Фрегат «Паллада» в Нагасаки.

Чем больше новых знакомств появлялось у участников экспедиции, тем больше личных качеств обретали их японские собеседники: одного из них писатель характеризовал как «грубого циника», другого (Нарайбайси 2-го) — как скромного мыслителя. Рассказывая о переводчике Эйноске, писатель выделил его «правильные черты и смелый взгляд». Сорокапятилетний Кавадзи-Соиемонно-ками, фактически выполнявший роль руководителя переговоров с японской стороны, был представлен Гончаровым как человек незаурядный, каждое слово которого «обличало здравый ум, остроумие, проницательность и опытность». Как отметила Елена Краснощёкова, смена массовых портретов индивидуальными шла в соответствии с новыми открытиями, которые сделал для себя писатель:

Нарастает уверенность, что путь к подлинному постижению национальной психологии лежит не через сравнение «своего» и «чужого», а через вглядывание в отдельного человека — вдумывание в его общечеловеческую сущность.

В определённый момент Гончаров осознал, что подходить к жителям Японии с мерками европейца неразумно — необходимо признать за ними право на собственные традиции и рассматривать их поступки, кажущиеся участникам экспедиции нелогичными, в контексте складывавшихся веками нравов и обычаев: «Наша вежливость у них — невежливость, и наоборот». Ещё одно открытие, сделанное писателем, касалось менталитета японцев, понять который, по мнению писателя, было сложно без глубокого представления об их истории и языке: «Как ни знай сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам… там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам народа, как трудно разговаривать на его языке, не имея грамматики и лексикона».

 

Ликейские острова

Описание Ликейских островов, к которым фрегат подошёл 31 января 1854 года, было сделано с явной отсылкой к литературным источникам. Одним из них оказалось сочинение английского мореплавателя Базиля Галля «Отчёт о путешествии к западному берегу Кореи и островам Лиу-Киу в Японском море», изданное в 1818 году. Согласно версии Галля, Ликейские острова — это идиллическое место, где «люди добродетельны, питаются овощами и ничего друг другу, кроме учтивостей, не говорят». Гончаров, хорошо знавший содержание этого отчёта, изначально был настроен к нему скептически и, выходя на берег, задал себе вопрос: «Что это? где мы? среди древних пастушеских народов, в золотом веке?»

 

Ликейские острова. 1856

Однако вскоре ирония сменилась удивлением — писатель обнаружил, что его впечатления в основном совпадают с рассказом Галля: между миниатюрными хижинами стояли сады; на стенах росли цветы и деревья; местные жители, облачённые в чистые одежды с широкими поясами, смотрели на визитёров совершенно бестрепетно; когда гости приблизились, хозяева спокойно, с достоинством поклонились. Гончаров вынужден был признать, что это и «в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних». Помимо переклички с работой Галля, в главе, посвящённой Ликейским островам, присутствуют параллели с «Письмами русского путешественника» Николая Карамзина (речь идёт о стилистическом сходстве) и романом «Обломов»:

Главная примета как Обломовки, так и открывшегося на Ликейских островах идиллического мира — остановка исторического бега, выпадение из времени. Другая примета этих миров — их заключённость в самих себе, отгороженность от человечества. Вне человеческой истории и земной географии жители островов вкушают плоды райского небытия.

 

Аян – Петербург

В мае 1854 года находившаяся в аварийном состоянии «Паллада» прибыла в устье Амура, к месту своей последней стоянки. Евфимий Путятин, планировавший продолжить переговоры с Японией, переместился вместе со значительной частью экипажа на фрегат «Диана». В рапорте на имя великого князя Константина Николаевича глава экспедиции указал, что поскольку «почти никакой переписки и других, по должности секретаря относящихся занятий» уже не предвидится, он считает целесообразным предоставить коллежскому асессору Гончарову возможность вернуться в Петербург «сухим путём, через Сибирь». 2 августа писатель был переведён на шхуну «Восток», которая через тринадцать дней пришла в поселение Аян. Оттуда Иван Александрович отправил друзьям письмо, в котором сообщил: «Я расквитался с морем, вероятно, навсегда».

