Развенчание насилия Ханна Арендт, «О насилии» (1969/1970)

Теоретик. «Вот скажи мне, американец: в чем сила?» – издевательски вопрошает герой фильма «Брат-2», недвусмысленно положив перед собой пистолет. «Есть два типа людей, – вторит ему герой фильма "Хороший, плохой, злой", – те, кто копают, и те, у кого револьвер». Прямое и неприкрытое насилие считалось[769] главным способом обеспечить повиновение вплоть до середины XX века:

«Обратившись к дискуссиям о феномене власти, мы обнаруживаем, что среди политических теоретиков от левых до правых существует консенсус относительно того, что насилие – не более чем самое яркое проявление власти» [Арендт, 2014, с. 41].

Арендт[770] приводит в обоснование своих слов цитаты из Миллса, Вебера, Бертрана де Жувенеля[771] и Мао Цзэдуна, констатируя, что при всей разнице политических взглядов (от фашистских до коммунистических) все эти авторы сходятся в одном: конечным выражением, а значит, и самой надежной опорой власти является насилие. Подобный консенсус среди популярных авторов сразу же заставляет нас (людей Власти) насторожиться: это убеждение явно одобрено правящими классами, а значит, им выгодно. Но как такое возможно? Зачем правящим классам убеждать массы в могуществе насилия? Ведь поверив, массы могут вооружиться булыжниками и винтовками и смести с лица Земли предыдущую Власть?

Читатель. А я уже привык к вашим риторическим вопросам! Подумаешь, бином Ньютона: ясное дело, никакой настоящей Власти булыжниками и винтовками не захватишь. Власть будет, по меньшей мере, у тех, кто эти булыжники и винтовки подвозит. Так что «изучать автомат Калашникова» – отличный совет для лохов. Пусть изучают, Власти спокойнее будет!

Теоретик. С одной стороны, хорошо, что вы уже настолько освоились с теорией Власти. С другой стороны, чем же мне теперь вас заинтриговать? Попробуем зайти с другой стороны. Кто такая[772] Ханна Арендт, и почему вдруг в 1969 году она усомнилась в очевидной для всех истине – что винтовка рождает власть?

Ханна Арендт – еврейский философ[773] немецкого происхождения, дважды (в 1933 во Францию и в 1941 в США) бежавшая от германского нацизма. Мировая слава пришла к ней в 1951 году, с выходом книги, о которой все слышали («Истоки тоталитаризма»), однако основы для этой славы были заложены двумя десятилетиями ранее. Все эти годы Арендт активно участвовала (в качестве публициста) в международном еврейском движении (начиная с 1933 года в составе германского отделения Всемирной сионистской организации, за что даже была арестована гестапо). Поэтому, когда у Арендт вышла книга, первая часть которой называлась «Антисемитизм», вопрос о международном ее признании был практически решен. Дальнейшая судьба Арендт складывалась как и у любого американского ученого – преподавание в разных университетах США (в Принстоне она стала первой женщиной, допущенной читать лекции), публичные выступления, публицистика, новые книги.

Однако мы ценим Ханну Арендт не за ее активную сионистскую позицию, а за сделанное ею настоящее открытие в теории Власти. Чтобы оценить это открытие в полной мере, а также понять, чем Арендт не угодило насилие, вернемся в середину прошлого (XX) века. Ужасы германского фашизма (оккупация, гестапо, концлагеря, Холокост) еще успели не стать историей, а на смену Германии в качестве врага Запада уже пришел сталинский СССР, обзаведшийся атомной бомбой. Мощь и натиск новых (по отношению к западным демократиям) политических режимов поражал воображение и в очередной раз заставлял задуматься о «закате Европы». Будущее человечества казалось принадлежащим социализму[774] – монолитному обществу рабочих и крестьян под мудрым руководством правящей Партии. Сама жизнь – германскими танками на подступах к Парижу и советскими танками в Берлине – ставила перед теоретиками вопрос: в чем причина успеха Германии и СССР, и в чем причина слабости европейских демократий?

В своих «Истоках тоталитаризм» Арендт отвечала именно на этот, жизненно важный для европейского самосознания вопрос.

Ее ответом стала целостная историко-философская концепция, основанная на трех ключевых понятиях: империализма, расизма и тоталитаризма.

