О приятностях и неприятностях брака

 

Незабываемая ночь, когда в их постели снова вспыхнула не знающая никаких границ страсть, когда Габриэлу пожирал огонь, а Насиб рождался и умирал в этом страстном и сладостном пламени, имела печальные последствия.

Счастливый Насиб вообразил, что после долгого и спокойного течения неторопливых вод вернулись бурные ночи прошлого, что настал конец глупым размолвкам по пустякам. Тонико, с которым Насиб советовался, не скрывая даже самых интимных подробностей, приписывал перемену в их отношениях тому, что они стали супругами, и объяснял охлаждение Габриэлы теми тонкими и сложными различиями, которые существуют между любовью жены и любовью любовницы.

Может быть, это и так, но Насиб не был в этом уверен. Почему же тогда охлаждение не произошло сразу же после брака? Ведь продолжались же еще какое-то время прежние безумные ночи; он поздно просыпался и приходил в бар с опозданием. Перемену Насиб заметил тогда, когда между ними начались недоразумения.

Габриэла, должно быть, сердилась гораздо больше, чем это показывала. Возможно, он требовал от нее слишком многого; забывая о ее характере и о том, как она жила прежде, он хотел сразу сделать из Габриэлы светскую даму, принадлежащую к сливкам ильеусского общества, почти силой вырвав из нее глубоко укоренившиеся привычки. Насиб был нетерпелив и не желал воспитывать ее постепенно. Она хотела идти в цирк, а он тащил ее на скучный литературный вечер. Не позволял, как она любила, смеяться по любому поводу и без всякого повода, читал ей нотации из-за каждого пустяка, стремясь сделать Габриэлу такой же, как жены врачей и адвокатов, полковников и коммерсантов. «Не говори громко, это неприлично», – шептал он ей в кино.

«Сиди прямо, не вытягивай ноги, сдвинь колени».

«В этих туфлях не ходи! Надень новые, зачем я тебе их покупал?» «Надень приличное платье. Мы сегодня пойдем навестить мою тетку. Обрати внимание, как она себя ведет». «Мы обязательно должны пойти на заседание общества имени Руя Барбозы» (где декламируют поэты и читают что-то совсем непонятное – тоска страшная). «Сегодня сеньор Маурисио будет выступать в Коммерческой ассоциации, нам нужно пойти» (слушать всю нудную библию!). «Пойдем навестим дону Олгу. Скучно с ней или нет, но она наша посаженая мать». «Почему ты не носишь драгоценности, и зачем только я тебе их покупаю!»

Конечно, Габриэла стала, в конце концов, обижаться на него, хотя и не проявляла этого в их повседневных отношениях. Правда, иногда она спорила, не повышая голоса и желая лишь узнать, почему он требует от нее того или иного, иногда огорчалась и просила, чтобы он ее не принуждал. Но всегда кончалось тем, что Габриэла уступала его капризу, подчинялась его распоряжениям и выполняла его указания. Но потом она перестала спорить, только стала иначе вести себя в постели, будто недоразумения между ними они еще не превратились в ссоры – и требования Насиба охладили ее пыл, умерили чувственность, сковали душу. Если он искал ее близости, она открывалась ему навстречу, как венчик цветка. Но она уже не казалась жадной и ненасытной, как прежде. Только в ту ночь, когда он вернулся такой усталый – тогда покушались на полковника Аристотелеса, – Габриэла стала прежней, а быть может, еще более страстной. Потом опять вернулось спокойствие, тихие улыбки, она охотно и вместе с тем пассивно отдавалась ему, если он проявлял инициативу. Как-то Насиб три ночи подряд намеренно не искал ее близости. Габриэла просыпалась, услышав, что он пришел, целовала его в губы, подставляла бедро и засыпала с улыбкой. На четвертый день он не выдержал и вспылил:

– Ты не обращаешь внимания…

– На что, Насиб?

– На меня. Я прихожу, а ты ведешь себя так, будто, меня нет.

– Тебе хочется есть? Может, выпьешь мангового напитка?

– Какой там напиток! Ты перестала ласкаться ко мне, а ведь раньше я загорался от твоих ласк.

– Ты приходишь усталый, и я не знаю, хочешь ли ты меня. Ну как мне себя держать? Ты отворачиваешься и засыпаешь, а я не хочу навязываться.

Габриэла потупилась и комкала край простыни. Такой грустной Насиб ее никогда не видел, она его растрогала. Значит, она ведет себя так, потому что боится докучать ему, боится, что он не отдохнет после дневных тягот. Милая Биэ…

– За кого ты меня принимаешь? Пускай я прихожу усталый, но тебя я хочу, я не старик и не…

– Но если Насиб поманит меня пальцем, разве я не тут как тут? Когда я вижу, что ты хочешь…

– Но ведь это еще не все… Прежде ты была как пылающий факел, как ураган. А теперь как легкий ветерок.

