Первая ночь супругов василовых

 

Было уже темно, когда Василов оторвался наконец от своего станка. С ним приключились удивительные вещи. Он послушно стоял у станка, обтачивая металлические ободки для фарфоровых чаш электроприемников. В минуты работы он испытывал необычайное наслаждение. Рабочие, окружавшие его, были всех национальностей. Каждый понимал несколько слов на языке другого, некоторые составляли группы для практики на чужом языке. С ним обращались не как со старшим, а как с равным. Среди шуток и песен он успел научиться новым для него русским фразам. Когда же он присоединился к экскурсии, ходившей на первый и третий ярусы, восхищение его перешло в восторг.

— Я влюбился в поселок и в свой станок, — сказал он Реброву, когда тот пришел силой снять его с работы. — Это чудесная штука, это лучше всякой гимнастики, бокса и футбола! Я положительно повеселел у вас!

Он с большим сожалением снял с педали ногу, отвернул засученные рукава рубашки, снял фартук и накинул свой пиджак.

— Я готов проводить здесь целые сутки!

— Вы можете приезжать к нам с девяти утра и оставаться до одиннадцати ночи, то есть весь период бодрствования, — ответил с улыбкой Ребров, — больше этого нельзя. В Советской республике каждый трудящийся свято соблюдает период ночного сна и отдыха, от одиннадцати ночи и до восьми утра. Иначе у него не будет сил для работы.

С этими словами Ребров свел Василова под душ и указал ему на движущуюся платформу, через несколько минут доставившую нашего героя вниз.

Стало свежо, небо усыпали крупные звезды, с показательных полей несло необычайными ароматами тропиков и полярного лета. Василов сбежал с лестницы к ожидавшему его автомобилю, наслаждаясь мягким ночным воздухом, звездным небом и эластичностью своего освеженного тела. Но когда автомобиль понес его к роковому дому на Мойка-стрит, Василов вздрогнул и ударил себя по лбу. Он забыл и тайные инструкции фашистов, и мнимую жену, и свою роль заговорщика!

Сердце его сжалось, и холод прошел по коже. Вот эту необыкновенную, удивительную, трижды милую страну должен он помочь разрушить, залить кровью, обесплодить, наводнить врагами! Этих гениальных и милых, со всех концов света пришедших сюда людей с благородными лицами, с горячими глазами, со счастливой улыбкой должен он предать и убить из-за угла!

Он знал, что прежней ненависти в нем нет ни капли. Он знал, что дух старого Морлендера веселится в нем, как и его собственный, восхищается чудесным зрелищем труда, только что виденным в поселке.

— Отец влюбился бы в них, как и я, — прошептал он уверенно. — Какого черта он стал бы преследовать их!.. Да полно, уж не убит ли он не ими, а кем-нибудь другим?

В ту же секунду он почувствовал, как волосы у него на затылке зашевелились от ужаса.

Стоп! Шофер затормозил перед темной дверью общежития. Рядом мелькнула все та же старуха-нищая.

Медленно сошел Василов на землю и медленно поднялся по лестнице своего дома. Он столько пережил за сегодняшний день, что даже женщина, поджидавшая его наверху, показалась ему теперь добрым товарищем. Как хорошо было бы сказать ей всю правду! Он не знает, что сделали с ее мужем. Он не знает, что сделают с ним самим.

Постучав и не получив ответа, Василов нажал дверную ручку и вошел в комнату.

Было совершенно темно, занавеси на окнах спущены. Миссис Василова, судя по ее ровному дыханию, уже спала.

Василов нащупал свой письменный стол и зажег лампочку. На столе был приготовлен ужин и стакан холодного чая. Кровать раскрыта, на подушке чистая ночная рубашка, на коврике мягкие туфли. Он окинул взглядом все эти удобства и невольно улыбнулся. Вот они, достоинства семейной жизни!

Василов скинул пиджак и пыльные башмаки. Он с наслаждением закурил бы и уже протянул руку к зажигалке, как вдруг остановился. Эта женщина… кто бы она ни была, ей все-таки может быть неприятен табачный дым. Он с наслаждением помылся бы, но стук может разбудить ее… Возмутительно! Остается только раздеться и спать. Вот они, неудобства семейной жизни!