Промышленная революция XVIII-XIX веков и появление «национальных государств», в которых экономическая мощь капитала сочеталась с военной мощью государства, позволили европейцам достигнуть подавляющего превосходства над всеми остальными странами мира. Вся планета оказалась поделена между несколькими европейскими государствами, и на Земле воцарился империализм.

Для большей части земного шара империализм означал колониальную власть. Присланные из метрополии военные и чиновники должны были править местным населением, неграмотным, примитивным, а то и просто диким. Сложившиеся в Европе республиканские (описанные нами в третьей главе) практики власти оказались в этих условиях совершенно неэффективными, и им на смену – ведь как-то управлять все равно нужно! – пришло доходящее до мелочей бюрократическое администрирование[775], опирающееся на прямое насилие. В оправдание жестокостей, которые неизбежно приходилось проявлять в отношении аборигенов, возник (и приобрел силу личного убеждения – ведь повседневная жизнь полностью подтверждала отсталость «дикарей») расизм: представление о богоизбранной, высшей расе[776], имеющей право на насилие в отношении других рас.

А вот затем земной шар кончился, и европейские государства начали войну друг против друга – ведь каждому требовалось еще больше колоний. Война приобрела совершенно неожиданные масштабы – миллионы жертв вместо ожидавшихся тысяч. В этой всемирной бойне погибла изрядная часть европейской аристократии (ведь война – ее исконное призвание); ее жертвами стали четыре громадные империи (Российская, Австро-Венгерская, Германская и Османская), погрузившиеся в беспросветную нищету, а Европу заполнили потерявшие дом и работу беженцы. В этих условиях республиканские технологии власти оказались неэффективны – «восставшие» массы не готовы были подчиняться авторитету Закона, им, повидавшим ужасы войны, требовался поводок построже.

И такой поводок нашелся. Века колониального управления уже сформировали и технологии, и людей, готовых перенести свои расистские практики на территорию самой Европы! Ведь там теперь – нищее, потерявшее привычные связи, лишенное своей Родины, «атомизированное» население, мало чем отличающееся от дикарей; все, что требовалось для утверждения колониального правления в бывшей метрополии – обоснование чьей-либо «богоизбранности» (а большие отряды вооруженных людей после войны везде имелись в избытке). Так на сцене мирового театра появляется тоталитаризм.

Вот в чем, по Арендт, заключалась сила тоталитаризма: это был более современный и более универсальный способ управления обществом, равно пригодный для черной Африки и для белой Германии. При разрушении привычных социальных связей (послевоенная Европа, «восстание масс») демократия перестает работать, одинокие люди готовы проголосовать за кого угодно, лишь бы он «наводил порядок». Афоризм Мао – «винтовка рождает власть»[777] – становился успешным руководством к действию.

Ответ «Истоков тоталитаризма» (по крайней мере, в нашем понимании) на вопрос об успешности тоталитаризма прост и беспощаден: тоталитаризм был наилучшей формой правления для европейских стран, отброшенных в варварство итогами Первой мировой войны. Власть в бывших метрополиях была выстроена по образу и подобию вчерашних колоний и основывалась на прямом насилии администрации (разумеется, называющей себя «высшей расой», «твердокаменными коммунистами» и т. д.) над атомизированными массами. Арендт конечно же обставила свой вывод множеством оговорок, указывая на предполагаемые недостатки тоталитаризма, которые должны привести к его гибели, но на момент выхода книги в свет (1951, еще жив Сталин) эти утешения мало кого могли обмануть. Большинство интеллектуалов во всем мире в те годы полагало, что будущее принадлежит социализму, поскольку только он способен удержать в узде восставшие массы.

Практик. Отметим, что отождествление «тоталитаризма» (то есть слова с явно негативным подтекстом) с «социализмом» – чисто идеологический момент. Демократии при социализме в чем-то было больше, чем при капитализме. Но дело в том, что если власть принадлежит капиталистам, для которых главное – контроль над собственностью, то понятно, что общество, которое частную собственность запрещает, должно быть обругано максимально. Потому что контроль над собственностью – это источник власти при капитализме!