– Тебе уже не нравится моя любовь? Тебе надоела твоя Биэ?

Габриэла говорила все это, не поднимая на Насиба глаз.

– Я люблю тебя с каждым днем больше, Биэ. Без тебя я не могу. Похоже, не ты мне, а я тебе надоел. В тебе нет прежней страсти.

– Не обращай внимания. Я тебя тоже очень люблю. Можешь поверить, Насиб. Но если и я бываю иногда усталой, так это потому, что…

– А кто в этом виноват? Я нанял служанку, чтобы она убирала в доме, а ты ее прогнала. Нанял девчонку на кухню, чтобы ты готовила только соусы, но ты продолжаешь готовить все блюда. Почему ты все хочешь делать сама, будто ты служанка?

– Ты, Насиб, такой хороший, ты мне больше чем муж.

– Я не всегда такой. Иногда я браню тебя. Я думал, что поэтому ты так изменилась. Но ведь я желаю тебе добра. Мне хочется, чтобы ты заняла видное место в обществе.

– Я готова выполнять все твои желания, Насиб. Но есть вещи, которые я не умею делать. Как я ни стараюсь, у меня к ним не лежит душа. Будь снисходительнее к своей Биэ. Ты должен ей кое-что прощать…

Насиб обнял Габриэлу. Она прижалась головой к его груди и расплакалась.

– Что я тебе сделал, Биэ, почему ты плачешь? Я больше не буду говорить об этом, раз я огорчил тебя, хотя и не желал того.

Габриэла, все еще не поднимая глаз от простыни, вытерла слезы тыльной стороной руки и снова прижалась к груди Насиба.

– Ничего ты не сделал… Это я плохая, а Насиб такой хороший…

И с тех пор она снова стала ждать его возвращения, полная прежней страсти и готовая не сомкнуть глаз до рассвета. Поначалу Насиба захватила эта вспышка.

Габриэла оказалась лучше, чем он думал. Достаточно было поговорить с ней, и она по-прежнему не давала ему заснуть и устать. Однако собственную усталость ей все хуже удавалось скрывать, она возрастала. Однажды ночью Насиб сказал Габриэле:

– Биэ, с этим надо кончать.

– С чем, Насиб?

– Этой работой ты себя убиваешь. – Да нет же, Насиб.

– Ты не выдерживаешь ночью… – Он улыбнулся. – Не так ли?

– Ты, Насиб, очень сильный…

– Так слушай: я уже снял этаж над баром Для ресторана. Теперь только нужно подождать, пока выедут жильцы, потом вычистить, выкрасить и хорошенько оборудовать помещение. Думаю, что в начале года ресторан можно будет открыть. Сеньор Мундиньо хочет войти в долю. Он собирается выписать из Рио холодильник, какую-то особенную плиту и небьющуюся посуду. Я согласился.

Габриэла от радости захлопала в ладоши.

– Я выпишу откуда-нибудь двух кухарок. Хотя бы из Сержипе. Ты будешь лишь руководить ими, показывать, как приготовлять блюда, которые сама выберешь Готовить будешь только для меня. И завтра же найму служанку для уборки, на тебе останется только кухня, пока наша мулатка не подучится. Я хочу, чтобы завтра же у нас была горничная.

– Зачем, Насиб? Не нужно. Я устала потому, что ходила помочь доне Арминде.

– Этого еще не хватало!

– Она заболела, ты же знаешь. Я не могла оставить бедняжку одну. Но ей уже лучше, так что никакой служанки нам не нужно. Я не хочу, Насиб.

Насиб не стал ни спорить, ни настаивать. Его мысли были заняты рестораном. Ему удалось снять верхний этаж в доме, где помещался бар «Везувий». До того как Диоженес построил свой «Ильеус», там был кинотеатр. Потом зал разделили на отдельные комнаты, в которых жили молодые приказчики. В двух комнатах побольше функционировала лотерея. Но хозяин дома араб Малуф задумал теперь сдать весь этаж одному арендатору, и лучше всего Насибу, который уже арендовал низ. Малуф дал жильцам месяц для переезда У Насиба состоялся длинный разговор с Мундиньо Фалканом. Экспортер горячо высказывался за открытие ресторана, и они обсудили возможность объединения. Мундиньо вытащил из ящика стола журнал, чтобы показать Насибу различные типы холодильников и потрясающие нововведения в иностранных ресторанах.

Конечно, для Ильеуса это слишком. Но все же они оборудуют хороший ресторан, лучше любого ресторана в Баие. В те дни, когда обсуждалось столько различных проектов, Насиб позабыл о пассивности Габриэлы в часы любви.

Тонико, неизменно появлявшийся в баре после сиесты, около двух часов, чтобы выпить для пищеварения горький аперитив (больше он не записывал выпитое в кредит: теперь он пил бесплатно на правах посаженого отца хозяина бара), как-то тихо спросил Насиба:

– Ну, как у вас дела?

