Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко...

По щекам Анны Филипповны катились слезы, а на душе стало как-то легче, спокойней.

5

Чем ближе подходила Катюша к дому, где когда-то жил Толик, тем сильнее ею овладевала робость. Если бы ненастоятельная просьба Толика в последнем письме, она никогда бы без приглашения не осмелилась пойти к его матери. Мало ли что могут подумать со стороны: вот,мол, сама в невесты набивается, из порядочных, поди, никто внимания не обращает, так она заключенного решила окрутить. А потом, о чем ей говорить с его матерью? Ведь она всего-навсего видела ее два раза, да и то мельком, при встречах застенчиво краснела. Катюша помнит, что и Анна Филипповна в ее присутствии чувство- ид на себя не совсем свободно.

«Будь что будет!» — решила она и свернула в переулок.

Стоял тихий морозный вечер. В темном небе, словно пастух, охраняющий рассыпавшееся стадо звезд, задумчиво дремал голубоватый месяц. Слева и справа на Катюшу смотрели залитые светом окна. Ей казалось, что из одних сочится лимонно-желтая скука, из других — зеленоватая тоска. Невесело было на душе у Катюши.

Под ногами похрустовали крошки только что сколотого дворниками льда. Катюше казалось, что она слишком торопится, что она еще не придумала, с чего начать разговор с Анной Филипповной.

У освещенной витрины ателье Катюша остановилась и увидела в зеркале свое отражение. Из воротника коричневой цигейковой шубки, которую в прошлом году привез ей из Германии отец, выглядывало круглое, по-детски удивленное личико. Щеки на морозе разрумянились, со стороны никто бы не подумал, что в эту минуту она считает себя самой несчастной на свете. Письмо, которое Катюша получила на Главпочтамте, случайно попало в руки матери, и сегодня вечером у них состоялся тяжелый разговор. Каких только обидных и горьких слов не говорила мать: и «вор», и «бандит», и «жулик»... и то, что позор свой он не смоет за всю жизнь и что поведением своим она бросает тень на отца-коммуниста. Устав от упреков и ругани, Катюша схватила с вешалки шубу, на ходу оделась и со слезами выбежала на улицу. «Уйду!.. Если будут так издеваться — уйду к тетке или к подруге. На свои семьсот рублей я и одна не пропаду. А за этого закройщика ни в жизнь не пойду. Пусть все уши прожужжат о нем! Провались он со своим заработком и «Москвичом».

Поднимаясь по ступенькам на второй этаж, Катюша ощущала, как гулко бьется ее сердце. Теперь нужно как- то незаметно пройти мимо кухни, дверь которой всегда была открыта и по коридору взад-вперед сновали жильцы. Но, словно нарочно, у самой кухни дорогу ей преградила Иерихонская Труба. Уперев руки в бока, она, как стог сена, встала посреди узкого коридора:

— Давненько, давненько к нам не наведывались!.. — А сама острым глазом ощупывала и оценивала цигейковую шубку девушки. И так как шубка была совсем новенькая и могла украсить гардероб первоклассной модницы, авторитет Катюши в глазах Иерихонской Трубы сразу намного вырос. Летом Катюша приходила в простеньких платьицах, с заплетенными косичками, а сейчас... — Эдак можно и дорогу к знакомым забыть. — На жирных щеках Иерихонской Трубы играли глубокие ямочки.

Катюша поздоровалась и бочком проскользнула мимо кухонной двери. Когда она вошла в комнату Анны Филипповны, та сидела у горящей голландки. На коленях у нее лежал недовязанный шерстяной шарф. Б первую минуту Анна Филипповна не узнала вошедшую и зажгла большой свет.

- Катюша! Здравствуйте! Наконец-то!.. А я уж думала, что вы к нам больше и не зайдете. О, да как вы похорошели-то! Совсем стали барышней. Раздевайтесь, чувствуйте себя как дома. — Анна Филипповна помогла девушке раздеться.

Катюша подошла к голландке и, грея озябшие розовые пальцы, стала смотреть, как над сухими поленьями струились многоцветные языки пламени.

- Как здорово!.. Я еще не видела, как топится печка. Эго намного красивее, чем паровое отопление. Вот бы нам такое!.. — На лице Катюши цвел неподдельный восторг. — Дворяне раньше так же сидели по вечерам у горящего камина и вели светские разговоры. И вы тоже как дворяне. — Катюша улыбнулась.

Анну Филипповну умилили непосредственность и простота девушки.

- Вот уже четвертый год обещают установить паровое отопление, а толку никакого. — Она подставила гостье мягкий пуф. — Вы, Катюшенька, погрейтесь, а я пойду поставлю чаек.

