Князь Сергей Григорьевич Голицын

(1806–1868)

 

По прозванию Фирс. Дети генерала Чернышева прозвали его Phyrsis, по‑русски Фирс. 14 декабря празднуется православной церковью память мученика Фирса, поэтому возникло подозрение, не имело ли это прозвание какого‑либо отношения к событиям 14 декабря. Недоразумение разъяснилось, а прозвище Фирс так и осталось за Голицыным.

Он числился с 1825 г. в коллегии иностранных дел, был камер‑юнкером, потом служил в военной службе. Обладая прекрасным басом, очень приятно пел, любил музыку, дружил с М. И. Глинкой, писал стихи. Очень любил и карты. «Ночи певец и картежник», – называет его Вяземский.

Был огромнейшего роста. Однажды в театре ему стали кричать:

– Сядьте, сядьте!

Он встал и сказал своим зычным голосом:

– Вот это я стою.

Потом сел и сказал:

– А вот это я сижу.

По отзыву современников, Голицын был один из остроумнейших, приятнейших собеседников своего времени, редкий рассказчик, русский образованный барин в полном смысле слова, но шалун и шутник легендарный. В. А. Сологуб рассказывает такой случай. В середине тридцатых годов Сологуб ехал в Москву. Наскучил долгой дорогой и морозом, оставил камердинера тащиться с экипажем и поклажей, а сам в легких санках прикатил в Москву. Был он в валенках, а предстоял интересный вечер. У приятеля, у которого остановился Сологуб, нашлись его белье и платье, но ступни Сологуба были такие огромные, что сапоги ему всегда приходилось делать на заказ. Он вспомнил, что у Фирса (его двоюродного брата) такие же большие ноги, и послал к нему слугу своего приятеля. Голицын с серьезнейшим видом ответил слуге, что он, правда, Голицын, но не тот, к которому его послали, а тот живет там‑то. И дал ему адрес московского генерал‑губернатора князя Д. В. Голицына. Парень отправился к генерал‑губернатору, добился немедленного личного приема (так ему было приказано Сологубом) и заявил, что граф Сологуб просит одолжить ему на сегодняшний вечер его сапоги. Голицын, бывший в хороших отношениях с отцом Сологуба, весьма изумился, но приказал камердинеру провести парня в гардеробную. Парень осмотрел шеренгу сапогов, похвалил товар, но с сожалением заметил:

– Нет, эти сапоги на нас не полезут.

Камердинер обругал его и прогнал. Сологуб ездил извиняться к генерал‑губернатору, Фирса чуть не прибил, а тот весело хохотал.

Летом 1830 г., когда Пушкин, уже женихом, приехал в Петербург, он много «веселился», как писал княгине Вяземской, и часто бывал на Крестовском острове у Дельвига. Вечером на одной даче собралось большое общество, был и Пушкин. Играли в банк. В калитку палисадника вошел молодой человек очень высокого роста, закутанный в широкий плащ. Он незаметно, не снимая ни шляпы, ни плаща, вошел в комнаты и остановился за спиной одного из понтеров. Молодой человек этот был князь Голицын‑Фирс. Он в то время был в числе многочисленных поклонников красавицы‑фрейлины А. О. Россет, будущей Смирновой. Нужно заметить, что дня за два до этого вечера Голицын в том же обществе выиграл около тысячи рублей, и как раз у банкомета, державшего теперь банк; выигрыш этот остался за ним в долгу. Голицын простоял несколько минут, никем не замеченный, потом, взяв со стола карту, бросил ее на стол и крикнул:

– Ва‑банк!

Все подняли глаза и увидели со смехом и изумлением неожиданного гостя в его странном костюме. Банкомет, смущенный ставкой Голицына, отвел его немного в сторону и спросил:

– Да ты на какие деньги играешь? На эти или на те?

Под «этими» он разумел ставку нынешнего вечера, а под «теми» – свой долг. Голицын ответил:

– Это все равно: и на эти, и на те, те, те.

Пушкин слышал ответ Голицына; те‑те‑те его очень позабавило, и он тут же написал стихи:

 

Полюбуйтесь же вы, дети,

Как в сердечной простоте

Длинный Фирс играет в эти

Те, те, те и те, те, те.

Черноокая Россети

В самовластной красоте

Все сердца пленила эти,

Те, те, те и те, те, те.

О, какие же здесь сети

Рок нам стелет в темноте:

Рифмы, деньги, дамы эти,

Те, те, те и те, те, те.

