Или он, или я. Пэррис-Айленд

Я пошел к капитану и рассказал ему о краже. Своей честностью я был обязан ему и корпусу морской пехоты.

Он слушал мой рассказ, и его руки сжимались в кулаки, а шея начала краснеть снизу вверх, как ртуть поднимается в термометре.

— Все этот чертов Хауэлл! — сказал он. — Никакого контроля над своими людьми!

— Сэр, вор из другого взвода.

— И выбрал мишенью парня Хауэлла! — Железная логика. Он явно затаил обиду. Капитан так и не научился сдерживаться, и любая обида долго жгла его мозг.

— Хочу расставить все точки над i. Я не желаю, чтобы сержант Хауэлл занимался сбором денег.

— Да, сэр!

Но я достаточно долго думал над этой проблемой и понимал, что это единственное приемлемое решение. Ребята Хауэлла не станут возражать.

Откуда я знал? Я спрашивал Джо Колледжа. Это щекотливая тема, но мне необходимо было ее прояснить и я доверял Джо. Отчасти доверие строилось на чистой логике. Он беспокоился об успехе Шейна как о своем и не одобрил бы вариант, заранее обреченный на провал. С другой стороны, доверие проистекало из чистой интуиции, подкрепленной такими призрачными доводами, как его взгляд. Глаза людей, которые говорят то, что думают, выражают спокойствие и прямоту. Они свободны от бесконечных игр разума, свойственных любителям манипуляций, и их невозмутимость распространяется на всех, кого они видят.

Действительно, Джо сказал, что новобранцы собираются сделать старику Хауэллу (как-никак, ему уже тридцать пять) прощальный подарок, прежде чем они отправятся кто куда, и было бы хорошо помочь ему с этим планом.

Джо не просил сохранять этот разговор в тайне. Ему и не нужно было делать это. Ведь доверие заразительно.

Но сейчас, как я и боялся, ситуация была крайне неприятной, особенно для меня.

Три дня спустя наступил последний пончиковый день и последний день обучения новобранцев, который и в лучшие времена имеет горьковатый привкус, потому что инструкторы неизбежно смотрят на некоторых из своих ребят как на сыновей. Они видят в новобранцах отражение себя, олицетворение человека, который пришел юношей, а уходит мужчиной, пожертвует всем ради мечты о справедливости и свободе, воплотившейся в стране под названием США.

Конечно, сержанты никогда так не скажут и ничем не намекнут. Боже упаси! Они же инструкторы! Но я знал, что это правда, ведь и я чувствовал то же самое.

Даже в этот чудный день боевого братства — или особенно в этот день — я был в смятении. Кто-то должен был пострадать.

Я протянул сержанту Хауэллу пончик. Мы стояли на втором этаже казармы взвода и смотрели, как маршируют внизу рядовые морские пехотинцы: в тесном строю, все как один, голубая форма ярко выделяется на фоне зеленой травы, металлические пуговицы и пряжки сияют.

— Это зрелище никогда не надоедает, — сказал Хауэлл.

— Да, эффектно.

— Мне бы жутко не хотелось потерять все это.

— Мне тоже. Если уж привыкаешь к этому, то навсегда, так?

— Так точно. — Хауэлл склонил голову чуть влево. — Как с той проблемой, лейтенант? — спросил он нерешительно.

— Все уладилось. У нас есть прикрытие сверху. Идите и заканчивайте с этим делом.

— Правда?

Я взглянул на него, но он смотрел в сторону, и я увидел только имена четырех его детишек, вытатуированные на руке.

— Правда.

— Хороший ты парень, лейтенант!

Я надеялся, что и другие согласны с этим. Но сомневался. Я долго смотрел на моих морпехов, думая, что это, возможно, в последний раз.

Я решил сам принять удар на себя. Разве мог я поступить иначе?

Ситуация складывалась так: или он, или я.

Прощание

Перед выпуском новобранцы получают недельный отпуск, чтобы съездить домой, затем проходят боевую подготовку в учебном центре морской пехоты Кэмп-Леджен (рассадник бронированных гигантских москитов, которых я упоминал в главе 1, в истории о ночной поездке на полигон).

После того как они попадают в Кэмп-Леджен, мы их больше не видим. Мы даже редко слышим о них или получаем от них известия.

Но в этот раз все было не так. К несчастью.

Однажды рано утром, где-то через месяц после того, как последняя группа высадилась в Кэмп-Леджене, капитан подошел ко мне с ухмылкой, скорее неприятной, чем дружелюбной, и сказал:

— Он все-таки попался!

— Кто?

— Хауэлл! Я накрыл его! — Мне стало плохо. — Тот новобранец, о котором вы мне рассказывали — Финк или Фринк, — когда попал в Леджен, начал болтать направо и налево, что у него стащили 80 долларов.

Я перебил его:

— 800 долларов, сэр.

— Неважно, но мистер Болтун всем рассказывал, как его инструктор пустил шапку по кругу. Теперь Хауэлл у меня в руках!

Он явно наслаждался моментом, самодовольная улыбка не сходила с его лица.

— Доложите мне вкратце о вашем запрете на сбор денег.

У меня сжалось сердце. Я с трудом выдавил:

— Сэр, я не обсуждал этот вопрос с сержантом Хауэллом.

— Повторите!

— Я не отдавал приказа сержанту, сэр. Он не проявил неподчинения. Виноват я, сэр.

— Не верю, что слышу это! — На шее у него набухла сонная артерия, на лице выступили капли пота.

— Это моя ошибка, сэр.

Он помолчал.

— Я никогда не считал вас кадровым офицером, лейтенант Дрик. Я все-таки думал, что вы выдержите вашу вахту в Пэрисе. Вы подвели меня. Завтра доложите командиру батальона об инициировании вашего дела. Дадите объяснения и подробно расскажете подполковнику, что вы, черт возьми, думали.

— Есть! Завтра, сэр. — Я вытянулся по стойке смирно, отдал честь, а он стоял не шелохнувшись и буравил меня взглядом: ждал… ждал… — и наконец ответил на мой жест. Я опустил руку и ушел.

Хотелось бы мне сказать, что я ушел с гордо поднятой головой, но это неправда. Я ушел, как испуганный мальчишка.

Я бросил последний взгляд на моих товарищей, марширующих на солнце, мечтая оказаться среди них.

Меня мучил вопрос, как я скажу обо всем жене.

Меня пугала неопределенность. Но одно я знал точно: в тот день я наконец стал лидером.

Я поступил правильно. И ни капли сожаления.

Только страх.