До Якутска Гончаров добирался две недели по Аянскому тракту — сначала верхом (в иные дни приходилось находиться в седле по одиннадцать-двенадцать часов), затем — на лодках по холодной реке Мае, позже — вновь верхом и в повозке. О своём новом опыте он рассказывал писательнице Евгении Майковой: «Вы в письме своём называете меня героем, но что за геройство совершать прекрасное плавание на большом судне… Нет, вот геройство — проехать 10 500 вёрст берегом, вдоль целой части света, где нет дорог, где почти нет почвы под ногами, всё болота; где нет людей, откуда и звери бегут прочь».

В Якутске Гончаров задержался на два месяца — там он сумел привести в порядок разрозненные путевые записи и начал работу над «сибирскими» очерками, впоследствии включёнными в книгу «Фрегат „Паллада“». В небольшом городе Иван Александрович быстро познакомился «со всеми жителями, то есть с обществом»: губернатором, купцами, чиновниками, священнослужителями. Следующую большую остановку писатель сделал в Иркутске, дорога до которого заняла у него почти месяц. Ехать пришлось в сильные морозы, от которых не спасала мягкая шуба; в повозке, помимо чемоданов, книг и рукописей, находились запасы продуктов: щи в замороженных кусках, мороженые пельмени, строганина, вино и хлеб.

 

Гавань Аян. 1878

Впечатления от иркутских встреч у Гончарова остались самые тёплые: он почти ежедневно бывал в гостях у генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Муравьёва-Амурского (которого называл человеком, «нарочно созданным для совершения переворотов в пустом безлюдном крае»), обедал с военным губернатором Карлом Венцелем, посетил бал в Дворянском собрании, общался с декабристами, из которых особо сблизился с Сергеем Волконским. Далее путь Ивана Александровича пролегал через Казань, Симбирск (где он вновь сделал остановку) и Москву. 25 февраля 1855 года, проведя в путешествиях два с половиной года, Гончаров возвратился в Петербург.

По словам Людмилы Якимовой, главы книги «Фрегат „Паллада“», повествующие об обратном пути писателя (они начинаются с зарисовок об аянских утёсах и завершаются очерком о прощании с Иркутском), представляют собой так называемый «сибирский текст». Его основы были заложены Гончаровым и продолжены другими литераторами, совершавшими поездки по России: Антоном Чеховым («Из Сибири», «Остров Сахалин»), Владимиром Короленко («Очерки и рассказы», 1886), Глебом Успенским (цикл «Поездки к переселенцам»). Для Гончарова, побывавшего во многих странах, в том числе «закрытых колпаком национальной непроницаемости», новым и неожиданным открытием стала готовность сибиряков к общению; в них он увидел и хлебосольных хозяев, и бескорыстных проводников.

 

Участники экспедиции.

В течение нескольких десятилетий во всех главах книги «Фрегат „Паллада“» подлинные имена и фамилии участников похода скрывались за начальными буквами; их полная расшифровка произошла уже после смерти автора, в XX веке. Кроме того, Гончаров не стал включать в очерки подробности дипломатических переговоров Путятина с японской стороной, хотя хорошо знал основные детали: именно он как секретарь главы морской экспедиции регулярно отправлял в Петербург рапорты, а по возвращении в столицу составил официальный отчёт. Иван Александрович сознательно выбрал вариант обзорного знакомства с маршрутом, и этот формат вызвал недоумение у кронштадтских моряков, которые, по данным литературоведа Бориса Энгельгардта, сочли, что писатель «изобразил героический поход „Паллады“ в виде какой-то увеселительной прогулки. Точно в Москву для развлечений съездил».

О том, что книгу «Фрегат „Паллада“» следует воспринимать как «чисто художественное произведение», одним из первых заявил критик Дмитрий Писарев в рецензии, опубликованной в 1859 году. С его мнением согласился Борис Энгельгардт, который, соотнеся подлинные документы экспедиции с очерками Гончарова, пришёл к выводу, что «действительность, представленная в произведении, далека от реальной». Иной точки зрения придерживался Юрий Лощиц, писавший, что книга Гончарова — это не только один из образцов реалистической прозы, но и скрупулёзная хроника, воспроизводящая культурные, социальные и политические процессы, происходившие в середине XIX века в разных частях света.

В состав кают-компании фрегата «Паллада» входили двадцать один офицер, четыре гардемарина и несколько штатских лиц, в том числе секретарь Иван Гончаров, переводчик Осип Гошкевич, архимандрит Аввакум (Дмитрий Семёнович Честной) и другие. Подтверждением того, что кают-компания была незаурядной, является, по словам Бориса Энгельгардта, дальнейшая карьера некоторых её представителей: в последующие годы десять офицеров, участвовавших в экспедиции, стали адмиралами, трое (Путятин, Посьет и Пещуров) возглавили министерства, пятеро (Путятин, Унковский, Посьет, Пещуров, Бутаков) получили звание генерал-адъютантов.