– Лучше. Только Габриэла очень устает. И все равно не хочет нанять служанку, все делает сама. Да еще ходит помогать соседке. К вечеру она выбивается из сил и засыпает на ходу.

– Не стоит насиловать ее натуру. Если вы против ее желания наймете служанку, она опять будет недовольна. А с другой стороны, араб, вы как будто не понимаете, что жена не проститутка. Любовь жены должна быть скромной, ведь вы же сами хотите, чтобы Габриэла стала настоящей дамой? Так начните с постели, мой дорогой. А чтобы погулять, женщин в Ильеусе хватит… Их даже слишком много, и некоторые восхитительны. А вы стали монахом, не появляетесь больше в кабаре…

– Мне не нужно других женщин…

– Ну да, а потом жалуетесь, что Габриэла устала…

– Нужно нанять служанку. Моя жена не должна убирать дом.

Тонико хлопнул Насиба по плечу, последнее время он задерживался в баре недолго и не поджидал больше Жоана Фулженсио.

– Пока ничего не предпринимайте, я на днях зайду поговорить с ней. Посоветую ей все же нанять горничную. А до тех пор оставьте все как есть.

– Ну что ж, согласен. Она вас слушает. Вас и дону Олгу.

– Знаете, кому очень понравилась Габриэла? Жерузе, моей племяннице. Она постоянно говорит о ней. По ее мнению, Габриэла – самая красивая женщина в Ильеусе.

– Так оно и есть… – вздохнул Насиб,

Когда Тонико собрался уходить, Насиб пошутил:

– Вы теперь у нас не засиживаетесь… Наверно, неспроста… Новая женщина, конечно? Что за секреты от старого Насиба?

– Как-нибудь расскажу…

Тонико вышел и направился в сторону порта. Насиб стал думать о ресторане. Как его назвать? Мундиньо предложил – «Серебряная вилка». Не очень изящно и к тому же непонятно, что это значит. Насибу больше нравится «Коммерческий ресторан», это гораздо изысканнее.

 

Вздохи Габриэлы

 

И зачем только он на ней женился? Напрасно, напрасно… Раньше ей было лучше. И все этот сеньор Тонико, который сам имел на нее виды, да еще дона Арминда, которая подлила масла в огонь, потому что обожала устраивать свадьбы. Насиб решился на женитьбу из боязни потерять ее, из опасения, что она от него уйдет. Это было глупо с его стороны. Зачем ей уходить, если она довольна так, что дальше некуда? Он боялся, что она сменит его кухню, его постель и его объятия на особнячок в одном из пустынных переулков и на счета в магазинах, которые откроет ей какой-нибудь фазендейро, безобразный старик в сапогах, с револьвером за поясом и с деньгами в кармане.

Все же хорошо ей тогда жилось… Она готовила, стирала, убирала дом. Ходила в бар с судками, роза в волосах, на губах – улыбка. Она шутила с мужчинами и ощущала их желание, которое носилось в воздухе. Ей подмигивали, с ней заигрывали, касались ее руки, иногда груди. Насиб ее ревновал, и это было забавно.

Он приходил поздно ночью. Она ждала его и в мыслях уже отдавалась ему и всем молодым мужчинам, ведь стоило только подумать, только захотеть… Насиб приносил ей подарки: безделушки с базара, а из дядиного магазина брошки, браслеты, кольца со стекляшками. Принес птичку, которую она выпустила. Тесные туфли, которые ей не нравились… Она ходила в домашних туфлях, небрежно одетая, повязав волосы лентой. Ей нравилось все: двор с гуявой, дынным деревом и питангой. Нравилось греться на солнце вместе с хитрым котом, разговаривать с Туиской, нравилось, когда он танцевал и когда она танцевала для него. Ей нравился золотой зуб, который Насиб велел ей вставить. Нравилось петь по утрам, хлопоча в кухне. Гулять по улицам, ходить в кино с доной Арминдой, в цирк, который давал представления на Уньане.

Хорошее было время, когда она была не сеньорой Саад, а просто Габриэлой, Просто-напросто Габриэлой.

Зачем он на ней женился? Плохо быть замужем, не нравится это ей… Шкаф полон красивых платьев.

Три пары тесных туфель. Даже драгоценности у нее есть. Одно кольцо стоило очень дорого, дона Арминда узнала: за него Насиб заплатил почти две тысячи рейсов. А что ей делать со всем этим? Ведь что она любит, того нельзя… Водить хоровод на площади с Розиньей и Туиской – нельзя. Ходить в бар с судками – нельзя. Смеяться с сеньором Тонико, Жозуэ, сеньором Ари, сеньором Эпаминондасом – нельзя. Ходить босиком по тротуару у дома нельзя. Бегать по пляжу с развевающимися по ветру волосами и шлепать по воде – нельзя. Смеяться, когда хочется и где хочется, при посторонних, нельзя. Говорить то, что думаешь, – нельзя. Словом, ничего из того, что она лю0ила, ей делать нельзя. Она – сеньора Саад, и ей ничего нельзя. Плохо быть замужем…

Она никогда не хотела обидеть его или огорчить.

