Царствование императрицы Анны Ивановны

Верховный и, можно сказать, самодержавный тайный совет отправил для сопровождения вдовствующей герцогини Курляндской Анны Ивановны из Митавы в Москву от Сената Василия Лукича Долгорукова, вельможу с выдающимися заслугами, от военных — генерал-лейтенанта Леонтьева и от двора — камергера князя Черкасского.

Эта депутация по прибытии в Митаву заставила герцогиню Анну подписать «кондиции», по которым она отказывалась от самодержавия, оставляя всю полноту власти членам Верховного тайного совета; после чего она была признана императрицей.

По прибытии в Москву тринадцатого февраля никому не позволили приближаться к ее величеству иначе как в присутствии или с согласия Василия Лукича Долгорукова так, что она решительно не могла ничем распоряжаться.

Так как эта великая государыня сознавала свою силу и не могла согласиться с действиями Верховного тайного совета, она вскоре составила себе партию, во главе которой стояли: князь Алексей Михайлович Черкасский и князь Иван Юрьевич Трубецкой, генерал, хотя последний и подписал документ об отмене самодержавия.

Так как гвардия и армия находились в распоряжении противной партии и под командованием Долгоруковых и Голицыных, то оба вельможи, Черкасский и Трубецкой, рискуя своей жизнью, представили императрице записку, в которой говорилось, что депутаты Верховного [тайного] совета, которые вынудили ее величество подписать в Митаве акт об отречении от самодержавия, заверили ее при этом в том, что это делается при всеобщем согласии дворянства, но они повергаются к стопам ее императорского величества, дабы уверить ее в том, что они не были согласны с членами Совета и что вообще дворянство, духовенство и нация желают и умоляют ее величество соизволить царствовать неограниченно и самодержавно, как и ее предшественники.

Императрица приняла необходимые меры предосторожности для безопасности своей особы, удвоив стражу и убедившись в преданности своих офицеров; Альбрехт, служивший тогда в гвардии в чине капитана, сделал на этом свою карьеру. После этого ее величество велела пригласить во дворец членов Верховного [тайного] совета с приказанием передать ей акт отречения, который ее вынудили подписать в Митаве.

Когда все собрались во дворце, императрица кротко, но твердо объявила, что «ее вынудили подписать в Митаве акт об отречении от самодержавия, уверив ее, что это отвечает единодушным желаниям дворянства и ее верноподданных, но, узнав недавно о противном, она считает себя обязанной отменить этот акт; она прощает всех кто в этом принимал участие, и будет править самодержавно и по справедливости над своими подданными, как и ее предшественники.»

Сказав это, она разорвала вышеупомянутый акт в присутствии членов Верховного [тайного] совета, министров и генералов, которые после этого разошлись, и всё обошлось без волнений.

Императрица короновалась в Москве 28 апреля 1730 года. Я убедил ее перенести свою резиденцию в Петербург, куда она и прибыла 15 января 1732 года.

Остерман, который после возвращения Петра Великого из Персии в Москву в 1723 году, когда пал вице-канцлер барон Шафиров, был назначен на место этого министра и, таким образом, при Петре Великом занимался важнейшими государственными делами, имел заклятым врагом генерал-прокурора Ягужинекого, и так как не осталось никакой надежды на их примирение, императрица попросила совета у обер-гофмаршала Левенвольде и его брата, бывшего тогда обер-шталмейстером, у Бирона, обер-камергера, и у меня, кого из двух — Ягужинского или Остермана — следует оставить для участия в Совете; и так как первый был от природы вспыльчив, а Остерман более трудолюбив, мы пришли к мнению, что нужно оставить сего последнего, Ягужинский же был отправлен посланником к берлинскому двору^[29].

39

Остерман, оказавшись, таким образом, во главе всех дел, прекрасно понял, что нужно заполнить ту пустоту, о которой шла речь, и так как императрица питала ко мне большое доверие, Остерман попросил меня предложит её величеству сформировать Кабинет, который мог бы заниматься важнейшими государственными делами и посылать указы ее величества в Сенат и другие присутственные места, а назначить туда кроме Остермана только князя Алексея Михайловича Черкасского, которым он надеялся руководить. Я взял на себя это поручение. Её величество одобрила предложение с условием, как она сказала, что я тоже стану членом Кабинета.