Василов осторожно сел на кровать и задумался. Нервы его не хотели успокаиваться. Он был взвинчен, взбудоражен, зажжен. Он перешел от восторга к мрачному отчаянию. Он спутался. Он не знает, что делать. С тоской хрустнул он пальцами и в ту же минуту услышал тихий шепот миссис Василовой:

— Тони…

В мурлыкающем, сонном голосе было такое очарование, что Василов невольно поднялся с места. Он помянул про себя черта — в тысячный и последний раз за этот день, — на цыпочках перешел установленную им пограничную полосу и остановился у кровати своей жены.

Она спала. В слабом свете электрической лампочки чуть виднелось очаровательное существо, едва прикрытое батистом и кружевами. Одну руку она положила на грудь, другую закинула под голову. Рот ее полуоткрылся, каштановые локоны упали на глаза, от ресниц легла на щеки темная тень, еще более сгустившая сонный, как у спящего ребенка, румянец. Надо сознаться, Артур Морлендер не спешил покончить с этим зрелищем, тягостным для каждого честного женоненавистника.

Миссис Василова глубоко вздохнула во сне и улыбнулась, блеснув жемчужной полоской зубов. Нижняя губка ее оттопырилась с детской капризностью. Она снова пробормотала:

— Тон-ни… — и повернулась на другой бок.

Василову безопаснее было бы отойти заблаговременно на тыловую позицию. Но он подкрепил себя мыслью о том, что ему надлежит как следует изучить своего врага.

«При ближайшем рассмотрении вещи часто-оказываются совсем другими! — подумал он фарисейски. — В конце концов, я имею на это право, поскольку она не предусмотрена в данных мне инструкциях».

Счастливая мысль об инструкциях внушила ему новую идею. Не может ли он, сославшись на этот непредусмотренный, возмутительный, мешающий и стесняющий его факт — жену, выдающую себя за его собственную, — вообще отказаться от выполнения инструкций? Пусть Кресслинг пеняет сам на себя!

Он оперся рукой о стену над самой головкой своей жены, а другую для равновесия осторожно сунул под подушку и замер в весьма неудобной позе.

Между тем в лице спящей красавицы произошло магическое изменение. Ресницы и ноздри ее затрепетали, губы сжались, брови сдвинулись. Она еще раз вздохнула, широко раскинула руки и вдруг обвила ими шею Василова.

Артур Морлендер побледнел и похолодел, как мертвец.

— Кэт, вы проснулись? — сказал он глухо. — Простите меня… Пустите меня.

Но Кэт не пускала его. По-прежнему закрыв глаза и не стряхивая с лица кудрей, она все ближе нагибала к себе белокурую голову Морлендера; она нагибала ее до тех пор, покуда губы его не коснулись ее лица.

Будь мой роман греческой трагедией, в этом месте должен был бы появиться потрясенный хор женоненавистников с приличными случаю угрожающими и оплакивающими стихами и посыпанием волос (или лысин) пеплом. Однакоже в романе моем ничего подобного не случилось, и если сердце мистера Морлендера бешено колотилось в эту минуту, презирая всякие нормальные медицинские темпы, то часы его, движимые хладнокровным механизмом, стучали совершенно так, как и раньше.

— Кэт; простите меня, простите меня! — шептал Морлендер, покрывая ее поцелуями. — Я… о, простите меня!

Он не мог говорить. Он был сражен, как бурей. Высвободив руку из-под подушки, он откинул локоны со лба своей мнимой жены, дрожащими пальцами провел по ее лбу и щекам, приподнял за подбородок ее лицо, пораженный открытием невиданного чуда.

Артур Морлендер ни одной женщины никогда не любил до этого вечера. Артур Морлендер впервые встретился с единственным и величайшим чудом земного шара, именуемым женщиной. И вдруг он почувствовал, как его непереносимое волнение разрешилось бурей слез, заструившихся у него по щекам.