В истории русских кругосветных плаваний трудно найти более блестящую кают-компанию, нежели та, которая собралась на «Палладе» благодаря счастливой способности Путятина «уметь выбирать людей и окружать себя талантливыми личностями».

 

Образ рассказчика

Книга начинается с пояснений, почему автор, всегда ценивший домашний уют, избегавший сквозняков и отказывавшийся ездить по ухабистым дорогам, внезапно решил отправиться в морскую экспедицию. В первом и последующих очерках рассказчик, по замечанию Елены Краснощёковой, предстаёт в двух возрастных ипостасях. С одной стороны, это слегка утомлённый жизнью эпикуреец средних лет, которого сложно чем-то удивить; с другой — пылкий юноша-поэт, витальная энергия которого «кипит, играет и вырывается наружу». Своеобразная перекличка, которую путешественник устраивает на страницах книги с позиции того или иного возраста, напоминает диалоги героев гончаровского романа «Обыкновенная история» — Александра Адуева и Петра Адуева. От молодого Адуева, отправляющегося в Петербург в надежде проявить свои творческие способности и найти любовь, автор воспринял огромный интерес к миру и способность видеть прекрасное даже в мелочах. В то же время рассказчик несёт в себе и черты дяди — это проявляется в рациональном взгляде на многие проблемы и умении иронично воссоздать некоторые события.

И. А. Гончаров

Кроме того, в образе рассказчика соединились педантичный государственный служащий и искатель приключений. Гончаров, рассказывая об одолевавших его перед походом сомнениях, писал: «Жизнь моя как-то раздвоилась… В одном [мире] я — скромный чиновник в форменном фраке, робеющий перед начальственным взглядом… В другом я — новый аргонавт, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду». Два разных типажа, присутствующие на страницах «Фрегата „Паллада“», дали возможность читателям увидеть мир с разных ракурсов: один наблюдатель трезв, прохладен и объективен, другой способен опоэтизировать самые заурядные явления.

«Игра с планами» сообщает книге обаяние импровизации. Как надеялся сам автор «Фрегата „Паллада“»: «Abandon, полная свобода — вот что будут читать и поглощать»… «Двойное» и подвижное зрение наблюдателя придало полноту картине мира, в котором «проза» и «поэзия» совмещаются хоть подчас и неожиданно, но неизменно.

Евфимий Путятин

Глава морской экспедиции Евфимий Путятин (которого Гончаров в книге называл адмиралом, хотя во время похода тот находился в чине вице-адмирала) имел репутацию человека парадоксального: рассудительность опытного дипломата сочеталась в нём с нетерпеливостью при решении бытовых вопросов; лёгкая чудаковость скрещивалась с абсолютным благоразумием. Путятин, судя по описанию Гончарова, не терпел праздности на корабле и считал своим долгом воспитывать и просвещать команду: «Чуть увидит кого-нибудь без дела, сейчас что-нибудь и предложит: то бумагу написать… кому посоветует прочесть какую-нибудь книгу; сам даже возьмёт на себя труд выбрать её в своей библиотеке и укажет, что прочесть или перевести из неё».

К своему секретарю Евфимий Васильевич относился с безусловным доверием; его благосклонность была настолько подчёркнутой, что во время переговоров в Нагасаки представители японской стороны даже приняли Гончарова «за фигуру влиятельную и важную, чуть ли не вторую после самого Путятина». В статье КадзухикоСавады «Гончаров в Японии» (JapaneseSlavicandEastEuropeanStudies, 1989, № 4) упоминалось — со ссылкой на одного из участников переговорного процесса, — что писатель «всегда сидит возле посла и вмешивается в разговор. Выглядит главным советником».