Насиб хороший, лучше его нет никого в мире. Она любит его, это настоящая любовь. Это безумие. Он такой солидный, хозяин бара, в банке у него текущей счет – и сходит с ума по ней… Смешно! Другие стремились к ней не потому, что любили ее, а просто хотели спать с нею, сжимать ее в своих объятиях, целовать ее губы, вздыхать на ее груди. Все, все, без исключения: и старые и молодые, и красивые и уродливые, и богатые и бедные. Так было раньше, так было и теперь. Но все ли? Да, все, кроме Клементе. И, пожалуй, еще Бебиньо, но тот был мальчиком, что он знал о любви?

А Насиб знает, что такое любовь. Она тоже чувствовала к нему что-то иное, отличное от того, что чувствовала прежде к другим мужчинам. Они все без исключения – все, все, даже Клементе, даже Бебиньо, – были ей нужны только для того, чтобы спать с ними. Когда она думала о молодом мужчине, с которым заигрывала, будь то Тонико или Жозуэ, Эпаминондас или Ари, она думала только о том, чтобы лежать с ним в постели.

К Насибу она тоже испытывала безудержное влечение, но не только: она любила его, ей нравилось быть с ним вместе, слушать его голос, готовить его любимые блюда, чувствовать ночью его тяжелую ногу на своем бедре. В постели она его любила за то, что там делают вместо того, чтобы спать. Но любила она его не только в постели и не только за это. Она любила его за другое, за это другое только его она и любила. Для нее Насиб был всем: мужем и хозяином, семьей, которой у нее никогда не было, отцом и матерью, братом, который умер, едва родившись. Насиб – все, что у нее есть. Плохо быть замужем. Глупо, что они поженились.

Раньше было гораздо лучше. Обручальное кольцо на пальце ничуть не изменило ее чувств к Насибу. Но теперь она вынуждена ссориться с ним, обижать и огорчать его. А ей неприятно обижать его. Но как этого избежать, – увы, все, что любила Габриэла, запрещалось сеньоре Саад. И, увы, всего того, что полагалось делать сеньоре Саад. Габриэла не переносила, И все же кончалось тем, что она уступала Насибу, лишь бы не огорчать его, ведь он такой хороший. А кое-что она делала тайком, чтобы он не знал и чтобы его не обижать.

Раньше было намного лучше, все можно было; он ревновал, но это была ревность любовника, которая быстро проходила в постели. Тогда она могла делать что угодно, не боясь его обидеть. Прежде каждая минута несла ей радость, она то и дело напевала, ее ноги сами шли в пляс. А теперь она за радость платит печалью. Разве ей не приходится наносить визиты ильеусским семьям? Одетая в шелка, обутая в тесные туфли, сидя на жестком стуле, она чувствует себя скованно. Она даже рта не открывает – боится сказать что-нибудь невпопад. Она больше не смеется, сидит как чучело. Не нравится ей все это. Зачем столько платьев, столько туфель, драгоценностей, золотых колец, ожерелий и серег, если она не может быть просто Габриэлой? Нет, не нравится ей быть сеньорой Саад.

Но теперь выхода нет… Зачем она тогда согласилась? Чтобы не обидеть его? А может, из страха, что когда-нибудь потеряет Насиба? Зря она согласилась; теперь вот грустит и делает то, что ей не по вкусу. А хуже всего, что для того, чтобы быть Габриэлой, ходить куда хочется и делать что вздумается, ей приходится хитрить, обижая и огорчая Насиба. Ее друг Туиска больше не приходит поболтать с ней. Он обожал Насиба, и вполне понятно почему. Когда Раймунда заболела, Насиб посылал ей деньги, чтобы она могла что-нибудь купить. Сеньор Насиб добрый. Туиска тоже полагал, что она должна быть сеньорой Саад, а не Габриэлой. Поэтому он и не приходил, так как считал, что Габриэла обижает и огорчает Насиба. Даже друг Туиска не понимал ее.

Никто ее не понимает. Дона Арминда все время изумляется, говорит, что это злые силы потустороннего мира виноваты в том, что Габриэла не хочет развиваться и воспитываться. Где это видано? У Габриэлы есть все, что нужно, и тем не менее она никак не хочет выбросить из головы разные глупости. Даже Туиска не мог ее понять, а тем более дона Арминда.

Вот и теперь – что ей делать? Скоро Новый год.

Бумба-меу-бой, терно волхвов, пастушки, презепио…

Ах, как она все это любит! На плантации она всегда изображала пастушку. Терно там было совсем бедное, не было даже фонарей, но зато как все было хорошо!