Теоретик. Разумеется, идеологический: ведь «тоталитаризм» это чистой воды теоретическое описание, полностью соответствующее нашему пониманию «института». А вот социализм (как, впрочем, и германский нацизм) – это реальный общественный строй, который был и остается намного сложнее любых теоретических описаний. Исходя из концепции «тоталитаризма», лозунг «власть растет из дула винтовки» оказывается научным фактом, а насилие – лучшим инструментом Власти, что подтверждается всей историей человечества...

Читатель. Погодите, но вы обещали совсем другое! Кто сильнее, тот и власть – тоже мне, новость; вы говорили, что Арендт усомнилась в этой избитой истине. Ну и где же? Где анализ, почему именно Гитлер и Сталин оказались сильнее других, почему именно из их винтовок (а не из винтовок Тельмана или Троцкого) выросла Власть?!

Теоретик. Вот, вы все прекрасно понимаете! Действительно, нет никакого открытия в том, что «винтовка рождает власть», иначе любой человек, отдавший деньги грабителю, был бы великим ученым. Свое настоящее открытие Арендт сделала через 18 лет после «Истоков тоталитаризма», и открытие это заключалось в маленьком слове «не». Власть не растет из дула винтовки; насилие не порождает власть; тоталитаризм не сильнее демократии – вот о чем Арендт написала в небольшой книжке 1969 года, к которой мы теперь и переходим.

«О насилии» вышла в свет в 1969 году[778], по горячим следам «событий» 1968 года[779], когда волна революционного (и контрреволюционного) насилия выплеснулась на улицы европейских и американских городов. «Будьте реалистами – требуйте невозможного!», – писали на стенах французские студенты, «Делайте что хотите, лишь бы вас сфотографировали», вторили им студенты американские. Лозунг Франца Фанона[780] «Только насилие результативно», выдвинутый в его последней книге «Проклятьем заклейменные», казалось, был взят на вооружение поголовно всеми левыми активистами (а сам Фанон, судя по частоте его цитирования у Арендт, стал властителем дум целого поколения). Насилие, породившее великие тоталитарные государства, весомо и ярко вернулось в повестку дня, и Арендт приняла вызов времени, решив осмыслить его как философскую категорию.

«...на первый взгляд даже удивительно, что насилие так редко делалось предметом особого рассмотрения. (В последнем издании энциклопедии социальных наук "насилие” даже не заслужило отдельной статьи.) Из этого видно, насколько насилие и его произвольность принимались за данность и поэтому оставались в пренебрежении; никто не изучает и не ставит под вопрос то, что всем очевидно» [Арендт, 2014, с. 13-14].

Но работа философа как раз и заключается в том, чтобы ставить под вопрос очевидное. Растет ли и на самом деле власть «из дула винтовки»? Что в действительности обеспечивает победу революции – насилие вооруженных революционеров или же неспособность их противников к сопротивлению? Аренд сразу же замечает, что Маркс (учитель всех левых) придерживался второй точки зрения (революции побеждают только тогда, когда старое общество ослаблено своими внутренними противоречиями), а следовательно, ответ на вопрос не столь очевиден, как принято считать. Как же соотносятся между собой власть (ради которой и делается революция) и насилие?

Как мы уже отмечали выше, среди «политических теоретиков» существовал полный консенсус: власть опирается на насилие, и насилие есть высшее выражение власти. Арендт находит лишь одного[781] (!) автора, различавшего «власть» и «насилие», но даже у него власть описывается как «ограниченная или институциализированная сила». Столь редкое среди философов единодушие поражает Арендт: ведь для нее самой очевидно, что власть и насилие – далеко не одно и то же. Различие этих двух сущностей Арендт иллюстрирует знаменитым примером «образца 1968-го»:

«...очень неточно было бы утверждать (как часто делается), что ничтожное безоружное меньшинство с помощью насилия – криков, топота и так далее – успешно срывало лекции, в то время как подавляющее большинство голосовало [без насилия] за нормальную процедуру обучения... На самом же деле в подобных случаях происходит нечто намного более серьезное: большинство недвусмысленно отказывается использовать свою власть и "пересилить" смутьянов; университетские занятия срываются, потому что никто не желает защищать статус-кво ничем, кроме поднятой в голосовании руки. Университеты столкнулись с "огромным негативным единством"... Все это доказывает лишь то, что меньшинство может обладать намного большей потенциальной властью, чем предполагают подсчеты голосов в опросах общественного мнения. Бездеятельно наблюдающее большинство, развлеченное перепалкой между профессором и студентом, на самом деле уже стало тайным союзником меньшинства. (Нужно только попробовать вообразить, что бы случилось, если бы один или несколько безоружных евреев в Герма нии накануне Гитлера попробовали бы сорвать лекцию профессора-анти­семита, – и тогда станет ясна вся нелепость разговоров о крошечных "меньшинствах активистов".)» [Арендт, 2014, с. 49-50/.