Оставшись одна, Катюша обвела взглядом стены, на которых висели фотографии. С тех пор как она была здесь в последний раз, в комнате почти ничего не изменилось. Только рядом с портретом покойного мужа Анна Филипповна повесила увеличенный портрет Толика. Толик смотрел со стены грустным, усталым взглядом. Таким она знала его в минуты, когда говорила, перед тем как расстаться, что ей пора домой, что уже поздно, что дома будут ругать строгие родители... В комнате было уютно, тепло. Но чувствовалось, что здесь чего-то не хватило, не было того домовитого запаха семьи, в которой все благополучно. Смолистый дух сосновых дров, белизна отороченных кружевами покрывал на подушках, воздушная пышность аккуратно застеленной тканьевымодеялом постели, строгая симметрия белоснежных салфеточек — все было так же, как и раньше... и все-таки не так. Может быть, не хватало того устоявшегося терпкого запаха табака, который ощущался раньше, — Толик много курил.

За чаем шел обычный, ни на чем не задерживающийся разговор: о погоде, о предстоящем снижении цен на продукты и товары широкого потребления, о работе... Катюша жаловалась на своего начальника цеха, который окружил себя подхалимами и зажимает критику. Анна Филипповна похвалилась успехами Вали, премированной за хорошую работу туристической путевкой. Однако каждая из собеседниц ждала удобного случая, чтобы заговорить о главном. Но так как разговор, из-за которого Катюша пришла к Максаковым, она первой начинать не осмеливалась, то и Анна Филипповна пока ни одним словом не обмолвилась о сыне. Эту ее нарочитую сдержанность Катюша понимала и сама уже не хотела, чтобы разговор о Толике и о ней начался за чашкой чаю.

Через полчаса они снова уселись у огонька печки. Катюша мечтательно смотрела на огонь. Анна Филипповна принялась за шарф. В ее проворных и ловких пальцах быстро сновали вязальные спицы, губы шевелились: она про себя считала петли. Так, в молчании, прошла минута, другая... Почти одновременно обе почувствовали, что наступил момент для желанного откровения.

Первой заговорила Катюша:

- Анна Филипповна, я пришла поговорить с вами... Сегодня я получила от Толика письмо. Его прочитала мама, и был целый скандал. Папа пока не вмешивается, но я догадываюсь, что и он против меня. Мне сейчас очень тяжело. Вот я и пришла к вам.

Анна Филипповна положила вязанье на колени и подняла голову:

- Что я могу посоветовать, Катюша? Как мать Толика, я очень рада, что есть еще один человек, который думает о нем. Когда из писем Толика я узнала, что вы и сейчас продолжаете считать его своим другом, я как-то по-новому стала смотреть на вас, Катюша. Вы сделались мне вроде родной. Я не знаю, как это все высказать, но мне легче ждать сына. Вы меня понимаете?

- Я понимаю вас, Анна Филипповна.

Анна Филипповна глубоко вздохнула:

- Вы не судите строго свою маму. Она как все матери. Войдите в ее положение и подумайте — с кем дружит ее дочь? Что ожидает ее впереди, если тот, кого она ждет, осужден на восемь лет? И за что осужден! — Анна Филипповна поправила отделившуюся седую прядь, брови ее строго слились у переносицы. — Разве это не позор?! Я, родная мать, и то стыжусь смотреть в глаза людям. А она тем более. Есть у меня к вам, Катюша, единственная просьба — пишите Толику. Я знаю, что ваши письма для него дороги. Они вселяют надежду, что не все еще в жизни потеряно. Он прекрасно понимает, что мать не отвернется от своего сына даже и в том случае, когда от него отвернутся все. Но если отвергнутый человек знает, что, кроме родной матери, он нужен еще и любимой девушке, то он становится сильней, чище душой. Иногда любовь женщины может помочь в тысячу раз больше, чем назидания начальства и мораль воспитателей. Может быть, у меня не хватает слов, чтобы высказать свою просьбу, но я всю жизнь останусь благодарна вам, если вы будете такой опорой Толику.

Катюша, подперев ладонями голову, сидела на низеньком пуфе и не отрываясь смотрела на огонь.

- Знаете, чего я боюсь, Анна Филипповна? — тихо, не шелохнувшись начала она. — Я боюсь, что когда Толик вернется, то я стану уже старой и он меня разлюбит. Ведь через семь с половиной лет мне будет около тридцати, совсем старуха, а он красивый, все такой же видный. Найдет себе молоденькую девушку и про меня забудет. — Катюша вздохнула: — Я об этом много думаю, и мне становится страшно.

- Какая вы глупенькая, Катюша! — Анна Филипповна улыбнулась.— Вы боитесь того, чего нужно бояться Толику. Если такое когда-нибудь и случится в жизни, то случится наоборот— вы его можете разлюбить, а не он вас. Но это дело вашего сердца.