Совсем недалеко отсюда, в доме портнихи Доры (последний дом на их улице, куда Габриэла ходила примерять платья), начались репетиции терно волхвов. С пастушками, фонарями и всем, что положено. Дора заявила:

– Нести знамя может только дона Габриэла.

Три помощницы Доры согласились с нею. Лицо Габриэлы осветилось радостью, она захлопала в ладоши. Однако Габриэла все же не осмеливалась поговорить с Насибом. Украдкой ходила по вечерам репетировать рейзадо. Каждый день собиралась поговорить с Насибом и все откладывала. Дора шила ей расшитое бисером атласное платье с блестящей мишурой. Габриэла пастушка, танцует на улицах, несет штандарт, распевает и увлекает за собой самое красивое терно в Ильеусе. Это ей по вкусу, для этого она и создана! Но сеньора Саад не может быть пастушкой в терно. И она репетировала тайком, мечтал появиться в костюме пастушки и танцевать на улицах. Да, ей приходится обижать и огорчать Насиба. Но что она могла поделать?

Ах, как же ей быть?

 

О празднествах в конце года

 

Близился конец года – праздничные месяцы: рождество, Новый год, крещение, школьные и церковные празднества, ярмарки; на площади перед баром «Везувий» воздвигались балаганы. Город наполнился бойкими и веселыми студентами, приехавшими на каникулы из колледжей и университета Баии. Танцевали в семейных домах и в домах бедняков на холмах и на Острове Змей. В городе царило праздничное веселье, в кабаре и кабаках на окраинных улочках начались попойки и драки. В центре бары и кабаре также были переполнены. Ильеусцы выезжали на прогулки по Понталу, на пикники в Мальядо и на холм Пернамбуко, откуда можно было наблюдать за работой землечерпалок. Завязывались романы, уславливались о помолвках, новоиспеченные бакалавры, с которых не сводили растроганных взглядов родители, принимали поздравительные визиты. Появились первые ильеусцы, сыновья полковников, с кольцами – свидетельством о высшем образовании, первые адвокаты, врачи, инженеры, агрономы и учительницы, получившие образование в ильеусской монастырской школе. Жизнерадостный отец Базилио крестил шестого приемного сына, появившегося на свет по милости бога из чрева Оталии, его кумы. Старые девы получили обильную пищу для пересудов.

Никогда еще конец года не был столь оживленным.

Урожай оказался намного выше ожидаемого. Деньги тратились легко, в кабаре рекой лилось шампанское, с каждым пароходом прибывала новая партия женщин, студенты соперничали с приказчиками и коммивояжерами в ухаживании за девушками. Полковники сорили деньгами направо и налево, рвали кредитки по пятьсот мильрейсов. Было пышно отпраздновано новоселье в похожем на дворец особняке полковника Мануэла Ягуара. Было выстроено много новых домов и проложено много новых улиц, набережная, идущая вдоль побережья, была продлена в сторону кокосовых рощ Мальядо. Прибывали набитые заказами богатых ильеусцев пароходы из Баии, Ресифе и Рио, домашний быт горожан улучшался. Открывались все новые магазины с заманчивыми витринами. Город рос и менялся.

В колледже Эноха в присутствии федерального инспектора состоялись первые экзамены. Из Рио прибыл инспектор – журналист, сотрудничавший в правительственном органе. Он был известным литератором, поэтому в Ильеусе выступил с докладом, а билеты распространяли ученики колледжа. Собралось много народа, поскольку журналист слыл талантом. Представленный учителем Жозуэ, он рассказал о новых течениях в современной литературе – от Маринетти^[65] до Грасы Араньи^[66]. Доклад был страшно нудный, и его смогли понять лишь несколько человек: Жоан Фулженсио, Жозуэ, отчасти Ньо Гало и капитан. Ари тоже понял, но был несогласен с докладчиком. Многие вспомнили «дважды бакалавра», незабвенного Аржилеу Палмейру и его громовой голос. Вот это был докладчик! Разве можно их сравнить! Да к тому же этот молодой человек из Рио пить совсем не умеет. Пара глотков хорошей кашасы – и он валится с ног. Что же касается Аржилеу Палмейры, то тот мог потягаться с самыми знаменитыми плантаторами Ильеуса; он был не дурак выпить, а в ораторском искусстве – прямо Руй Барбоза. Вот он – действительно талант!

Впрочем, литературный вечер, вызвавший шумные споры, имел одну примечательную и живописную особенность. Надушенная крепкими духами, запах которых наполнил весь зал, разодетая шикарнее любой сеньоры (в кружевном платье, выписанном из Баии), обмахиваясь веером, настоящая матрона – не по возрасту, так как была совсем молодой, но по манере держать себя, по позам, по скромности взглядов, по исключительному достоинству благородной дамы, – в зале неожиданно появилась Глория, прежде в одиночестве томившаяся у окна, а теперь позабывшая о тоске, поскольку ее пышная плоть наконец обрела желанное утешение. Дамы зашушукались. Супруга доктора Демосфенеса, опустив лорнет, воскликнула с возмущением:

– Какое бесстыдство!