Оказывается, успешность применения насилия зависит от того, обладает ли применяющий его уже какой-нибудь властью. Когда «активисты» пользуются молчаливой поддержкой большинства, насилие работает; когда же большинство настроено против, применивший насилие будет тут же уничтожен ответным насилием. Вот почему революции и мятежи редко бывают успешными. Насилие вовсе не порождает власть; наоборот, лишь приобретя власть, можно успешно применять насилие[782].

Практик. Напомню, что один из самых великих практиков революции Ленин объяснял, что революционная ситуация включает в себя три главных момента: невозможность «низов» жить в ухудшающихся условиях, невозможность для «верхов» управлять ситуаций по-старому (коротко: «низы» больше не могут терпеть, а «верхи» – управлять), при резко усугубляющихся противоречиях. Но этого для революции мало! Для революции еще нужна революционная партия! А вот тут есть один небольшой практический момент: все революционные партии во всех революциях в качестве руководителей, неявных, а подчас даже и явных, включали в себя представителей правящих групп!

Теоретик. Выяснив (скорее не для себя, а для читателя), что различие между властью и насилием до сих пор никто не замечал, Арендт дает свое определение власти, фиксируя совершенное открытие:

« Власть (power) соответствует человеческой способности не просто действовать, но действовать согласованно. Власть никогда не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе. Когда мы говорим о ком-то, что он "находится у власти“ мы на самом деле говорим, что некоторое число людей облекло его властью действовать от их имени. В тот момент, когда группа, от которой первоначально произошла эта власть (potestas in popolo – без народа или группы нет власти), исчезает, исчезает и "его власть". В обыденном языке, когда мы говорим о "властном человеке" или о "властной личности", мы используем слово "власть"метафорически – на самом деле имеется в виду "мощь" (strength)» [Арендт, 2014, с. 52].

Как видите, это почти слово в слово наша концепция Власти («к власти рвутся бандой»), в которой не хватает лишь главного – ответа на вопрос, за счет чего группа «держится вместе». Удивительно, но до Арендт понимание, что власть есть свойство группы, а не индивида, совершенно не встречалось в теории Власти; вот почему мы называем арендтовское определение власти как группового феномена открытием.

А как же насилие? Насилие оказывается всего лишь инструментом, «мощью», «властностью» (можно добавить и «агрессивностью»), который может принадлежать отдельному индивиду, но совершенно не гарантирует ему места во власти:

«Мощь (strength)... свойство, присущее объекту или лицу, принадлежащее их характеру, способное проявляться по отношению к другим вещам или лицам, но в сущности от них не зависящее. Мощь даже наимощнейшего индивида всегда могут одолеть многие, которые часто лишь для того и объединяются, чтобы разрушить чью-то мощь – именно из-за ее особой независимости» [Арендт, 2014, с. 52].

Новое (по отношению ко всем предшествующим теориям) понимание власти позволяет Арендт с легкостью разрешить непреодолимое для других противоречие: как могут в XX веке, создавшем оружие массового уничтожения (артиллерию и авиацию), происходить успешные революции? Ведь в руках государственной власти – вся мощь армии, авиации и флота, а в руках революционеров – только «булыжники и винтовки»?

«С самого начала века теоретики революции говорили нам, что шансы революции значительно уменьшаются в соответствии с ростом разрушительной силы оружия, находящегося в исключительном распоряжении правительства. Но история последних семидесяти лет с ее невероятным перечнем успешных и неуспешных революций говорит о другом...» [Арендт, 2014, с. 56].