От горящего соснового полена с треском отскочил Кровавый уголек и упал к ногам Катюши. Анна Филипповнаподхватила его голыми пальцами и, перекатывая в ладонях, бросила в печку. Потом она стала мешать догорающие дрова. Катюша следила за ее движениями, находилав них что-то очень похожее на движения сына.

- Вы никогда не говорили, да, собственно, у нас об том и не заходил разговор: кто у вас родители, Катюша? Простите за мою прямоту. Это не любопытство, а просто мне хочется знать о вас больше, чем я знаю из писем Толика.

- Папа шофер в Министерстве иностранных дел. Мама нигде не работает. Я у них одна дочь. Вот и вся семья. Была еще бабушка, но умерла в войну.

- А что папа говорит о вашей переписке с Толиком?

- Папа?..— Катюша пожала плечами: — Папа сам ничего мне не говорит. Но я знаю, что у них с мамой был об этом серьезный разговор. Я догадалась о нем позже.

Анна Филипповна некоторое время колебалась, но потом решила спросить:

- Я могу знать об этом разговоре? — И после некоторой паузы добавила: — Поскольку речь идет о вас и о Толике, коль мы решили быть друг с другом откровенны.

Катюша нахмурила свой чистый, не тронутый ни единой морщинкой лоб и озабоченно проговорила:

- Вы понимаете, Анна Филипповна, мой папа работник Министерства иностранных дел. Мама мне прямо заявила, что я не только себе жизнь хочу испортить, но и папе. — Лицо Катюши стало озабоченным, грустным. Нижняя губа ее дрогнула, казалось, она вот-вот расплачется.

Анна Филипповна положила руку на плечо девушки, погладила ее гладко причесанную голову и долго на нее смотрела.

- Катюша, вы милая, хорошая девушка. У вас добрая, чистая душа. Я верю, что вы любите Толика. Но... — Горький вздох оборвал ее фразу.— Но подумайте и о своих родителях. И о себе. Вы еще очень молоды. У вас все впереди.

- Но вы же сами знаете, что для тех, кто любит, нет никаких преград, что им не страшны никакие разлуки...

- Эх, Катюша! Все это очень сложно. Если вы не хотите скандалов дома, то нужно позаботиться, чтобы письма Толика не попадали в руки ваших родителей. Он может писать их по моему адресу, а я буду передавать их вам. Правда, это не совсем хорошо, я вас толкаю на маленькую ложь. Но иногда ложь бывает святая. Когда умирающий, чтоб не огорчать родных и близких, уверяет их, что он чувствует себя прекрасно, он говорит неправду. Но в этой неправде есть высшая правда, правда человеческой любви. Нужно бояться той неправды, от которой бывает людям плохо.

Анна Филипповна поколотила в печке головешку и продолжала:

- Все это я советую, Катюша, с той целью, чтоб мне самой быть в душе уверенной, что я не толкаю вас на дурной поступок. А на родителей вы не обижайтесь. Они по-своему правы. Вы о чем задумались?

- Я?.. Я вас слушала, Анна Филипповна. Я так и сделаю. Напишу, чтоб письма он слал по вашему адресу. Меня сейчас другое беспокоит.

- Что же? Говорите.

Катюша наклонила голову и просяще посмотрела на Анну Филипповну:

- Разрешите мне пожить у вас недельку, пока Вали нет дома. Я вас не стесню. Вы меня извините, но я... затем и пришла к вам.

- Пожалуйста, и не только недельку, оставайтесь хоть навсегда.

Щеки Катюши зарделись стыдливым румянцем.

- Вначале я хотела уйти к тетке, но тетка меня на второй же день прогонит домой. Они с матерью заодно. А у вас они меня не найдут. — Комкая в руках носовой платок, Катюша ждала, что ей ответит Анна Филипповна, но, так и не дождавшись, подняла на нее обиженные глаза, которые и жаловались и упрашивали: — Разрешите мне остаться у вас, Анна Филипповна? У меня есть деньги, я не буду иждивенкой. Завтра я возьму кое-что из белья и оставлю дома записку. А вечерами, чтоб меня не искали с милицией, буду им звонить. Пусть знают, что я жива, здорова. Так можно, Анна Филипповна?

Анна Филипповна с мягким укором покачала головой:

- Молодо-зелено... Что ж, по мне, хоть совсем переходите, но чтоб дома не было неприятностей и волнений. А места у нас хватит. Валя будет спать на раскладушке, Вы - на диване. Втроем будет веселее.

Дрова догорели. В печке рассыпались красные угли, поверх которых переливалась и рдела радужная прозрачная пелена огня. Глазастый котенок притаился на валике дивана и завороженно смотрел на прыгающие огоньки.

Выло уже одиннадцать часов. Катюша надела свою мягкую шубку, поцеловала Анну Филипповну в щеку и, по-детски склонив набок голову, проговорила:

- Простите, если я что-нибудь не так делаю. Завтра я приду к вам, ладно?