Именно таким образом в Москве в 1730 году^[30] сразу после восшествия на престол императрицы Анны был сформирован Кабинет, который и просуществовал до конца ее дней, то есть до 1741 года.

Так как вскоре императрица назначила меня генерал-фельдцейхмейстером и президентом Военной коллегии, каковую должность я исполнял уже несколько лет, она дала мне еще важное поручение составить новые военные штаты как для гвардии, так и для полевых полков, гарнизонов и украинской милиции, а чтобы ободрить меня, эта великая государыня пожаловала меня вслед за тем генерал-фельдмаршалом своих войск и поручила мне главное командование в Петербурге и в Ингрии.

В то же время я основал по ее приказанию Кадетский корпус и сформировал первый кирасирский полк, а также инженерные войска.

Я был настолько занят всеми этими поручениями, что дабы ничего не упустить, отправился в Петербург, где находилась Военная коллегия, Канцелярия артиллерии и фортификаций и где также должно было быть мое местопребывание как командующего, так что только Остерман и Черкасский остались в Кабинете, на что я согласился, тем более охотно, что не был сведущ в иностранных делах и делах, касающихся внутреннего управления империи^[31].

Однако императрица, после переезда в Петербург 15 января 1732 года, требовала меня к себе всякий раз, когда рассматривались важнейшие дела, как, например, война в Польше против короля Станислава, начавшаяся в 1733 году.

Учреждение Кабинета было чем-то новым в России и не всем было по вкусу, тем более что Остерман считался человеком двоедушным, а Черкасский очень ленивым — тогда говорили, что «в этом кабинете Черкасский был телом, а Остерман душой, не слишком честной».

Сенат был, таким образом, почти сведен на нет: старые сенаторы, такие, как князь Дмитрий Михайлович Голицын и другие недовольные Кабинетом, не ездили в Сенат, отговариваясь болезнью; граф же Головкин на протяжении всего царствования императрицы, то есть девять-десять лет, не покидал постели, пока я не нашел средства поднять его, как мы увидим дальше.

40

Война в Польше и с Портой

В 1734 году я был послан осадить Данциг и изгнать оттуда короля Станислава, удалившегося из Варшавы за год до этого, когда генерал Ласси, с помощью прусского оружия, объявил польским королем курфюрста Саксонского под именем Августа III.

В городе вместе с королем Станиславом находились примас королевства Потоцкий, князья Чарторыйские, кастелян Вильны и русский наместник с их семействами, граф Понятовский — воевода Мазовии и графиня — его супруга, сестра русского наместника, и трое их сыновей; Залусский, епископ Плоцкий, государственный казначей граф Оссолинский, многие сенаторы, французский посланник маркиз де Монти и три французских батальона, расположенные в Вейксельмюнде.

Известно, как я вынудил короля Станислава, переодетого крестьянином, удалиться в Кенигсберг и, таким образом, покинуть Польшу^[32]. После этого примас, все сенаторы — сторонники Станислава, маркиз де Монти и сформированный им полк драгун, коронная гвардия, множество офицеров, шведские артиллеристы и бомбардиры и три французских батальона были взяты в плен, а город Данциг выплатил миллион за сопротивление русскому оружию и послал в Петербург депутацию от магистрата, чтобы у подножия престола ее величества испросить прощение за то, что посмели поднять оружие против русской армии.

Следует отметить, что Данциг сдался прежде, чем подошла из Петербурга осадная артиллерия, и что я взял этот город, Вейксельмюнде, укрепления в предместье Ора и много редутов с тремя восемнадцатифунтовыми пушками и пятью пятифунтовыми мортирами, из которых одну разорвало. Примечательно также то, что, когда я давал двадцать пушечных выстрелов, из города давали в ответ двести и против двадцати бомб, выпущенных с моих батарей, осажденные отвечали в течение суток четырьмястами. В Данциге было тридцать тысяч вооруженных войск, я же не располагал и двадцатью тысячами, чтобы вести осаду, а между тем линия окружения крепости простиралась на девять немецких миль.

Когда город сдался, король Август приехал из Дрездена в Оливский монастырь, куда я привез польских сенаторов, моих пленников, которые покорились и признали Августа III своим королем, оттуда он вернулся в Дрезден.

41

В 1735 году король приехал в Варшаву, куда по приказу императрицы отправился и я, чтобы принять командование армией, которая в количестве девяноста тысяч человек, включая и нерегулярные войска, была рассредоточена по всей Польше и Литве.