Все дело в том, что революции побеждают не с помощью насилия, а с помощью власти:

«В споре насилия с насилием превосходство правительства всегда было абсолютным; но это превосходство длится лишь до тех пор, пока в неприкосновенности сохраняется властная структура правительства, т.е. пока приказы исполняются, а войска или полицейские силы готовы пустить в ход оружие... Когда приказы не исполняются, средства насилия становятся бесполезны; а вопрос об исполнении приказов решается не отношением " приказ – повиновение", но мнением и, разумеется, числом тех, кто это мнение разделяет» [Арендт, 2014, с. 57].

Когда у правительства есть тяжелое вооружение, а у революционеров только коктейли Молотова, революции все равно иногда побеждают, потому что на сторону революции переходит Власть. Арендт анализирует события 1968 года именно как пример «разрушения власти» бюрократии, проявившейся при совершенно не претендовавшем на власть выступлении студентов, и обратного «собирания власти» де Голлем, договорившимся о поддержке армии и пошедшего на уступки профсоюзам.

«Никогда не существовало правительства, которое бы опиралось исключительно на насилие», – констатирует Арендт и приводит в пример Вьетнам (сегодня мы бы прибавили сюда Афганистан и Ирак): подавляющее преимущество американцев в тяжелом вооружении не обеспечило им установление прочного оккупационного режима.

«Насилие всегда способно разрушить власть; из дула винтовки рождается самый действенный приказ, приводящий к самому немедленному и полному повиновению. Но родиться оттуда власть не может никогда». [Арендт, 2014, с. 63].

Но как же так?! За 20 лет до этого Арендт сама утверждала (в «Истоках тоталитаризма»), что насилием и пропагандой можно подчинить любой народ! Что поменялось за эти 20 лет? Почему тоталитаризм уже не воспринимается как наивысшая форма власти, почему насилие перестало быть «палочкой-выручалочкой»?

Изменился сам мир. Тоталитаризм Гитлера закончился Нюрнбергом и денацификацией, тоталитаризм Сталина – его смертью и XX съездом[783]. Стало понятно, что государственное правление, опирающееся только на пропаганду и насилие (но не на Власть), недолговечно, и гибнет вместе со своим лидером. Более того, опасность «обратного экспорта» насилия из колоний в метрополии оказалась осознана правящими кругами этих метрополий, и насилие было взято под контроль:

«В империалистическую эпоху существовал страх перед обратным воздействием, которое "правление покоренными расами"... может оказать на внутреннее правление, – иначе говоря, перед тем, что правление с помощью насилия в далеких странах в конце концов окажет воздействие на правление в самой Англии, так что последней "покоренной расой" станут сами англичане» [Арендт, 2014, с. 64].

Таковы, по Арендт, глубинные причины деколонизации второй половины XX века, ухода Англии из Индии и Франции из Алжира. Понимание, что платой за сохранение колоний станет колонизация метрополии, установление в ней тоталитарного режима[784], достигло правящих классов европейских государств (прежде всего, конечно, Великобритании, начавшей деколонизацию еще во времена мильнеритов). И правящие круги сделали выбор: лучше жить на меньшей территории, но под защитой государственной машины, нежели править всем миром, но лишиться этой защиты. В конечном счете насилие оказалось не просто чем-то другим, нежели власть, но ее полной противоположностью:

«Власть и насилие противоположны; абсолютное владычество одного из членов этой пары означает отсутствие другого. Насилие появляется там, где власть оказывается под угрозой, но, предоставленное собственному ходу, оно приводит к исчезновению власти. Отсюда следует, что неверно мыслить противоположность насилия как ненасилие; противоположностью насилия является власть» [Арендт, 2014, с. 66].

Вот почему в нашей книге мы почти не уделяем внимания насилию. Конечно, любого можно заставить подчиняться, приставив ко лбу пистолет; но Власть заключается в том, чтобы пистолет оказался именно в ваших руках. Насилие – всего лишь одно (и самое простое) из средств Управления, и хотя про него нужно знать и уметь пользоваться, ни в коем случае не следует отождествлять его с самой Властью.