- Приходите. Я буду только рада.

А на второй день вечером, после работы, Катюша ввалилась в комнату Анны Филипповны с огромным узлом в руках.

У Максаковых она прожила две недели. И если б не болезнь матери — ее положили с аппендицитом в больницу, — Катюша еще долго не вернулась бы домой.

6

С волнением ждала Наталка первомайской демонстрации. Ничего подобного по красоте она в жизни не видела. В прошлом году с майской демонстрации пришла, точно пьяная от счастья. Люди в этот день словно молодеют, делаются милее, добрее. Чего только не увидишь на площадях и улицах праздничного города! Вот и теперь с самого раннего утра живет Наталка в бурном праздничном ритме как неотделимый органичный звук его, как световая частица радужного спектра. Улыбка ее слилась с улыбкой ликующего Ленинграда, глаза светятся тысячью отблесков сверкающей под солнцем Невы, сердце взвивается выше шпиля Петропавловской крепости. Ночью она почти не сомкнула глаз, боясь проспать сборы у института. С рассвета уже на ногах и, наверное, стесала каблуки своих единственных туфелек, танцуя на шероховатом асфальте... Но разве можно думать о каблуках, когда кругом звенит май, бушует весна, не умолкает музыка и кружится каруселью счастье...

Стоит только колонне остановиться на несколько минут, как ряды демонстрантов рассыпаются, где-то в стороне, рядом со студенческой колонной, под губную гармошку уже пляшет девушка в украинском наряде, а вокруг нее козырем ходит парень в огненно-красной рубашке с крутым залихватским чубом. Точно по команде, вокруг них образовывается живое кольцо. Ладоши хлопают в такт гопака. А вот стоит девушка с озорными, острыми глазами. Она вспыхнула, как алая вишня на утреннем солнце, и вся дрожит, ей не стоится на месте. Не выдержала и вошла в круг. Теперь уже танцуют трое. Гармонист устал дуть в свою гармошку. Белки его глаз от натуги порозовели, щеки раздулись, а пляска только в разгаре, остановиться нельзя... Вот уже танцуют не трое, а четверо, пятеро...

Вдруг справа грянул духовой оркестр. Губная гармошка потонула в зычных наплывах медленного вальса. Высокий, звонкий голос русой светлоглазой девушки с типичным славянским лицом ведет песню, которую тут же подхватывают остальные. Светлоглазая девушка сама подходит к парню в вельветовой куртке, кладет ему на плечо руку и, продолжая петь, начинает кружиться. Парень из соседней колонны, она видит его первый раз в жизни и, может быть, никогда больше не встретит, но сейчас она не испытывает ни капельки неловкости, подходя к незнакомому человеку. Это не вечеринка, где неизменно господствуют старомодные правила хорошего тона, — здесь первомайская демонстрация! Кто осудит светлоглазую девушку за то, что она сама пригласила чужого парня (и не просто пригласила, а почти силой увлекла за собой!) танцевать, а ее подруга закружилась в вальсе с молодым морским офицером, которого она и первые видит.

А вот справа от студенческой колонны с трудом протискивается вороненая легковая машина с особым пропуском на лобовом стекле кабины. Это, по всей вероятности, едет какой-то начальник. Он должен, видимо, стоять на трибуне.

Музыка, не умолкая, гремит и гремит. Вальсы сменяются фокстротами, фокстроты обрываются бурной русской пляской. В воздухе на ниточках взвиваются упущенные разноцветные шары. Дети, сидя на плечах у отцов, взирают вокруг изумленными глазенками, в которых плещутся восторг и восхищение. Вездесущие кинооператоры с бортов плывущего в толпе грузовика, неестественно изогнувшись, ищут примечательные кадры, трещат аппаратами. И над всем этим пламенеют знамена, разноцветным лугом пестрят цветы, транспаранты, возвышаются и колышутся портреты вождей, призывные лозунги.

Никогда Наталка не видела такого бурного и красивого людского потока, такого и солнечного торжества простого советского человека-труженика.

Но вот наконец и Дворцовая площадь. Строже и собранней ряды демонстрантов. Чеканней шаг. Впереди Колонны оркестр играет марш. Весь трудовой Ленинград Стекается сюда, на Дворцовую площадь, где на возвышающейся над людским морем трибуне— члены правительства, герои труда, лучшие люди страны.

Напрягая зрение, Наталка смотрит на трибуну. Видит знакомые лица членов правительства. Еще туже сжимает онав своей руке пальцы подруги и, когда над площадью разносится гулкое: «Да здравствует советское студенчество!», в крик «ура» Наталка готова выплеснуть всю свою влюбленную в жизнь душу. Бот колонна поравнялась с трибуной. Наталка отчетливо видит уже немолодое мужественное лицо маршала, имя которого она знала еще в дни войны. Снова возгласы призывов — и снова тысячегрудое «ура» несется над волнами знамен, цветов и человеческих голов. Вряд ли можно найти в колоннах хотя бы одно безразличное лицо, способное оставаться равнодушным в этой наэлектризованной лавине, движущейся накатистыми валами.