Жена депутата Алфредо (правда, всего лишь депутата палаты штата, но все же достаточно важной персоны), когда рядом с нею в парадном зале, спросив разрешения, уселась торжествующая Глория, в негодовании встала. Оскорбленная сеньора, увлекши за собой Жерузу, устроилась ближе к сцене. Поправляя складки юбки, Глория улыбалась. Отец Базилио, движимый чувством христианского милосердия, подсел к ней. Под бдительным наблюдением жен мужчины с опаской косились на нее. «Счастливец этот Жозуэ!» – завидовали они, набравшись духа и бросив тайком взгляд на Глорию. Несмотря на самые тщательные предосторожности, весь Ильеус знал о безумной страсти учителя колледжа к содержанке полковника. Узнать об этом оставалось только самому Кориолано.

Бледный и худой Жозуэ встал, шелковым платком, подарком Глории, вытер со лба несуществующий пот (кстати, Глория одела его с головы до ног, даже брильянтин и гуталин он покупал на ее деньги), и произнес пышную речь, назвав журналиста из Рио «блистательным талантом нового поколения, поколения антропофагов и футуристов». Жозуэ превознес докладчика и попутно обрушился на лицемерие, которое господствует в устаревшей литературе и в обществе Ильеуса. Литература существует для того, чтобы воспевать радости и наслаждения жизни, прекрасное женское тело. В ней нет места ханжеству. Он воспользовался случаем и прочел поэму, на которую его вдохновила Глория, – это был верх безнравственности… Глория аплодировала ему, сияя от гордости. Супруга Алфредо хотела уйти, однако не сделала этого, и потому только, что Жозуэ уже кончил свою речь, а ей хотелось еще послушать приехавшего литератора. Его, правда, никто не понял, но зато он не говорил непристойностей.

Впрочем, вольности Жозуэ уже мало кого шокировали – настолько изменился Ильеус, «потерявший умеренность, простоту и чистоту прежних времен, рай для женщин легкого поведения и дурных нравов», как выражался в своих речах доктор Маурисио, кандидат в префекты, намеревавшийся возродить строгую мораль.

Стоило ли возмущаться появлением Глории на литературном вечере, если в это же самое время распространилось и подтвердилось скандальное известие о бегстве Малвины? На пароходах из Баии прибывали студенты. Не приехала только Малвина, воспитанница школы монашеского ордена Мерее. Сначала думали, что Мелк Таварес решил усугубить наказание и лишил ее каникул.

Правда открылась, лишь когда Мелк вдруг отправился в Баию и вернулся, как и уезжал, один, мрачный и постаревший лет на десять. Малвина исчезла бесследно, воспользовавшись суматохой, царившей в школе перед каникулами. Мелк обратился в полицию, но в Баие Малвины не оказалось. Он связался с Рио, там ее тоже не нашли. Все сошлись на том, что она сбежала к Ромуло Виейре, инженеру, обследовавшему бухту. Ничем другим нельзя было объяснить ее бегства, давшего болтливым старым девам такую пищу для пересудов. Даже Жоан Фулженсио думал так и обрадовался, узнав, что инженер, вызванный в полицию Рио, доказал, что ничего не знает о Малвине, что не имел никаких вестей от девушки после своего возвращения из Ильеуса. Он ничего о ней не знал и не хотел знать. Тайна Малвины стала совершенно непроницаемой, никто не понимал, в чем дело, впрочем, предсказывали, что беглянка скоро раскается и вернется.

Но Жоан Фулженсио не верил ни в возвращение девушки, ни в то, что она попросит прощения у отца.

– Малвина не вернется, я в этом уверен. Она далеко пойдет. Знает, что делает.

Много месяцев спустя, уже на следующий год, в самый разгар уборки урожая, пришло известие, что она работает в Сан-Пауло, в какой-то конторе, учится по вечерам и живет одна. Мать, не выходившая из дому после бегства дочери, ожила. Мелк ничего не хотел о ней слышать:

– У меня нет больше дочери!

Но судьба Малвины стала известна много времени спустя. А в конце того года ее имя приобрело скандальную известность, ее всюду приводили как пример безнравственности, она вдохновляла адвоката Маурисио на гневные речи во время подготовки к выборам.