В то же время капитан шхуны «Восток» Воин Римский-Корсаков (его судно входило в состав эскадры Путятина) характеризовал главу морской экспедиции как человека, отличавшегося «скряжничеством», берегущего «казённые деньги бог весть зачем, без всякого положительного убеждения, без расчёта, без взгляда на будущее». Немало разногласий — особенно поначалу — возникало у Путятина и с капитаном «Паллады» Иваном Унковским; их конфликты в основном были связаны с тем, что Евфимий Васильевич слишком активно «вмешивался во внутренний распорядок фрегатской жизни». Одна из таких размолвок едва не завершилась уходом Унковского с корабля. Узнав о желании капитана покинуть «Палладу», Путятин сначала предложил своему оппоненту «всякое удовлетворение», а затем примирительно заметил: «Я не могу лишить русское военное судно подобного капитана, в то время когда Россия накануне военных действий». Гончаров знал о несостоявшейся дуэли, однако, с приязнью относясь к обоим участникам событий, не стал упоминать о ней в книге. Предвидя возможные вопросы от других очевидцев, писатель подчёркивал, что он не стремился выполнять роль «историографа» экспедиции.

Иван Унковский

С первых дней пребывания на фрегате Гончаров чувствовал особую расположенность со стороны Ивана Семёновича Унковского, который всегда интересовался самочувствием писателя, приглашал на обеды, а во время сильной качки предоставлял в его распоряжение свой просторный кабинет, в котором, помимо мягких диванов и большого письменного стола, находилось даже пианино. Полукруглую софу, привинченную к полу в капитанской каюте, Иван Александрович воспринимал как надёжное убежище во время любой непогоды, потому что «упасть с неё было некуда». Поначалу писатель связывал заботливость Унковского с рекомендательной запиской от князя Александра Оболенского, которая была передана командиру корабля перед походом, — в ней содержалась просьба уделять некоторое внимание неопытному путешественнику Гончарову.

 

И. С. Унковский

Позже стало понятно, что доброжелательность Ивана Семёновича искренняя. В одном из писем друзьям Иван Александрович рассказывал, что на корабле сложилась своеобразная традиция долгих ежедневных бесед: «Четверо нас собираемся всегда у капитана вечером закусить и сидим часов до двух». В свою очередь, Гончаров, откликаясь на просьбу Унковского, давал уроки русского языка и литературы самому юному участнику экспедиции — тринадцатилетнему юнкеру гвардейского экипажа Мише Лазареву, сыну адмирала Михаила Лазарева. И капитан фрегата, и глава экспедиции были воспитанниками «лазаревской школы моряков», а потому проявляли максимум заботы о наследнике покойного учителя; по словам Бориса Энгельгардта, Миша «был баловнем как Путятина, так и Унковского».

Для Унковского экспедиция стала серьёзным испытанием. Во-первых, «Паллада» к моменту выхода из Кронштадта была уже весьма изношенным судном и в пути постоянно вставала на ремонт (в одном из писем друзьям Гончаров признался, что фрегат «течёт как решето»); во-вторых, команду спешно собирали накануне похода с разных кораблей. Тем не менее в декабре 1853 года Воин Римский-Корсаков писал, что ему ещё не доводилось «видеть судна, доведённого до такой быстроты в работах и до такого порядка в боевых манёврах и учениях».

Другие члены кают-компании

Неформальным лидером «научной партии» кают-компании был Константин Посьет — ближайший помощник Путятина по дипломатическим вопросам, который, самостоятельно выучив во время похода нидерландский язык (именно на нём велись переговоры с представителями Японии), выполнял ещё и обязанности переводчика. Гончаров описывал Посьета как человека «доброго» и «неугомонного». Деликатность Константина Николаевича позволяла ему выступать посредником в конфликтных ситуациях на фрегате; как вспоминали участники экспедиции, «он один только мог удерживать Путятина от слишком резких выходок и чудачеств». Добрые отношения, сложившиеся у Ивана Александровича с Посьетом, сохранились и после экспедиции. В 1871 году Гончаров, считавший, что он навсегда «расквитался с морем», едва не отправился вместе с Посьетом (ставшим к тому времени вице-адмиралом) в Соединённые Штаты на фрегате «Светлана»; писатель даже был включён в состав экспедиции, но из-за ухудшившегося состояния здоровья в последний момент вынужден был отказаться.