Одни лишь милицейские постовые да с красными повязками на рукавах дежурные, стоявшие живой цепочкой между колоннами, оставались равнодушными и суровыми с виду, хотя и их не раз захлестывало желание влить в рокочущее «ура» свой голос.

Этот контраст человеческих лиц и настроений невольно бросился в глаза Наталке. А когда трибуна осталась позади и колонны демонстрантов двигались к концу площади, в цепочке милиционеров она увидела знакомое лицо. Но где она видела его раньше — сразу припомнить не могла. Наталка уже поравнялась с этим высоким человеком в милицейской форме с погонами сержанта. Он бегло окинул ее взглядом с ног до головы и переключил внимание на других, на тех, кто шел сзади. «Ну где? Где я его видела?»— мысленно спрашивала себя Наталка и еще раз оглянулась назад, когда между сержантом и ею было уже порядочное расстояние. И тут-то в памяти мгновенно всплыла новогодняя ночь, скамейка на Марсовом поле, неподалеку от братской могилы, и незнакомец с приятным лицом, который привез ее в больницу. «Николай!.. Это он!» — обрадовалась Наталка и кинулась назад. Но не успела она пробежать и нескольких шагов, как ее остановил человек в штатском, у которого на рукаве была приколота красная повязка:

- Куда вы, девушка?

- Простите, я... я выронила платок... Вон он лежит, я подниму его... — солгала Наталка и побежала навстречу плывущей колонне.

Когда она подбежала к сержанту, тот краем глаза заметил ее и, продолжая пристально сопровождать взглядом ряды демонстрантов, спросил:

- Что вам нужно, девушка?

- Вы меня не помните? Скажите, не помните? — взволнованно спросила Наталка, глядя на чеканный профиль сержанта.

Сержант на секунду повернулся в ее сторону и, мягко улыбнувшись, ответил:

- Прекрасно помню. — Сказал и отвернулся.

- А где... где вы меня видели?

- В новогоднюю ночь на Марсовом поле, — не глядя на нее, несколько отчужденно и строго ответил сержант: разговаривать на посту не полагалось.

- У вас прекрасная память!..

Наталка не знала, что дальше говорить, хотя ей и хотелось сказать что-то очень важное. О том, как она бесконечно благодарна за его добрый поступок, как долго думала о нем и как надеялась где-нибудь нечаянно встретить на улице. Многое хотелось Наталке высказать этому человеку, но здесь слова благодарности будут неуместны. Она понимала это, но просто так уйти не могла. Она не должна, не отблагодарив, опять потерять его.

- Вы меня простите, но я должна с вами встретиться. Мне необходимо сказать вам очень важное... — Наталка смутилась и замолкла. По глазам сержанта она поняла, что и он обрадовался этой встрече, но обязанности службы сдерживали его, и он только мог сказать:

- Ну говорите же, говорите...

- Сегодня... после демонстрации. Вы можете прийти? — Наталка чувствовала, как сердце ее замерло, а в лицо горячей волной хлынула кровь. Ей было стыдно: она вымаливала свидание! Этого с ней не было никогда в жизни. — В семь часов вечера на Марсово поле.

Сержант на секунду повернул голову в сторону Наталки и улыбнулся краешками губ:

— Марсово поле большое...

— У той самой скамейки...

— Хорошо, хорошо, обязательно приду!

Наталка кинулась догонять подруг. За спиной ее выросли крылья. Смутная тревога и ожидание чего-то новогов жизни стучали в каждом ударе сердца.

Время тянулось медленно. Несколько раз Наталка перечитала записки, которые четыре месяца назад передала ей няня вместе с подарками от человека, назвавшего себя Николаем. Раньше она почему-то думала, что это или трагический актер, или неудачник-поэт, которого не признает критика. Она допускала даже, что он изобретатель или врач. Все что угодно, только не милиционер!Как-то не совмещались в ее воображении два этих образа: милиционер и тот благородный, бескорыстный человек, который сделал добро и ушел, оставшись загадкой.

Ровно в семь Наталка была на Марсовом поле. Но теперь это было совсем другое поле. Над головой ее склонялась зеленая листва еще не расцветшей сирени. Тогда, зимой, поле было безлюдным, холодным... Сейчас оно пестрело празднично одетыми людьми, звенело молодыми голосами... И сама скамейка была другой: к празднику ее покрасили.

Ждать Наталке пришлось недолго. Она успела лишь оправить свое коротенькое платьице и украдкой посмотреться в крошечное зеркальце, как появился Николай. Он был в сером плаще. Наталка встала и протянула ему руку.