Выборы должны были состояться в мае, но уже сейчас адвокат пользовался каждым удобным случаем, чтобы призвать ильеусцев возродить былое благочестие. Однако немногие, казалось, были склонны к этому, так как новые нравы проникали всюду, даже в приличные семьи, к тому же этому способствовал приезд студентов на каникулы. Все студенты были сторонниками капитана. Они даже устроили обед в честь «будущего префекта (как его приветствовал студент третьего курса юридического факультета Эстеван Рибейро, сын полковника Кориолано, хотя сам полковник принадлежал к сторонникам Рамиро Бастоса), префекта, который избавит Ильеус от невежества, отсталости и косных провинциальных нравов и который будет проводником прогресса, освещающего столицу какао ярким лучом культуры». Еще решительнее оказался сын Амансио Леала, он постоянно вступал в бесконечные споры с отцом:

– Другого выхода нет, отец, вы должны это понять. Крестный Рамиро – это прошлое, Мундиньо Фалкан – будущее. – Он изучал в Сан-Пауло инженерное дело и говорил только о дорогах, машинах и прогрессе. – Вы правы, что остаетесь с ним. Вас связывает дружба, и хотя это сентиментально, я вас уважаю. Но следовать за вами не могу. Вы также должны понять меня.

Он завязал знакомство с инженерами и техниками, работавшими в бухте, и в скафандре опускался на дно канала.

Амансио слушал, приводил свои доводы, но всегда оказывался побежденным. Он гордился сыном, очень способным студентом, получавшим на экзаменах отличные отметки.

– Как знать, может быть, ты и прав, времена теперь другие. Да ведь мы начинали с кумом Рамиро. Тебя тогда еще на свете не было. Я был в то время юнцом, а он – уже крупным землевладельцем. Мы вместе узнали опасность, вместе проливали кровь, вместе богатели. Я не оставлю его теперь, когда ему так туго приходится. Он одной ногой уже стоит в могиле.

– Вы правы. Но прав и я. Я люблю крестного, но, если мне придется голосовать, за него я свой голос не отдам.

Амансио любил эти ранние утренние часы, когда он собирался идти на рыбный рынок, а его Берто возвращался с ночной пирушки и они заводили беседу.

Амансио был очень привязан к своему старшему сыну, такому прилежному, и всегда пользовался случаем, чтобы предупредить его или дать совет:

– Ты спутался с женой Флоренсио (это был пожилой полковник, женившийся в Баие на пылкой молодой девушке с огромными мечтательными глазами, происходившей из сирийской семьи) и по ночам пробираешься к ней через черный ход. Но ведь в Ильеусе все кабаре полны женщин. Неужели тебе их мало? Зачем ты связываешься с замужней? Флоренсио не из тех, кому можно безнаказанно наставлять рога, и если он узнает… А мне бы не хотелось посылать с тобой наемника. Кончи эту историю, Берто. Ты заставляешь меня волноваться. – Амансио усмехнулся про себя: ловкач все-таки его сын, наставляет рога бедному Флоренсио.

– Я не виноват, отец. Она так заигрывала со мной, а я не каменный. Но не беспокойтесь, на праздники она уедет в Баию. И вообще, когда наконец исчезнет этот обычай убивать неверную жену? Нигде ничего подобного я не видел! Стоит человеку выйти из дому в четыре утра, как тут же открываются все окна и за ним начинают подглядывать.

Амансио Леал смотрел на сына своим единственным глазом, в котором светилась нежность:

– Эх ты, оппозиционер…

Неизменно каждый день Амансио посещал Рамиро.

Старик организовывал предвыборную кампанию, опираясь на него, на Мелка, Кориолано и на некоторых других. Алфредо, воспользовавшись каникулами в палате, ездил по провинции и встречался с избирателями. От Тонико не было никакого толку, он думал лишь о женщинах. Амансио слушал, что говорит Рамиро, старался сообщать ему приятные новости, а иной раз даже шел на обман. Он знал, что выборы уже проиграны. Чтобы удержаться у власти, Рамиро пришлось бы обратиться к помощи правительства и добиться, чтобы полномочия победивших противников не были признаны. Но он и слышать не хотел об этом. Он считал свой авторитет непоколебимым и утверждал, что народ будет голосовать за него. В доказательство он приводил поступок жены Насиба, которая явилась к нему поздно вечером, бросив вызов всему городу, чтобы спасти его и Мелка. Благодаря ей они не оказались замешанными в дело покушения на Аристотелеса, что наверняка случилось бы, если бы наемники схватили негра. Это было бы особенно неприятно, поскольку трибунал вынес возмутительное решение, назначив для ведения процесса специального прокурора.

– Так вот, кум, я считаю, что этот негр скорее умер бы, чем открыл рот. Он верный человек, жалко, что промахнулся.

Но оправившийся после ранения Аристотелес приобрел еще больший авторитет. Он заявил, что Итабуна будет единодушно голосовать за Мундиньо Фалкана.

Из больницы Аристотелес вышел пополневшим, съездил в Баию, дал интервью журналистам некоторых газет, и губернатор не смог воспрепятствовать передаче дела в суд. Мундиньо связался с многими влиятельными людьми в Рио, где это покушение вызвало оживленные отклики. Один из депутатов оппозиции произнес в федеральной палате речь, возмущаясь возрождением бандитизма в какаовой зоне. Было много шума, но результат оказался невелик. Дело было очень запутанным, и преступника обнаружить не удалось. Поговаривали, что стрелял в Аристотелеса наемник по имени Фагундес, который рубил лес вместе с неким Клементе на плантациях Мелка Тавареса. Но как это доказать? И как доказать участие в преступлении Рамиро, Амансио, Мелка? Дело, которое вел специально назначенный прокурор, видимо, в конце концов попадет в архив.