Таким образом партия короля Станислава была уничтожена, республика признала Августа королем и в Польше все успокоилось.

Я рассчитывал возвратиться в Петербург, но получил в Варшаве приказ ее величества императрицы немедленно отправиться в Павловскую на Дону, чтобы подготовиться к осаде Азова и начать войну против турок и татар.

Первым делом я испросил прощальную аудиенцию у короля и королевы польских и, сдав командование войсками, находившимися в Польше, принцу Гессен-Гомбургскому, тотчас же отправился в Киев. Из Киева я поехал на украинскую линию, которую тщательно осмотрел от Орлика на Днепре до Изюма, где грузили продовольствие для войск, которые должны были вести осаду Азова, а оттуда я поехал в Павловскую, где приказал погрузить всю артиллерию и припасы, необходимые для осады.

Двор послал приказ генералу графу Вейсбаху идти с отрядом войска к Перекопу, чтобы войти в Крым, но этот генерал, вернувшийся из Польши, где он командовал частью армии, умер около Переволочны от воспаления в желудке тогда крымская экспедиция была поручена генерал-лейтенанту Леонтьеву, который выступил в поход в прекрасные осенние дни. но он дошел только до Мертвых вод, даже не увидел Перекопа и был застигнут гололедицей, которая покрыла все луга, так что лошадям этого корпуса недоставало корма, и такое большое число их пало, что почти все офицеры и драгуны вернулись оттуда пешком.

13 марта 1736 года я отправился в крепость Св. Анны, откуда послал лазутчиков разведать азовские каланчи; шестнадцатого, переправившись через Дон с небольшим числом пехотинцев и отрядом донских казаков, я осадил азовскую крепость с этой горсткой людей; благодаря внезапности не потеряв ни единого человека, я овладел каланчами, которые преграждали доступ к Азову по воде; в то же время я послал генерал-майора Спаррейтера с двумястами пехотинцев на лодках атаковать Лютик. Застигнутые врасплох янычары без сопротивления оставили эту крепость, вследствие чего город Азов был окружен со всех сторон; я укрепил позиции, занятые моей малочисленной пехотой, окопами и, отрыв тотчас же траншею, начал бомбардировать город, чем и началась осада.

Когда генерал Ласси вернулся с Рейна, где он командовал корпусом войска, я предоставил ему продолжать осаду, но так как при нем не было хороших инженеров, то он овладел Азовом лишь после больших усилий, при этом этот храбрый генерал был ранен в ногу.

Сам я с частью армии пошел в Крым, и известно, с каким счастливым успехом закончил я эту экспедицию, также как и всю войну, описанию обстоятельств которой здесь не место. Русский народ дал мне два титула: «столпа Российской империи» и «сокола» со всевидящим оком. Во время этой кампании я далеко продвигался в турецкие провинции, а все зимы проводил в Петербурге. Эта война закончилась битвой, увенчавшейся изумительной победой при Ставучанах, взятием Хотина и покорением Молдавии. Когда я двигался к Бендерам, чтобы овладеть этим городом, белгородские татары получили от меня приказание покориться, армия росла день ото дня за счет молдавских и валашских войск, и части мои дошли до Браилова на Дунае и проникли в Валахию.

Невыгодный Белградский мир, заключенный имперцами, внезапно остановил быстрые победы русского оружия, ведомого фельдмаршалом графом Ласси и мною.

42

В 1739 году генерал Нейперг, который командовал австрийской армией в Венгрии, был одновременно назначен полномочным министром для ведения переговоров о мире с великим визирем и заключил мир, позорно и без всякой необходимости сдав город Белград с крепостью, которая служила оплотом христианским государствам против неверных, тем более что оттоманская армия за недостатком продовольствия сняла бы осаду этой важной крепости, если бы Нейперг сумел протянуть переговоры еще пять или шесть дней; но его торопили господин де Вильнев и само венское министерство.

Относительно белградской победы турки говорили, что не они взяли Белград, а Магомет им его отдал.

Вильнев хвастал, что, заключая этот мир, он оказал Франции гораздо большую услугу, чем если бы выиграл сражение.

Так как Нейперг заключил мир без участия России, то, когда полковник Броун, по приказу императрицы Анны находившийся в австрийской армии, дабы сообщать обо всем, что там происходит, спросил его, не содержит ли договор каких-либо условий, касающихся России, он поспешил ответить, что для России и без того слишком много сделали, втянувшись в эту роковую войну, — обычная увертка министерства австрийского двора.