- Будем знакомиться? — улыбнувшись, спросил сержант.

- Конечно... Вы мое имя уже забыли. Ведь это было давно, и притом так необычно... — Она смутилась.

- Нет, не забыл. Наташа. Наталья Петренко, студентка второго курса медицинского института. Прописана по улице Соболевского в доме номер семнадцать, квартира три.

- Ой!.. Откуда вы все это знаете?

- Профессиональное несчастье. Запоминается все, что нужно и не нужно.

- А как мне разрешите вас называть?

- Как угодно: можете Николаем Александровичем. Если я не покажусь отцом, можете звать просто Николаем.

- Нет, зачем же? Почему отцом? — Наталка покраснела. — Разрешите называть вас Николаем Александровичем?

- Пожалуйста.

- Николай Александрович... Вот когда вы привезли меня в больницу, а потом на другой день и еще через три дня приносили подарки... я очень хотела вас встретить после болезни, но...— Наталка вертела на пальце ручку дешевенькой сумочки.

- Почему вы замолчали?

- Николай Александрович, вы понимаете... — Наталка снова споткнулась на середине фразы. Она не знала, куда деть свои руки. — Может, мы погуляем?

- Пожалуйста.

Они пошли к Неве.

- Мне очень много хочется сказать вам, Николай Александрович, — тихо начала Наталка после некоторого молчания, — но я боюсь, что вы не так поймете. Я никогда в жизни не забуду того, что вы сделали для меня. Вы спасли меня не только от смерти. Своим посещением, поздравлением, вниманием вы вселили в меня такое, что трудно назвать словами. Тогда умерла мама, и мне было очень тяжело. Все были какими-то чужими, все заняты своей новогодней радостью, своим счастьем... — Наталка подняла на Николая большие голубые глаза. В них отражалась доверчивая кротость, — Как вы узнали, где я живу?

Николай пожал плечами:

- Работа.

После некоторой паузы он попросил Наталку рассказать о себе.

С Невы тянуло сыроватым холодком. Наталка зябко поежилась: она была в легком пиджачке. Николай заметил это и предложил ей плащ.

- Что вы! Мне ничуть не холодно.

Николай строго посмотрел на девушку, решительно остановился, молча снял с себя плащ и накинул ей на плечи.

- Делайте то, что прикажу. Старший здесь я. Ясно? — он шутливо улыбнулся.

- Ясно, — смущенно ответила Наталка.

- То-то! Выполняйте! А теперь, пожалуйста, расскажите о себе. Когда замерзнете — дайте знать, я провожу вас домой.

Наталка боялась, что Николаю будет с ней скучно, и он, сославшись на холод, быстро намекнет, что прогулку пора кончать.

- Может, вам со мной не интересно? Вы куда-нибудь торопитесь и пришли на свидание только потому, что обещали?

- У меня вечер свободен.

- А разве вы сегодня не справляете праздник в компании?

-Нет!

- Почему?

- О себе я расскажу как-нибудь в другой раз. А сегодня хочу послушать вас.

И Наталка стала рассказывать. Когда она дошла до того страшного дня, который надолго разлучил ее с матерью, голос ее неожиданно осекся. Сырой ветерок нежно тронул опустившуюся светлую прядку волос девушки. В наступившей тишине слышно было, как волны Невы, печально всхлипывая, глухо бились о каменный берег.

Николаю стало жаль эту хрупкую, как весенняя вербочка, тоненькую девушку. Ему захотелось сказать ей что-нибудь теплое, ласковое, но он не знал, как это лучше сделать. Утешить тем, что жизнь только начинается и что у нее все еще впереди, — это настолько избито, что он не мог произнести эту банальную фразу. Сказать, что не у нее только одной война отняла самых близких и дорогих людей, — это могло выглядеть нечутко: нельзя горю одного человека противопоставлять горе других людей. Ему от этого не станет легче.

Прошли Кировский мост. Видя, как Наталка зябко передернула плечами, Николай застегнул на ней плащ.

- Вы озябли?

Девушка отрицательно покачала головой.

- Рассказывайте дальше, — попросил Николай.

- Потом все было очень грустно. Маму угнали в Германию, меня приютила одна старушка-

Дальнейший рассказ Наталки был сух, как краткая автобиография: вернулась больная мать, закончена десятилетка, поездка в Ленинград, первые студенческие каникулы, опасение за здоровье матери и... телеграмма о ее смерти.

Всего два часа прошло с тех пор, как встретился Николай с почти незнакомой девушкой, а за эти часы вся она стала ясна и понятна, как друг, с которым проведено детство, с которым вместе прошли через суровую юность...

Незаметно они очутились в скверике против татарской мечети. Николай предложил присесть. Сели.

- Разрешите закурить?

Наталка встрепенулась:

- Зачем вы спрашиваете?