Практик. Как известно, закон работает только тогда, когда есть общественный консенсус по его выполнению. Иначе – он работать перестает. Насилие эффективно работает только тогда, когда обществу (государству) не нужно решать никаких новых задач (например, экономического роста). Если такие задачи есть, то чем они сложнее, тем более свободно должно быть общество. В этом случае, увеличивая насилие, Власть неминуемо уменьшает собственную устойчивость. Не самый разумный подход. Кстати, именно по этой причине наивно называть послесталинский СССР тоталитарным государством, поскольку в нем постоянно увеличивались качество и глубина образования населения, а вовсе не масштабы насилия. Образованных людей нельзя удержать насилием, только идеей. И разрушение СССР произошло именно в тот момент, когда Власть не смогла адекватно ответить на появляющиеся экономические проблемы.

Читатель. Да, с насилием интересно получилось – думали, что оно Власть, а оказалось, что оно Управление. Даже интересно стало, а какие еще странности обнаружили ученые в изучении организаций?

Теоретик. Мы упомянули насилие еще и потому, что анализ этого института позволил Арендт открыть групповую сущность власти (и притом сделать это так аккуратно, что это открытие прошло практически незамеченным). А вот теперь мы перейдем к более интересному институту, про который вы слышали миллион раз, но не подозревали, насколько он важен. Этот институт называется дисциплиной и используется настолько широко, что сделался привычным и незаметным для большинства граждан. Более того, многие склонны полагать, что эта дисциплина (законопослушность, следование инструкциям) возникла в обществе сама по себе, естественным путем, как язык, обычаи и верования. А между тем, изобретение дисциплины представляло собой очень интересный исторический процесс, шедший параллельно совершенствованию и развитию организаций.

2. Создание дисциплины Мишель Фуко, «Надзирать и наказывать» (1975)

Теоретик. Повторим еще раз, чем отличается власть от управления. Власть – это способность добиться своего невзирая на сопротивление других. «Будет по-моему, а не по-твоему», – говорит вам человек Власти, и вам приходится соглашаться, поскольку власть у него, сопротивление бесполезно. А вот управление (способность мотивировать других на достижение определенных целей), в отличие от власти, не предполагает сопротивления со стороны управляемого. Подчиненному можно обещать денег, давить на совесть или запугивать, но если он откажется повиноваться (или хуже того, согласится и все испортит) – цель не достигнута, управление не состоялось.

Практик. Непонимание этой разницы в свое время дорого обошлось Борису Березовскому. Он начинал свою карьеру среди голодных людей, которым достаточно было пообещать (или, в крайнем случае, заплатить) денег, и они были готовы на все. В результате Березовский считал, что деньги – это ключ к решению любых проблем[785]. Впрочем, он не один был такой, помню, как мне рассказывали, что Гусинский, когда хотел купить того или иного чиновника, сажал его в свою машину и говорил: «Мы едем смотреть твой загородный дом».

Но когда Березовский вышел на уровень людей, владевших собственными состояниями, деньги перестали работать – а налаживать властные отношения (типа сюзерен – вассал) Березовский так и не научился.

Теоретик. В силу этой фундаментальной разницы организации так беспомощны перед властными группировками – занимая должность в организации, человек Власти действует в интересах свой группировки, и организация бессильна (не имеет власти) ему в этом помешать. Поскольку дальше мы рассмотрим одну из самых впечатляющих концепций власти, отождествляющую ее с управлением, при чтении последующих страниц нужно постоянно помнить об этой разнице.

Ну а теперь встретимся лицом к лицу с самым цитируемым гуманитарным писателем за всю историю человечества[786]. Знакомьтесь – Мишель Фуко[787], культовый в конце прошлого века философ, ставший знаменитым во Франции с выходом «Истории безумия» (1961) и получивший признание в США в 1975 году, сразу же после прочтения в Беркли курса лекций по теории сексуальных извращений [Стретерн, 2005]. В какой степени популярность Фуко обусловлена его гомосексуальностью (в XX веке дававшей пропуск в узкий, но сплоченный круг интеллектуальной элиты, и гарантировавшей его всестороннюю поддержку), а в какой – действительно оригинальным подходом к изучению человеческой жизни, решать будущим поколениям. Все, что мы можем сказать в рамках нашей книги – так это то, что именно Фуко принадлежит одно из важнейших открытий в изучении человеческого поведения, имеющее непосредственное отношение к теории Власти.