– Мошенники… – возмущался Рамиро судьями апелляционного трибунала.

Они хотели сместить полицейского комиссара. Для того чтобы оставить его на посту, Алфредо пришлось съездить в Баию. Комиссар этот не очень-то устраивал Бастосов, он был вял, ленив, дрожал от страха перед наемниками, часто прибегал к помощи секретаря префектуры Итабуны – словом, был трусливым мальчишкой. Но если бы его сменили, то престижу Рамиро Бастоса был бы нанесен удар.

Рамиро иногда беседовал с Амансио, с Тонико, с Мелком, и в эти часы в нем вновь вспыхивала жизнь и прежняя энергия. Ибо теперь часть дня он проводил в постели; от полковника остались кожа да кости, да еще глаза, загоравшиеся, как и прежде, когда заходила речь о политике. Доктор Демосфенес посещал Рамиро ежедневно, выслушивал его, считал пульс.

Впрочем, несмотря на запрещение врача, Рамиро вышел однажды вечером на улицу, чтобы побывать на открытии презепио сестер Рейс. Он не мог не пойти туда, потому что к сестрам являлся весь город. Их дом был набит битком.

Габриэла помогала Кинкине и Флорзинье в последних приготовлениях. Она вырезала фигуры, наклеивала их на картон, делала цветы. В доме дяди Насиба Габриэла нашла несколько сирийских журналов, поэтому в демократическом презепио появились магометане, восточные пажи и султаны. Жоан Фулженсио, Ньо Гало и сапожник Фелипе очень потешались над этим. Жоаким смастерил из картона гидропланы и подвесил их над хлевом, это было новинкой в презепио сестер Рейс.

Чтобы сохранить нейтралитет (ибо только зал с презепио, бар Насиба и Коммерческая ассоциация в разгар предвыборной борьбы сохраняли нейтралитет), Кинкина попросила выступить доктора, а Флорзинья уговорила произнести речь Маурисио Каиреса.

Тот и другой не поскупились на красивые фразы, которыми пытались вскружить убеленные сединами головы старых дев. Капитан, когда просил их отдать свои голоса оппозиции, сказал по секрету, что, если его изберут, им будет предоставлена официальная помощь.

Чтобы увидеть грандиозный презепио, многие приехали издалека: из Итабуны, Пиранжи, Агуа-Преты, даже из Итапиры. Приезжали целыми семьями. Из Итапиры прибыли дона Вера и дона Анжела, они восторженно восклицали, всплескивая руками: – Какая красота!

До далекой Итапиры дошла не только слава о презепио сестер Рейс, но также и слава о таланте Габриэлы. Несмотря на страшную суматоху, дона Вера не успокоилась, пока не увлекла Габриэлу в угол и не попросила у нее рецепты соусов и способы приготовления некоторых блюд. Из Агуа-Преты приехала сестра Насиба с мужем. Габриэла узнала об этом от доны Арминды, так как к Насибу они не зашли. На открытии презепио сестра Насиба злобно наблюдала за скромно сидевшей на стуле Габриэлой, которая не знала, как себя держать. Габриэла смущенно улыбнулась, но сеньора Саад де Кастро высокомерно отвела от нее взор. Габриэла расстроилась, но не потому, что золовка выказала ей пренебрежение. За это немного погодя ей отомстила дона Вера, к которой та старалась подластиться, расточая улыбки и любезности. Представив дону Анжелу, дона Вера сказала:

– Ваша родственница очаровательна. Она такая хорошенькая и скромная… Вашему брату повезло, он нашел хорошую жену.

Габриэла была окончательно отомщена, когда в зал своей старческой нетвердой походкой вошел Рамиро.

Перед ним все расступились, освободив проход и место в передней части презепио. Он поговорил с сестрами Рейс, похвалил Жоакима. Потом к нему стали подходить знакомые, чтобы поздороваться. Но он, заметив Габриэлу, оставил всех, направился к ней и очень любезно протянул руку:

– Как поживаете, дона Габриэла? Я что-то давно вас не видел. Почему вы не заходите к нам? Я хочу, чтобы вы с Насибом как-нибудь позавтракали у нас.

Жеруза, стоя рядом с дедом, улыбалась Габриэле и тоже поговорила с ней. Сестра Насиба прямо задрожала от злости, ее снедала зависть. И, наконец, Насиб тоже отомстил за жену, когда подошел, чтобы увезти ее домой. Насиб хороший. Он сделал это нарочно.

Они направлялись к выходу под ру<