В первой же главе «Фрегата „Паллада“», рассказывая о начале похода, Гончаров упомянул о книге «История кораблекрушений», которую ему дал почитать Воин Андреевич Римский-Корсаков, отвечавший в экспедиции за научно-исследовательские работы. Присутствие Корсакова в кают-компании было недолгим (в 1853 году его назначили капитаном паровой шхуны «Восток»), однако изначально Воина Андреевича и Ивана Александровича связывали весьма тёплые отношения. В письме к родным, датированном 14 октября 1853 года, Римский-Корсаков отзывался о Гончарове как о «приятном собеседнике» и признавался: «Мне сильно хотелось приманить его к себе в товарищи на шхуну». Позже славившийся резкостью в суждениях Воин Андреевич изменил своё мнение: в письме к отцу он сообщил, что Гончаров — «просто ленивейший из эпикурейцев, расплывшийся от сытных обедов и послеобеденной высыпки, человек, приятный в беседе, но в сообществе часто тягостный по своему… нервному темпераменту». Охлаждение, вероятно, было взаимным, поэтому в книге «Фрегат „Паллада“» Римскому-Корсакову уделено сравнительно мало внимания.

Эпизоды с участием старшего офицера «Паллады» Ивана Бутакова Гончаров нередко окрашивал мягким юмором: к примеру, писатель вспоминал, как во время прогулок по Мадейре, желая отведать местных экзотических овощей или фруктов, они с Иваном Ивановичем случайно сорвали и съели по пучку «нашего северного плода» — зелёного лука. Между тем обязанности Бутакова на корабле были достаточно серьёзными: он отвечал, кроме прочего, за безопасность фрегата во время стихии. Гончаров характеризовал его как «великолепного моряка», который при штиле выглядел порой сонным и апатичным, однако «в бурю и вообще в критическую минуту — весь огонь»: «Вот и теперь, в эту минуту, орёт так, что, я думаю, голос его разом слышен и на Яве, и на Суматре».

Одним из своих первых наставников на корабле Гончаров считал Деда — старшего штурманского офицера Александра Антоновича Халезова (Хализова), для которого участие в экспедиции стало четвёртым кругосветным путешествием. Он был представлен в книге как человек, «у которого всё отлично»: дул ли попутный ветер или, напротив, встречный, надвигался ли сильнейший шторм или наступал штиль — Дед в любых ситуациях оставался бодрым, невозмутимым, застёгнутым на все пуговицы и твёрдо стоящим на ногах.

В палладской кают-компании он (Гончаров)нашёл высокоинтеллигентную атмосферу… Разговоры о предстоящих дипломатических отношениях с Японией сменялись собеседованиями на литературные темы, в которых он принимал самое деятельное участие, выступая с отрывками из своих очерков; каждый участник похода энергично готовился к предстоящим трудам: кто изучал голландский язык, кто занимался историей Китая и Японии, кто собирал гео- и гидрографические материалы для будущих исследований и съёмок.

С матросской командой Гончаров сталкивался во время похода редко, а потому места ей в книге выделил немного. Чаще всего писатель пересекался с матросами во время праздников и народных гуляний, когда весь экипаж «Паллады» собирался на палубе. На веселье, которое сопровождалось «плясками, имевшими вид каторжного труда», Иван Александрович обычно смотрел с холодным недоумением, как сторонний наблюдатель. В одном из писем Языковым он объяснил причины охватывавшего его раздражения: «Я всегда был враг буйного веселья, в армяке ли оно являлось передо мной или фраке, я всегда прятался в угол. Здесь оно разыгралось в матросской куртке… Скучно, а уйти некуда» Кроме того, на страницах «Фрегата „Паллада“» периодически появлялись зарисовки с участием выделенных из общей массы лиц: писатель упоминал то про Агапку, который за две чарки водки взялся обучать вестового Фадеева грамоте, то про матроса Мотыгина, решившего в Портсмуте поухаживать за продавщицей рыбы и получившего за свои манеры удар в глаз.

Наиболее колоритным представителем матросской команды являлся костромич Фадеев, назначенный Гончарову в денщики. Он постоянно поражал автора цепкостью, ловкостью и сметливостью. Так, получив приказ разложить в каюте вещи прибывшего на корабль рассказчика, вестовой выполнил за полчаса ту работу, на которую слуге Ивана Александровича потребовалось бы три дня. Когда на фрегате ввели лимит на получение пресной воды и начали выдавать её по одной кружке в день, сообразительный Фадеев научился притуплять бдительность боцмана Терентьева и приносить писателю каждое утро полный кувшин для умывания: «На вот, ваше благородие, мойся скорее, чтоб не застали да не спросили, где взял». В неизменном обращении на «ты», по замечанию Юрия Лощица, присутствовала мягкая снисходительность денщика, воспринимавшего повествователя не только как «барина», но и как младшего брата.