Фуко открыл (то есть увидел в окружающем мире и описал как самостоятельную сущность) едва ли не главный на сегодня способ существования людей в обществе: дисциплину. В европейских языках discipline – многозначное слово; это и наша русская «дисциплина» (соблюдение людьми определенных правил), и «порядок» (сами правила), и «наказание» (за их несоблюдение). Общепринятый русский перевод названия «Discipline and Punish» как «Надзирать и наказывать» утратил эту многозначность, сдвинув смысл дисциплины от самих правил к тому, кто следит за их выполнением. Но сам Фуко понимал дисциплину именно как систему правил, пронизывающих повседневную жизнь каждого человека. А дальше он сделал обычный для попавших в наш обзор теоретиков шаг: назвал найденную им сущность (систему правил) властью:

«...тело непосредственно погружено и в область политического. Отношения власти держат его мертвой хваткой. Они захватывают его, клеймят, муштруют, пытают, принуждают к труду, заставляют участвовать в церемониях, производить знаки. Политический захват тела связан сложными двусторонними отношениями с его экономическим использованием; тело захватывается отношениями власти и господства главным образом как производительная сила. Но, с другой стороны, его функция как рабочей силы может осуществляться только в том случае, если оно вовлечено в систему подчинения (где потребность служит также политическим инструментом – тщательно подготовленным, рассчитанным и используемым); тело становится полезной силой только в том случае, если является одновременно телом производительным и телом подчиненным» [Фуко, 1999, с. 39-40].

Даже из одной этой (довольно знаменитой) цитаты можно понять, что под «отношениями власти» Фуко понимал отношения подчинения, возникающие в условиях совместной деятельности людей (то есть в организациях). «Власть» Фуко – не более чем должностная инструкция, которой обязан следовать наемный работник; «властвовать» в его понимании значит устанавливать правила, следить за их выполнением (Discipline) и наказывать (Punish) за их несоблюдение.

Читатель. Позвольте, но мы это уже проходили! Еще в третьей главе, в разделе про Гоббса и Локка, придумавших государственную машину. Та тоже следила за соблюдением законов и бесстрастно наказывала за их нарушение; разумеется, это никакая не Власть, поскольку она сама подчиняется своим же законам. Так в чем же здесь открытие? Чем «власть дисциплины» по Фуко отличается от «власти закона» по Локку?!

Теоретик. Открытие Фуко заключалось не в том, что делает его «власть» (понятно, что заставляет соблюдать правила), а в том, как она это делает. Как мы уже неоднократно говорили, научное открытие заключается в том, чтобы увидеть давно существующее, но до сих пор никем не замеченное явление. До Фуко ответ на вопрос «А как обеспечивается соблюдение законов?» казался очевидным. Что значит «как»? Кто нарушит закон, тому отрубят голову! Вот кому и за что будут рубить голову, это интересно, это нужно исследовать; а обеспечить соблюдение законов – задача палача. И только Фуко в своем историческом анализе тюрьмы обнаружил, что в один прекрасный момент в истории человечества поменялись не только правители, но и способ, которым они поддерживали соблюдение законов.

«Надзирать и наказывать» начинается с рассказа о казни Робера-Франсуа Дамьена, совершившего в 1757 году покушение на Людовика XV. Фуко натуралистически воспроизводит все ее ужасающие подробности, вплоть до неудачной попытки четвертования:

«...был наказан палач Дамьена, который, не сумев четвертовать пациента по правилам, вынужден был резать тело осужденного ножом: обещанных ему в награду лошадей, которых использовали для казни, конфисковали в пользу бедных» [Фуко, 1999, с. 77-78].

Всего 200 лет прошло с того дня до времени, в которое Фуко писал свою книгу. Однако за этот короткий (в историческом масштабе) срок публичные пытки и казни прекратились по всей Европе, а преступников стали наказывать, сажая в тюрьму. Что же поменялось за эти 200 лет? Почему власть отказалась от столь наглядного способа демонстрации своего могущества, как публичная мучительная казнь?

«Итак, публичная казнь исполняет юридическо-полити­ческую функцию. Она – церемониал, посредством которого восстанавливается на миг нарушенная власть суверена. Восстанавливается путем проявления ее во всем ее блеске. Публичная казнь, сколь бы поспешной и повседневной она ни была, относится к целому ряду пышных ритуалов, восстанавливающих власть после ее временного упадка (таких, как коронация, въезд монарха в покоренный город, усмирение взбунтовавшихся подданных); вслед за преступлением, унизившим суверена, казнь развертывает перед всеми его непобедимую мощь» [Фуко, 1999, с. 73].