Император Карл VI сам писал императрице Анне, что он «со слезами на глазах сообщает ее величеству о том, что его министерство заключило невыгодный мир с Великим Визирем, сдав Белград, но что тем не менее нужно сдержать слово, данное туркам».

Нейперг имел секретные инструкции от герцога Лотарингского, впоследствии императора, и Цинцендорфа, и после заключения невыгодного мира он сказал: «Многие думают, что по возвращении в Вену мне не сносить головы, но мне нечего бояться».

Мирный договор с Австрийским двором был заключен 1/12 сентября, а с Россией — 7/18 того же месяца 1739 года.

Этот мир был со стороны австрийцев тем более позорным, что в то же самое время император получил с курьером известие о победе при Ставучанах, взятии Хотина и об успехах русского оружия в Молдавии. Император во всеуслышание сказал, что «если бы во главе его войска стоял фельдмаршал Миних, то он мог бы продолжать войну…».

Следует заметить, что Вильнев был полномочным и аккредитованным министром одновременно французского, венского и петербургского дворов и давно уже пользовался большим доверием со стороны Оттоманской Порты, так что в данном случае он руководил всем.

Хотя Франция находилась в то время во враждебных отношениях с Россией из-за изгнания короля Станислава за пределы Польского королевства, Остерману не удалось помешать императрице Анне наделить Вильнева полномочиями, так как ее побуждало к этому австрийское министерство; был найден способ подкупить Вильнева, тайно послав ему через Каньони, советника коммерц-коллегии, знаки ордена Св. Андрея, украшенные бриллиантами большой цены, а госпоже де Вильнев — драгоценности и внушительный вексель, который Вильнев, однако, не принял, а когда Каньони стал торопить его уладить поскорее с Великим Визирем статьи мирного договора с Россией, Вильнев ответил: «С вашим делом все будет в порядке».

43

Эти статьи были наконец улажены, и мир был заключен согласно проекту, присланному Остерманом Вильневу, по которому:

1. Границы Украины были значительно расширены со стороны Крыма, так что:

2. Запорожские казаки остались под владычеством России.

3. Азов не возвращался Порте, а должен был быть снесен, а линия новой границы должна была пройти через центр Азова.

4. Порта могла строить новую крепость только в тридцати верстах от Азова в сторону моря, а Россия в тридцати верстах от крепости Св. Анны.

[Сначала полагали, что выполнение этой статьи всегда будет вызывать какие-нибудь затруднения.]

5. Вопрос о Таганроге и русском флоте на Черном море был так искусно обойден, что Россия получала право вновь построить там, когда найдет это нужным, крепость и флот по примеру Петра Великого.

6. Границы за Днепром вовсе не были определены, так что Россия получила право там находиться, и именно там находятся теперь новые сербские колонии, крепость Св. Елизаветы и другие укрепления и редуты, к большому ущербу для Польши, которой принадлежат эти земли и которая оказывается, таким образом, окруженной.

7. По договору 1711 года времен Прутской кампании против Порты император Петр Великий обязался не вмешиваться в дела Польши; в Белградском договоре эта статья не была затронута, а потому Порта не могла бы выражать недовольство, если Россия вмешается в польские дела, чтобы обеспечить спокойство в государстве, пограничном с этой империей.

Вот приблизительно сущность мирного договора России с Портой, на основании которого был снесен Азов и определены новые границы, что давало России право провести новую линию за рекой Самарой, гораздо более выгодную и короткую, чем существовавшая, чтобы прикрыть Украину от татарских набегов, и более удобную, чтобы предпринять завоевание Крыма, напасть на Очаков и действовать на Черном море.

Со времен этой войны турки и татары стали уважать и почитать российские войска и хорошо обращаться с пленными, которых, впрочем, было мало. Татары говорили, что русские теперь не то, что прежде: если раньше десять татар обращали в бегство сто русских, то теперь сто татар отступают при виде десяти русских.

Турки признавались, что они не выдерживали атаки и огня российских войск ни в поле, ни в своих крепостях. Они говорили также, что австрийские войска годятся только на то, чтобы их изрубить на куски, но что они боятся и уважают русских, и что, если бы я был у них предводителем, они отдали бы мне половину Оттоманской империи^[33].