Подобные отношения, в основе которых — безоглядная преданность и бесконечная опека, — складывались и между другими персонажами произведений Гончарова: точно такая же заботливость была свойственна слуге Обломова Захару и неизменному спутнику Александра АдуеваЕвсею. В советское время характер этих связок рассматривался в основном с выделением исключительных достоинств крепостных людей — к примеру, критик Давид Заславский писал в газете «Правда» (1937, 17 июня), что Гончаров, рассказывая о Фадееве, «создаёт привлекательный образ смышлёного, лукавого и расторопного матроса-крестьянина».

Литературоведы более позднего времени стали обращать внимание и на другие качества вестового: так, по замечанию Елены Краснощёковой, в психологическом портрете Фадеева присутствовало, помимо расторопности, ещё и «непробиваемое, непростительное равнодушие», с которым денщик относился к миру. Его не интересовала жизнь неизвестных стран, он воспринимал чужие обычаи «с большой недоброжелательностью и даже презрением». Нежелание узнавать новое было для Гончарова синонимом «умственной и душевной неразбуженности»; в то же время писатель видел в этой безучастности ещё и «ничем несокрушимое стремление к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно».

 

Художественные особенности

С литератором Владимиром Бенедиктовым рассказчик вёл заочную поэтическую перекличку в главах «Плавание в атлантических тропиках» и «Море и небо»

Свободный формат «Фрегата „Паллада“» позволил соединить в одной книге главы, написанные в разных жанрах: среди них встречаются и авторские размышления-воспоминания, и очерки, детально воспроизводящие историю и географию разных стран, и лирические обращения к друзьям («Не знаю, получили ли вы моё коротенькое письмо из Дании, где я, впрочем, не был…») Друзья, которым Гончаров адресовал свои послания, — не вымышленные персонажи, а реальные люди, помогавшие Ивану Александровичу собираться в дорогу и поддерживавшие его письмами во время путешествия: это поэты Аполлон Майков и Владимир Бенедиктов, художник Николай Майков, а также члены их семей. В книге их имена встречаются нечасто, однако фамилии каждого из них легко угадываются из контекста — к примеру, в главе «Ликейские острова» присутствует явное обращение к Николаю Майкову: «Я всё время поминал вас, мой задумчивый артист: войдёшь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками перед полотном…»

В стилистике «Фрегата „Паллада“» сохранились черты изначального замысла — писатель предполагал по возвращении из путешествия прочитать очерки в кругу друзей. Отсюда и своеобразный диалог, который рассказчик порой ведёт с невидимыми собеседниками, и ориентация на их художественные вкусы, и включение в текст известных им цитат, и даже отголоски неких давних дискуссий. Автор легко переходит от лирических зарисовок (среди которых исследователи выделяют главу «Плавание в атлантических тропиках», названную «поэтической вершиной книги») к повседневной хронике на корабле, от морских пейзажей к описанию быта жителей разных стран. При этом, по замечанию исследователей, Гончаров перемещается «не только по горизонтали пространства, но и по вертикали времени»: к примеру, картины Лондона, живущего в XIX столетии, сменяются экскурсией в тот «золотой век», в котором пребывает население Ликейских островов.

Иногда хроника прерывается длинными авторскими размышлениями. Так, рассказывая о ежедневном распорядке «новейшего англичанина», который просыпается строго по будильнику, затем быстро завтракает, бегло просматривает утреннюю газету и отправляется на работу, Гончаров внезапно останавливает рассказ. По его словам, в этот момент мысленно он переносится в русскую деревню — некую «дремотную Обломовку», где на трёх перинах спит человек. У него нет будильника, просыпается он ближе к полудню от петушиного крика, и его жизнь наполнена «деятельной ленью и ленивой деятельностью». Англичанин живёт в мире таблиц, графиков, схем; безымянный русский барин окружён слугами и гостями-соседями. При этом Гончаров никого не хвалит и не осуждает; более того — образ далёкой Обломовки создан мягкими красками с оттенком ностальгии. По словам Юрия Лотмана, автор, противопоставляя разные территории, двигался к поиску своеобразного «идеального» стандарта:

Разрушение штампов в антитезе далёкое/близкое, чужое/своё, экзотическое/бытовое создаёт образ общего совместного движения всех культурных пространств Земли от невежества к цивилизации. Отсюда экзотика часто оборачивается некультурностью, а цивилизация — жестоким бессердечием. Эти противопоставления, по мнению Гончарова, должны быть сняты единой моделью, в которой динамика и прогресс положительно противостоят статике.