До Фуко никому в голову не приходило задавать этот вопрос. Когда перемены («гуманизация наказаний») уже наступили, людям свойственно думать, что установившийся порядок вещей «естественен», а любой другой – всего лишь «тьма средневековья» или «варварство». И только немногие мыслители способны поставить под сомнение очевидное («публично казнить плохо»), задавшись вопросом: почему раньше (XVIII век) публично казнить было хорошо, а теперь (XX век) стало плохо?

Для Фуко задавать такие неудобные вопросы было привычным делом. Известность во Франции он получил парадоксальной книгой «История безумия» (1961), в которой задал тот же самый вопрос относительно сумасшествия. В традиционных обществах (включая средневековую Европу) сумасшедших считают святыми (юродивыми) и относятся к ним как к нормальным, но занятым чем-то другим людям. Но начиная с какого-то момента отношение к ним меняется – появляются «сумасшедшие дома», развивается психиатрия, разрабатываются разнообразные методы лечения. В какой момент и почему это происходит?

Проанализировав европейскую культурную историю, Фуко пришел к парадоксальному выводу: понятие «безумия» появилось в Европе только после того, как там же возникло понятие «разума». Появлению первого сумасшедшего дома предшествовало создание культа Разума (лично Декартом, его последователями-картезианцами, да и всеми интеллектуалами Нового времени). Только тогда, когда все общество узнало, что оно «разумно», юродивые и святые превратились в его противоположность – безумцев, которых следовало держать от себя подальше.

Так что же случилось с наказаниями? Почему публичные казни вдруг сменились тюремным заключением? Фуко снова погружается в историю и обнаруживает на протяжении XVIII столетия изменение «народной противозаконности». Если в начале века основной мишенью «противозаконного» поведения были права (бунтовщики отказывались платить положенные сборы, соблюдать цеховые правила и т.д.; не случайно народным героем того времени был контрабандист, уклонявшийся от уплаты пошлин и тем нарушавший права феодальной вертикали), то по мере роста уровня жизни под удар все чаще стала попадать собственность:

«Ле Трон не преувеличивал действительную тенденцию, когда писал, что крестьяне страдают от лихоимства бродяг еще сильнее, чем от требований феодалов: теперь воры обрушиваются на них, словно полчища вредных насекомых, пожирая урожай и разоряя закрома» [Фуко, 1999, с. 122].

Но способна ли королевская власть столь же успешно, как права своих вассалов (а значит, и делегировавшего их верховного сюзерена), защитить собственность крестьян? Может ли публичная казнь одного вора помешать другому очищать карманы со бравшихся на нее зевак? По-видимому, нет: публичная казнь демонстрирует, кто здесь хозяин, но вовсе не означает, что этому хозяину есть дело до чего-либо, кроме посягательств на его права. Для защиты собственности простых людей необходима была другая власть [788]. И она появилась, сначала в публикациях немногих «реформаторов», а затем и на практике:

«Новая юридическая теория уголовно-правовой системы фактически открывает новую „политическую экономию" власти наказывать. Отсюда понятно, почему у „реформы" нет единого истока. Реформа не была инициирована ни наиболее просвещенными подсудимыми, ни философами, считавшими себя врагами деспотизма и друзьями человечества, ни даже общественными группами, противостоящими парламентариям. Вернее, она была выношена не только ими; в глобальном проекте нового распределения власти наказывать и нового распределения ее воздействий сходится много различных интересов. Реформа не подготавливалась вне судебного аппарата и не была направлена против всех его представителей; она готовилась главным образом изнутри – многочисленными магистратами на основе их общих целей и разделявших их конфликтов, вызванных борьбой за власть. Конечно, реформаторы не составляли большинства магистратов, но именно законоведы наметили основные принципы реформы: должна быть создана судебная власть, недосягаемая для непосредственного влияния власти короля. Власть, которая будет лишена всякой претензии на законотворчество; будет отделена от отношений собственности; и не имея иных ролей, помимо судебной, будет исполнять свою единственную функцию в полную силу. Словом,