 

 

Сергей Васильевич Салтыков

(1777–1846)

 

Знатного рода, богач. По вторникам у него собиралось высшее общество на танцевальные вечера. Пушкин нередко бывал на этих вечерах. Дом Салтыкова был на Малой Морской – двухэтажный, с низенькими, уютными комнатами, вход был с тротуара прямо в нижний этаж, где в длинной прихожей между колонн пылал камин. Салтыков нигде не служил, не имел никакого придворного звания. Воспитывался он вместе с наследником престола, будущим императором Александром I, но за какую‑то дерзость был удален из дворца. Держался независимо и позволял себе едко острить на счет властей, однако знакомством с высокопоставлеными придворными очень дорожил. У него была замечательная библиотека, заключавшая в себе величайшие редкости, но он не позволял никому читать даже на переплетах заглавия его книг. Если называли при нем какую‑нибудь книгу, он сам выносил ее и говорил:

– У меня все есть!

Каждый день ровно в четыре часа он выходил гулять, возвращался ровно в шесть. Маленького роста, широкоплечий, он шел, низко опустив голову, как будто искал что‑то на земле. С тростью в руках и со шляпой на голове, он входил так в столовую, как будто не видя собравшихся гостей, выпивал стаканчик водки, клал в рот крошечный кусочек хлеба, как будто был один‑одинешенек в комнате, и проходил, сильно стуча испанской тростью, через библиотеку в кабинет. Он называл это своим «инкогнито». Из кабинета хозяин выходил совсем другим человеком, приветствовал собравшихся, подавал гостю палец, знатным гостям отвешивал сухой поклон и говорил:

– Пойдемте к столу.

К изысканному, богатому столу его можно было иметь свободный доступ, но должно было являться во фраке, хотя сам хозяин всегда был в сюртуке. Прислуживало множество лакеев в ливреях. За столом Салтыков пресерьезно рассказывал истории, в которые сам не верил. Для собственного обихода он сочинил русскую историю, так что слушатель недоумевал, не имеет ли он дело с сумасшедшим. Любил пофрондировать. Вдруг обращался к жене:

– Я видел сегодня le grand bourgeois (так он называл императора Николая). Уверяю тебя, ta che´re, он может выпороть тебя розгами, если захочет; повторяю: он может.

 

Граф Иван Илларионович Воронцов‑Дашков

(1790–1854)

 

Член государственного совета, обер‑церемониймейстер при дворе Николая I, богач. За всегдашнее веселое выражение лица его называли «вечным именинником». Балы, им задаваемые, уступали только придворным балам. В вечер торжества дом‑дворец Воронцовых‑Дашковых представлял великолепное зрелище: на каждой ступени роскошной лестницы стояло по два ливрейных лакея, внизу в белых кафтанах – ливрея Дашковых, на второй половине лестницы в красных кафтанах – ливрея Воронцовых. К десяти часам все съезжались и размещались в двух первых залах. Когда приходила весть, что царь и царица выехали из дворца, мажордом Воронцова‑Дашкова, итальянец Риччи, в черном бархатном фраке, коротких бархатных панталонах, чулках и башмаках, со шпагой на боку и треуголкой под локтем, проворно спускался с лестницы и становился в сопровождении двух дворецких у подъезда; граф помещался на первой ступени лестницы, графиня ожидала на первой площадке. Императрица, опираясь на локоть графа, поднималась на лестницу. Государь следовал за ней. Императрица благосклонно разговаривала с присутствующими и открывала бал, шествуя в полонезе с хозяином. Мажордом Риччи ни на секунду не покидал императрицу, всегда стоял за несколько шагов позади нее, а во время танцев держась в дверях танцевальной залы. Ужин императрице сервировался на отдельном небольшом столе на посуде из чистого золота; императрица ужинала одна; царь, по обыкновению, прохаживался между столами и садился, где ему было угодно.

 

Графиня Александра Кирилловна Воронцова‑Дашкова

(1817–1856)

 

Жена предыдущего, рожденная Нарышкина. «Повелительница мод» и первостатейная «светская львица». Современники рассказывают: никогда ни в какой женщине нельзя было встретить такого соединения самого тонкого вкуса, изящества, грации с такой неподдельной веселостью, живостью, почти мальчишеской проказливостью. Жизнь била в ней живым ключом и оживляла, скрашивала все ее окружающее. Все в ней было – порыв и неожиданность. Захотелось ей помочь нуждающейся женщине; нужной суммы под рукой не оказалось; графиня оторвала от своего ожерелья ценный бриллиант и отдала женщине. Дочь императора, Мария Николаевна Лейхтенбергская, у которой Воронцова‑Дашкова иногда участвовала в любительских спектаклях, однажды прислала ей переписанную роль без всякого письма, приглашающего принять участие в спектакле; Воронцова‑Дашкова без письма же отослала роль обратно. Об ее остроумных и озорных выходках говорил весь город. Много позже, в Париже, когда Луи‑Наполеон стал президентом Французской республики и осторожно прокладывал себе дорогу к императорскому трону, Воронцова‑Дашкова не жалела острот по его адресу. На балу в своем дворце Наполеон холодно спросил ее, долго ли она намерена еще оставаться в Париже. Воронцова‑Дашкова в ответ спросила:

– А сами вы, г. президент, долго собираетесь оставаться здесь?