Во время этой войны с Портой следовало ладить со всеми соседями, которые могли доставить какое-либо беспокойство и вызвать опасение, среди которых были калмыки под начальством хана или князя Дондук-Омбо.

44

Эта война была одной из самых славных для российской армии, которая далеко проникла во владения Порты и нисколько не расстроила финансы императрицы Анны. Эта государыня умерла 17 октября 1740 года от почечной болезни или же от большого камня, который образовался в почках и который она ощущала на протяжении десяти лет, тогда как ни один из ее врачей не признавал болезни и не лечил ее от этого. Она умерла в полном сознании, не веря, что ее жизнь в опасности. Последние слова, которые она произнесла, были: «Прощай, фельдмаршал».

Она придала пышность своему двору, построила императорский дворец, увеличила гвардию за счет Измайловского и конногвардейских полков, значительно увеличила артиллерию, содержала армию и флот в превосходном состоянии, основала Кадетский корпус и, умирая, оставила в казне два миллиона наличными деньгами.

Герцог Курляндский, граф Остерман и князь Алексей Михайлович Черкасский составили от имени императрицы завещание.

Остерман, который уже несколько лет не выходил из дома под тем предлогом, что боли в ногах мешают ему ходить, велел отнести себя в кресле во дворец к изголовью императрицы за несколько часов до ее кончины; там он вынул из кармана бумагу и спросил императрицу, не позволит ли она ему прочитать ее завещание. Императрица ответила: «Кто писал это завещание?» (Свидетельство того, что государыня не приказывала этого и что завещание было составлено без ее ведома.)

Остерман поднялся с кресел и, поклонившись, ответил: «Ваш нижайший раб».

Затем он начал читать завещание, и, когда он дошел до статьи, по которой герцог Курляндский назначался регентом на шестнадцать лет, то есть на период малолетства юного государя Ивана Антоновича, императрица спросила герцога Бирона: «Надобно ли это тебе?» (Доказательство тому; что императрица ничего не подозревала о такой будущности герцога.) Полагают, что императрица, будучи очень слаба, подписала это завещание и герцогиня Курляндская заперла его в шкаф, где хранились драгоценности государыни.

Остерман велел отнести себя в креслах в приемную императрицы, где уже собрались все вельможи империи, предупрежденные врачами о том, что императрица находится при смерти; адмирал граф Головкин и обер-шталмейстер князь Куракин сказали Остерману: «Мы желали бы знать, кто наследует императрице». Остерман ответил: «Юный принц Иван Антонович». Но он и словом не обмолвился ни о завещании, ни о назначении герцога Курляндского регентом империи, а потому все ожидали, что императрица назначит наследницей свою племянницу принцессу Анну Мекленбургскую; но это никак не соответствовало намерениям Бирона, который, не довольствуясь тем, что его сделали герцогом Курляндским, желал править Российской империей, а Остерман и Черкасский рассчитывали таким образом устроить свое благосостояние^[34].

На следующий день, 18 октября 1740 года, когда все сановники собрались во дворце, Остерман в своей речи по-своему объявил о смерти императрицы; зачитали вышеупомянутое завещание; гвардейские полки стояли под ружьем; герцог Курляндский был признан регентом России, а принц Иван — императором. Все сановники подписали присягу на верность, к которой затем были приведены гвардия, армия, коллегии и прочие, в соответствии с обычаем, принятым в России.

46

Характер императрицы Анны

Эта великая государыня обладала от природы большими достоинствами. Она имела ясный и проницательный ум, знала характер всех, кто ее окружал, любила порядок и великолепие, и никогда двор не управлялся так хорошо, как в ее царствование; она была великодушна и находила удовольствие в том, чтобы творить добро и щедро вознаграждать за заслуги; но недостаток ее заключался в том, что она любила покой и почти не занималась делами, предоставляя министрам делать все, что им заблагорассудится, чем и объясняются несчастья, постигшие семьи Долгоруковых и Голицыных, ставшие жертвами Остермана и Черкасского, опасавшихся их превосходства по уму и заслугам. Волынский, Еропкин и их друзья были жертвами Бирона, потому что Волынский подал императрице записку, в которой склонял ее к удалению и низведению Бирона^[35]. Я сам был свидетелем того, как императрица плакала горькими слезами, когда Бирон метал громы и молнии и угрожал нежеланием больше служить, если императрица не пожертвует Волынским, а также другими.

47