Николай закурил. Стараясь подавить ознобную дрожь в теле — к вечеру заметно похолодало, — он отвернулся в сторону и сделал вид, что любуется карапузом на велосипеде. Когда он снова повернулся к Наталке, она сидела задумчивая.

- О чем вы думаете?

Девушка печально улыбнулась:

- Странно все как-то в жизни устроено. Сколько разных людей на свете; хороших, плохих, красивых, уродливых, подлецов и благородных... И все это совмещается в одном слове!

- В каком?

- Человек!

- О, вы склонны к философии! — пошутил Николай.

Наталка ничего не ответила, только опустила голову.

Николай смотрел на ее тонкий красивый профиль имучительно пытался припомнить: где же он раньше видел это лицо? Где?.. И только когда девушка слегка повернула голову в его сторону, он неожиданно вспомнил: «Аленушка... такая же славянская грусть в глазах, такая же тихая и нежная покорность, которые, если их оскорбить, могут в одну секунду переродиться в свою противоположность: в гордую власть и буйную независимость».

Ему захотелось больше узнать эту девушку, богатство души которой все глубже и ярче раскрывалось перед ним. Теперь она уже не казалась ему такой простой и ясной, как два часа назад.

- Вы когда-нибудь любили? — неожиданно спросил Николай и пристально посмотрел на Наталку. Он хотел видеть, что будет выражать ее лицо, не обескуражит ли этот вопрос.

Наталка ответила не сразу:

- Нет... Никогда! — И тут же спросила: — Почему вы об этом спросили...

- Есть в вас какой-то надлом. Он бывает после больших душевных травм. Чаще всего после неудачной любви.

Наталка сорвала клейкую веточку сирени, откусила маленький листок и, глядя вдаль, поверх кустов, медленно проговорила:

- Однажды я полюбила... Но это был не человек.

- Кто же? — тихо и осторожно спросил Николай.

- Это был миф! Всего-навсего лишь призрак!

- Призрак? Давно это было?

- Не очень.

- В раннем детстве? — пытался пошутить Николай.

- Нет, в зрелой юности. А если точнее — четыре месяца назад.

В голове Николая мелькнула смутная догадка: «Четыре месяца... Нет, не может быть!»

Ну и что же? Этот призрак растаял?

- К сожалению, нет. И этого я больше всего боюсь.

- Чего же вы боитесь?

- Я боюсь, что этот призрак станет живым человеком.

- И тогда?..

- Тогда могут начаться те душевные надломы, о которых вы только что сказали.

И снова Николаю показалось, что он очень давно, почти целую вечность знает эту девушку. Но почему?.. Почему она вдруг стала ему такой близкой? Мысленно он поставил ее рядом с Наташей Луговой и увидел, что между ними непроходимая пропасть. Одна шла через жизнь и продолжает идти по ней, как по-утреннему, окропленному росой, вишневому саду. Другая с тринадцати лет идет босая по колючей проволоке и вынуждена улыбаться даже тогда, когда ноги кровоточат, когда невыносимо больно.

- Мне кажется, что вы излишне безжалостны к себе и к своим радостям.

- К радостям? — Наталка подняла на Николая глаза и горько улыбнулась.

- Да, к радостям.

- О каких же радостях я могла сказать сегодня, если я рассказывала вам о самом печальном в моей жизни?

- М-да... — неопределенно протянул Николай и вздохнул.— Вам не кажется, что вечер сегодня холодный? Вы окончательно продрогли.

- Вам со мной уже скучно? — стыдливо спросила Наталка. Ей почему-то вдруг показалось, что она надоела Николаю.— Я, наверное, утомила вас своим нытьем? Простите меня. Но, может, когда-нибудь, если мы еще встретимся друзьями, я покажусь вам совсем иной. Я умею быть веселой. А сегодня вы заставили меня вспомнить все, что для меня дорого, но безвозвратно потеряно... А поэтому... поэтому, вы сами понимаете, что я не могла быть интересным собеседником. — Наталка опустила глаза и виновато спросила: — Вы не жалеете, что встретились со мной сегодня?

- Нет. — Николай еще раз мысленно сравнил Наталку с Наташей и еще больше утвердился в мысли, что они совершенно разные.

- Вы проводите меня? -Да.

Они встали. Николай посмотрел на часы.

- Который час?

- Одиннадцать.

- Как быстро пролетело время!

По набережной шли молча. Каждый думал о своем. Николай слегка поддерживал Наталку за локоть и ощущал, как время от времени по телу ее пробегает зябкая дрожь. «Бедняжка, совсем замерзла. Не намекни ей, что пора домой, она до утра готова быть рядом с человеком, которому можно доверить свои мысли. Какая она чистая и многострадальная для своих двадцати лет...»

У дома, где жила Наталка, они остановились.