В ту же минуту Вивиан подняла ресницы. Глаза их встретились. Морлендер отшатнулся и вскрикнул. Он встал, закрыл лицо и, как лунатик, зашагал к себе. Он сел на свою кровать, не разжимая рук, и будет так сидеть до самого утра.

Я не имею ни малейшего намерения дежурить около него и, что еще хуже, замораживать вместе с собой читателя, а потому прямо скажу, что творилось у него на сердце. В иные минуты человек воспринимает с почти звериной чуткостью. Всеми нервами своего потрясенного существа Морлендер увидел взгляд ненависти, сверкнувший на него из фиалковых глаз миссис Василовой. В ту же секунду ему стало ясно, что она такая же Кэт, как он — Тони.

Вивиан лежала у себя тихо, как мышь. Грудь и шея ее были закапаны слезами Морлендера. Прикусив нижнюю губу, Вивиан смотрела в темноту остановившимися глазами. Она выдала себя Морлендеру! Она лукавила с мерзким стариком, она была готова на все, чтоб отомстить, — и она не посмела солгать Морлендеру! Ни за что на свете, ни для какой мести не смогла бы она продолжать придуманную комедию…

Так два сердца с манией отмщения в один и тот же день объявили капитуляцию.

 

ТЕОРИЯ САМОРАЗРЯДКИ

 

Белая петроградская ночь перешла в белое утро. Часы Морлендера хладнокровно добрались до шести.

Измученная долгой бессонницей, Вивиан тихо поднялась с кровати и стала одеваться, стараясь не производить никакого шума. Накинув платье, она причесалась, надела шляпу и кофточку и на цыпочках приблизилась к заповедной меже. У нее была только одна мысль: бежать, со всех ног бежать к Сорроу, ехать назад в Америку, дать знать Тингсмастеру, что она никуда не годится и ничего не может…

Она перешагнула границу и вздрогнула. Посреди комнаты стоял совершенно одетый Морлендер и смотрел на нее. Как он изменился в одну ночь! Вместо безличного «первого любовника» с раздражающе красивым лицом, каких много в любом журнале мод, перед Вивиан был возмужавший, постаревший, неузнаваемый человек. Черты лица его стали твердыми и острыми, кожа обтянула их в одну ночь, словно Морлендер похудел от шести часов бессонницы. Взгляд углубился, но стал непроницаем. Губы сомкнулись с суровостью, для них необычной. Из-под золотистых волос, красиво ложившихся вокруг лба, стал виден самый этот лоб, очень высокий, ясный, лоб мыслящего человека, раньше как-то не замечавшийся. Он спокойно глядел на нее до тех пор, пока Вивиан не опустила глаза. Тогда слабая усмешка тронула его губы, но тотчас же исчезла.

— Я ждал вас, — заговорил он просто. — Я хочу объясниться с вами.

Вивиан обвела глазами комнату, подошла к стулу и опустилась на него, стиснув руки. Артур остался стоять.

— Я не Василов, — заговорил он снова. — Я не знаю, что сделано с Василовым, хотя не смею считать себя невиновным. Вы не жена Василова и ненавидите меня. Я не знаю ни вас, ни ваших планов. Возможно, вы знаете меня и мои планы. Вас, конечно, приставили следить за мною те самые силы, которые швырнули меня сюда с низкой целью. Так вот, в первом своем отчете можете донести, что я не собираюсь выполнять задание, отказываюсь вредить этой стране и этим людям. А теперь давайте решим: или вы, или я переселимся из этой комнаты.

Вивиан судорожно стиснула пальцы, хотела что-то ответить, но молча повернулась и выбежала на лестницу.

Артур Морлендер прошелся несколько раз по комнате, закурил, распахнул окно, потом быстрыми шагами направился за перегородку.

Кровать была небрежно прикрыта одеялом, она еще благоухала ароматом ее волос, теплотой ее тела. Он не смотрел и не видел ничего. Стальной рукой схватил он одеяло, подушки, простыни, связал их в узел и бросил в угол, словно надеялся изгнать этим из комнаты всякие признаки ее пребывания в ней. Потом скинул пиджак, лег на собственную кровать и закрыл глаза. Ему оставалось два часа до поездки на завод.

