать. Моего паспорта там не было.

Русский попутчик подбежал ко мне: «Я свободен, получил уже паспорт, пойду занять место в очереди перед кассой». Меня еще никто не вызывал и я ходила от одной группы к другой, где давали паспорта. Вдруг я вспомнила, что иностранка. Подхожу к иностранной группе, там сами называли свои фамилии, и офицер выдавал паспорт. В один миг я позабыла свою фамилию – Антипова или Богданова, две русские фамилии, происходящие от мужских имен, и обе начинаются от двух начальных букв азбуки. Что делать??

Подхожу сбоку, чтобы офицер меня сразу не заметил и вижу налево открытую желтенькую мою паспортную книжку и сверху написано по-русски свежими чернилами: Богданова.

Офицер моментально оборачивается: «Mademoiselle, Богданова?»

- «Qui, monsier»

И сразу у меня очутилась книжечка в руке. Я бегу мимо кассы на телеграф и попутчик спрашивает: «Вам куда билет?» - «я пропустил свою очередь, Вы долго не шли».

- «Я в Киев, к тете и дяде. Мне 2-ой класс, спальное место, но можно и третий» и бегу все же послать телеграмму.

При составлении содержания телеграммы, мне было ясно, что ничего абстрактного, вроде «здорова» - «приехала» и т.д. нельзя посылать с телеграфа Подволочинска и я послала телеграмму, содержание которой заграницей не поняли и забеспокоились. Я телеграфировала: «Отец здесь. Положительно и благополучно…»

Содержание моей телеграммы заграницей поняли так и телеграф ошибочно передал: «Ловушка есть здесь». Текст телеграммы был написан на французском языке.

Вернувшись к кассе, я увидела, что попутчик мой ушел, но снова он появился и говорит:

- «Осталось только два места в международном спальном вагоне».

- «Сколько стоит?»

- «Кажется 11 руб. 50 коп.»

Я просмотрела свою сумочку и увидела, что у меня осталось денег ровно на один рубль меньше.

Все пассажиры, интеллигентная на вид публика, ушли занять места в поезде, и лишь беднота и евреи остались на вокзале.

Я говорю, волнуясь, своему попутчику, что у меня не хватает 1-го рубля. Тот отвечает:

- «Что за глупости, Вы мне отдадите в Киеве, когда будем там».

Опять я говорю ему, что мои деньги переведены в банк и что я истратила много, не рассчитав, на телеграмму и что мне страшно неудобно взять деньги взаймы у него. Мой попутчик, пристыдив меня, сказал мне, что ни в коем случае не может оставить меня на вокзале саму в такой сутолоке и грязи. Я согласилась с его доводами и через 3 минуты мы сидели уже в вагоне. Вагоновожатый, беря билеты, чтобы не беспокоить ночью, говорит:

- «Доброй ночи, сударь и сударыня!» и закрывает зеркальную дверь. Здорово! Вот и попала я а отдельное семейное купе с посторонним человеком.

То, что казалось вполне естественным там, заграницей, в третьем классе, когда чужой, но русский человек ухаживал за тобой больной, укрывая тебя своим пальто и заботясь о пересадках, - здесь, в купе, глаз на глаз, да еще в такой интимной обстановке, было совершенно иначе мною истолковано. А закрытая дверь, которую с трудом можно было открыть, внушала еще большие страхи. Я, как волчонок, забралась в угол своего нижнего дивана, а попутчик попросил разрешения сесть у меня в ногах, потому что еще было рано спать.

Попутчик мой вел себя абсолютно так же, как и при начале знакомства, однако, когда стало невероятно жарко, и я сняла жакет костюма, который был у меня под пальто, то он заметил: «Как же Вы в такой холод в прозрачной блузке ездите, да еще в открытых туфельках, - это вам не Болгария…» и стал смотреть на мою ногу, как мне казалось. Тогда я, недолго раздумывая над создавшимся положением, ведь выбирать нечего было, пусть лучше арестуют, и говорю ему: «Знаю, конечно, что не Болгария, но не так все просто дело обстоит. Я возвращаюсь в Россию по фальшивому паспорту. Я русская революционерка и поэтому у меня ничего теплого нет с собой». Попутчик засмеялся: «Ну, как я рад. Однако, Вы ловкая. Ни один мускул не вздрогнул на Вашем лице, когда вы сдавали и получали свой паспорт».

- «Мускул не дрогнул, а я ведь позабыла свою иностранную фамилию» - ответила я ему.

- «Ну, давайте познакомимся. Я – Кузьмичев или Кузмичов. Сибирские чайные фирмы – наши. Слыхали?»

- «Да»

- «Я жил в Clarens. Недалеко от виллы «Кефир». Вы где?» 

- «Я в Leysin sur Aigle – там хорошо!»

- «Да, я хотел еще с Е.Е. Лазаревым заехать к одному больному профессору, но как-то не вышло».

- «Да, это к нам!»

Попутчик мой был у меня 2-3 раза в Киеве, взял от меня нелегальной литературы и поехал в Сибирь домой, поцеловав мне при прощании руку с большим уважением.

Больше я не встречала этого милого человека и может быть даже лучше знать человека вообще меньше.