- Вон мои окна. Видите, третий этаж, слева от водосточной трубы?

- Вижу.

Толстая дворничиха в ватной фуфайке и белом фартуке, подвязанном на округлом животе, выкатилась точно из-под земли и, навострив уши, поджала бесцветные губы. Всем своим существом она говорила: «Вот так монашенка (так она прозвала Наталку), нашла себе кавалера!» За два года она ни разу не видела девушку с молодым человеком. И вдруг на тебе: такой с виду «сурьезный, представительный, хоть и годами в отцы ей годится».

Чувствуя на себе взгляд дворничихи, Наталка тихо спросила:

- Мы еще встретимся?

- Вы этого хотите?

- Да, очень хочу. — Наталка смутилась. — Мне с вами хорошо. Понимаете — легко. Мне ни с кем не было так, как с вами. Я говорю правду. Но если со мной скучно, тогда... — Она хотела уйти, но Николай удержал ее. Ему стало жаль девушку.

- Вы обиделись?

- На что же мне обижаться?.. Вы для меня сделали столько хорошего, что я...

- Когда мы встретимся?

- Когда угодно. Хоть завтра. Только после пяти часов. До четырех я всегда в институте.

- Я жду вас в среду в семь часов на старом месте. Сегодня говорили вы, в следующий раз я расскажу о себе. Вамэто интересно?

- Очень! — Глаза Наталки расширились. — Вы для меня какая-то загадка! Я так много думала о вас после нашей первой встречи!..— Почувствовав, что высказалачто-то запретное, она продолжала нерешительно: — Если мы с вами будем... встречаться, то давайте условимся...

- Давайте, я согласен! — выручил ее Николай.

- С чем вы согласны? — Стыдливый румянец залил щеки Наталки.

- С тем, чтобы постоянным местом встреч назначить знаменитую лавочку на Марсовом поле... Угадал?

Наталка по-детски хлопала длинными пушистыми ресницами и даже полуоткрыла от удивления рот.

- Угадали... А почему? Почему вы отгадали? Вы согласны?

- Согласен.

В эту минуту Наталка вдруг показалась Николаю младшей сестренкой, которой уже давно пора спать.

- А сейчас... — Он протянул ей руку: — Спокойной ночи. — Он пожал холодные тонкие пальцы девушки и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась в подъезде.

Дотошная дворничиха принялась без стеснения в упор рассматривать Николая, всем своим видом как бы восклицая: «Ну и тихоня! Ишь какого подцепила!.. Не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся».

Домой Николай вернулся в двенадцатом часу. Товарищи по казарме уже спали. Осторожно, чтоб не разбудить соседей, он, не включая света, на цыпочках прошел к своей койке, разделся и лег. Сквозь проемы продолговатых окон сочился жидкий лунный свет. Сосед слева сладко похрапывал.

«О, если бы эта девочка могла заслонить собой Наташу! Если бы она хоть немного остудила боль...»

И словно наперекор его желаниям, перед глазами, как наяву, стояла Наташа Лугова. Николай почувствовал, как тупая, давящая боль наваливается на грудь.

7

Не знала и не ведала Наталка, что любовь в ее сердце постучится так неожиданно. И не такая, о какой пишут иные поэты — в венках и соловьиных трелях, — а мучительная, неразделенная. Уж лучше бы не встречался ей Николай, не рассказывал бы о себе и о своей любви к Наташе. Где-то в глубине души шевелилась ревность, перемешанная с обидой. Если б смог кто-нибудь полюбить и ее так, как Николай любит свою Наташу! Нет, зачем кто-нибудь... Кто-нибудь — это не то... Ей нужна его любовь, только его! От него, от каждого его слова, взгляда веет какой-то силой, которой все по плечу. И какая же глупая эта взбалмошная Наташа, если оттолкнула такого чело- пека! Она или слепая, или... Нет, тут, очевидно, что-то другое, о чем Николай не сказал. Кто поверит, что можно разлюбить человека лишь за то, что он милиционер? Да она, Наталка, если б он захотел этого, не задумываясь, пошла бы за ним хоть на край света... Лишь бы он хоть разочек посмотрел на нее не как старший брат, а по-другому...

Прошел май. Над Ленинградом повисли тихие белые ночи. В парках и скверах распустилась сирень.

Сколько исхожено улиц и переулков! Несколько раз вдвоем встречали рассветы, и хотя бы один раз попытался он переступить заповедную черту чистой товарищеской дружбы. Были такие минуты, когда, сидя где-нибудь на скамье в пустынной аллее, Наталка хотела сказать ему, что любит его, что готова на все, лишь бы быть рядом с ним, видеть его лицо, слышать его голос, чувствовать на своей руке его руку... Но какая-то сила удерживала от этого шага, который, как ей казалось, мог разрушить то, что сближало их. Так было в мае.

Когда же пришел июнь, На<