Лингвисты обращают внимание на насыщенность текста «Фрегата „Паллада“» английскими заимствованиями: Гончаров использовал их, когда воспроизводил речь британских моряков, включал в очерки услышанные в Лондоне пословицы и поговорки, добавлял местные топонимические наименования в описание городов. Вероятно, во время путешествия английская лексика давала писателю возможность «воссоздать новизну восприятия», точнее передать нравы и обычаи незнакомых мест. Так, рассказывая о поездке в шлюпке, направляющейся к фрегату, автор передаёт диалог: «„Russian-frigate?“ — спрашивают мои гребцы. „No“, — пронзительно доносится до нас на ветру». В другом эпизоде рассказчик, услышав от офицера на корабле, что слово «аврал» означает «свистать всех наверх», пытается найти его английский аналог и приходит к выводу, что в Британии призыв к общей работе на судне звучит как allhandsup.

 

Отзывы и рецензии

Первые отзывы представителей российского литературного сообщества на ещё не опубликованные очерки стали поступать весной 1855 года, когда их автор, вернувшись в Петербург, начал устраивать домашние чтения отдельных глав. Так, писатель Алексей Писемский в письме, адресованном драматургу Александру Островскому, рассказывал, что одной из обсуждаемых новостей столичной жизни является возвращение Гончарова из кругосветного путешествия: «Привёз с собой кипу заметок, не глупы, да и не очень умны и порядочно скучноваты». Возможно, столь вялое восприятие было связано с авторской манерой чтения — впоследствии Иван Александрович в письме Аполлону Майкову напомнил, что тот, слушая его путевые записи, задремал: «Мне просто было вас совестно звать на чтение».

Довольно много рецензий появилось после журнальных публикаций очерков — здесь реакция критиков в целом была более благожелательной, чем их же отзывы на устное чтение. К примеру, поэт Николай Некрасов оценил «свежесть содержания и художественную умеренность красок» в главе «Манила». Николай Чернышевский («Современник», 1855, № 10) выделил очерки о Якутске и Японии, признав, что эпизод, повествующий о визите русской дипломатической миссии к нагасакскому губернатору, является «прекрасным». Для публициста Степана Дудышкина («Отечественные записки», 1856, № 1) главным достоинством путевых заметок Гончарова стал авторский взгляд на мир, умение передать личные, а не книжные впечатления об увиденном.

В то же время ряд рецензентов поставил в упрёк писателю излишний интерес к «гастрономическим вопросам». Так, писатель Василий Попов(«Общезанимательный вестник», 1857, № 13) не без ехидства заметил, что из путевых зарисовок Гончарова «составилась бы интересная поваренная книга», после чего добавил: «Сколько таланта истрачено на эти пустяки!» Подобным же образом отреагировал на выход очерков и Александр Герцен — в статье, озаглавленной «Необыкновенная история о ценсоре Гон-ча-ро из Ши-Пан-ху» (1857), он написал, что для Ивана Александровича путешествие не представляло никакого интереса, «кроме кухонного».

Отклики на выход отдельного издания «Фрегата „Паллада“» оказались опять-таки разноречивыми. Если безымянный автор газеты «Северная пчела» (1858, № 102) поздравил «образованную русскую публику» с появлением «умной, занимательной, общеполезной книги», то Дмитрий Писарев в рецензии, напечатанной в журнале «Рассвет» (1859, № 2) и посвящённой не только «Фрегату „Паллада“», но и роману «Обломов», указал, что Гончарова «не волнуют крупные нелепости жизни; микроскопический анализ удовлетворяет его потребности мыслить и творить». При этом Писарев признал, что как художник и наблюдатель Иван Александрович заслуживает всяческих похвал.

 

Заключение

Работа выполнена в полном объеме и надлежащем качестве.

В ходе написание данного проекта были решены все поставленные задачи, а именно:

· Рассмотрели очерк Гончарова И. А. «Фрегат «Паллада» в истории литературного жанра «Путешествие»

· Познакомились с биографией русского писателя Гончарова И. А.

· Изучили и проанализировали произведение «Фрегат «Паллада»

· Изучили источники информации

Данная работа очень интересная и познавательная, так как человеку живущему в 21 веке будет интересно, следить за ходом, направлением мыслей, а также за словесными формами и литературными приемами, которыми автор пользуется, что показать нам свои эмоции, переживания и отношение к окружающей среде.