Лермонтов дает такой ее портрет:

 

Как мальчик кудрявый, резва,

Нарядна, как бабочка летом;

Значенья пустого слова

В устах ее полны приветом.

Ей нравиться долго нельзя,

Как цепь, ей несносна привычка;

Она ускользнет, как змея,

Порхнет и умчится, как птичка.

Таит молодое чело

По воле и радость и горе.

В глазах, как на небе, светло,

В душе ее темно, как в море.

То истиной дышит в ней все,

То все в ней притворно и ложно;

Понять невозможно ее,

За то не любить невозможно.

 

Воронцову‑Дашкову нельзя было причислить к красавицам, но в ней было что‑то особенно чарующее, производившее более сильное впечатление, чем самая правильная красота. Она была среднего роста, брюнетка, с выразительными темными глазами овально‑продолговатой формы немного монгольского типа, как и весь склад лица. Талия была безукоризненна, и движения грациозны.

Пушкин был знаком с Воронцовыми‑Дашковыми, бывал на их балах. 27 января 1837 г. графиня, катаясь, встретила Пушкина, ехавшего на острова с Данзасом, потом – направлявшихся туда же Дантеса с д’Аршиаком. Она сразу почуяла недоброе и никогда не могла вспоминать об этих встречах без горести. Она думала, как бы предупредить несчастье, в котором не сомневалась после такой встречи, и не знала, как быть. К кому обратиться? Куда послать, чтобы остановить поединок? Приехав домой, она в отчаянии говорила, что с Пушкиным непременно произошло несчастье, и предчувствие ее не обмануло.

Вся неожиданность, и кончила она неожиданно. В 1852 г. умер ее муж. Через год Воронцова‑Дашкова, ко всеобщему изумлению, вышла в Париже замуж за француза‑доктора барона де Поальи. Новый муж страшно ее тиранил, отобрал деньги и бриллианты. Умерла она в нищете в одной из парижских больниц.

 

Елизавета Михайловна Фролова‑Багреева

(1799–1857)

 

Единственная дочь знаменитого государственного деятеля александровского времени М. М. Сперанского. Мать ее, англичанка, умерла через полтора месяца после ее рождения, и девочка осталась на попечении отца. Отец с ранних лет был ее воспитателем и учителем. Девочка была талантливая, но слабого здоровья. В 1822 г. она вышла замуж за черниговского губернатора А. А. Фролова‑Багреева. Через два года он перевелся в Петербург членом совета министров финансов. Супруги поселились вместе со Сперанским. В доме Сперанского собиралось все лучшее общество Петербурга. Фролова‑Багреева стала центром отцовского салона и пленяла гостей живым умом и образованностью. В ее салоне бывали Карамзин, князь П. А. Вяземский, А. И. Тургенев, Мицкевич, Брюллов, многие из будущих декабристов, чего император Николай никогда не мог ей простить. Бывал и Пушкин. Летом 1830 г. он писал из Петербурга невесте: «Вчера m‑me Багреева, дочь Сперанского, присылала за мной, чтобы вымыть мне голову за то, что я не исполнил формальностей, – но, в самом деле, у меня не хватает сил».

В браке Фролова‑Багреева не была счастлива. Муж ее был неинтересный, пустой человек, очень эгоистический. После смерти отца в 1839 г. она уехала за границу, много путешествовала, потом жила в своем полтавском имении, с 1850 г. поселилась в Вене, где и умерла. Фролова‑Багреева была не лишенная таланта писательница. На русском языке ею написано только «Чтение для малолетних детей» (1828). В Европе она как писательница получила известность своими французскими романами из русской жизни («Русские паломники в Иерусалиме», «Старовер и его дочь», «Тунгузское семейство», «Невские острова в Петербурге» и др.). Проспер Мериме, удивляясь ее прекрасному французскому языку, писал, что рассказы Фроловой‑Багреевой о России увеличивают его желание побывать в этой стране.