Спит или не спит Артур Морлендер, мы не знаем. В раннем утреннем свете лицо его имеет мертвенный вид. Веки тяжело легли на глаза, и у рта прошла черточка, состарившая его лет на десять. Он выдержал два часа полной неподвижности, потом тихо встал, умылся, взял шляпу.

Чудный день расцветал над Петроградом. Первые желтые листья, крутясь, ложились на черные воды Мойки. Синее небо над городом было так чисто и прозрачно, словно его намылили, выстирали и хорошенько прополоскали в синьке.

У подъезда ждал в машине сам Ребров, сидевший у руля. Жестом он пригласил Артура занять место рядом с собою, круто повернул баранку, и машина рванулась.

— Сегодня — особая программа, — начал он, не отводя глаз от дороги, — мы с вами едем не на завод, а в мою лабораторию. Она тоже на окраине, но противоположной. Мы с вами мчимся сейчас в сторону Нарвы.

— Что мне там нужно будет делать?

— Выслушать небольшую лекцию, — улыбнулся Ребров. — Не пугайтесь, не скучную.

Мимо проносились странные открытые пространства, похожие на стадионы. Люди на них, одетые, как физкультурники, в трусы и белые колпачки, что-то равномерно проделывали — приседали, вставали, взмахивали руками, — и все же это не были стадионы. Поверхность земли покрыта была густой растительностью в половину человеческого роста.

— Что это такое? Что они делают? — спросил Артур у своего спутника.

Тот затормозил:

— Хотите, посмотрим вблизи?

И вот они оба на широком, ровном, как скатерть, лугу.

Откуда-то сбоку ветер приносит теплые волны музыки, такой ритмичной и знакомой во всех частях света, — музыки утренней зарядки. Чей-то приятный дикторский голос разносится над лугом, хотя самого диктора не видно — он сидит за десять километров отсюда, перед микрофоном:

«Раз, два, три! Раз, два, три!» — И люди встают, приседают, взмахивают рукой, встают…

— Да ведь они косят траву! — изумленно восклицает, приглядевшись к ним, Василов. — И чем же! Простым, примитивным серпом, этой кривулькой полумесяца, да еще при вашей высокой технике!

Между тем ряды приседающих и встающих внезапно прекратили движение. Музыка оборвалась. Голос диктора произнес:

«Девятая смена, на работу! Автобусы поданы. Десятая смена, на зарядку!»

Снова музыка, снова ровные «раз, два, три» из эфира. Только первая группа людей уже скрылась за поворотом поляны, где голубели корпуса нескольких длинных автобусов, а новая веселая толпа физкультурников заняла их место.

— Пройдемся, зарядимся с ними! — предложил Ребров.

Он указал Артуру, где взять серп, стал рядом с ним перед зеленой стеной травы, и вот они вместе с другими идут и снимают ее сильными взмахами острого серпа.

Через пять минут, вспотевшие, порозовевшие, с приятным чувством израсходованной мускульной силы, но прибывшей нервной энергии, оба они снова катили вперед, и Ребров говорил Артуру:

— Это имеет некоторую связь с тем, что вы увидите в моей лаборатории, вот почему я остановился. Наши врачи-физкультурники заметили, что движения, разработанные впустую, с подражанием рабочим движениям, но сами по себе не рабочие, дают меньше мускульного эффекта, чем ритмическое, рассчитанное по минутам выполнение настоящей работы, но не доводимое до первой точки утомления. Больше того: физкультурные движения оказались даже менее эффективными, нежели простые танцы на танцевальных площадках. Тогда врачи попробовали сочетать зарядку с практически производимой работой, под музыку, с паузой, под наблюдением мастеров спорта. Здесь жнут серпом, там полют, а еще дальше идут косы, лопаты, копка картошки — ведь у нас здесь пригородное хозяйство столицы. И представьте, пятиминутная рабочая зарядка оказалась полезней двухчасовых занятий спортом. При налаженном быстром транспорте это дает возможность каждому служащему подышать утренним воздухом полей и леса…

— Но почему это имеет связь с вашей лабораторией? — с интересом спросил Морлендер.

Они подъехали к высокой и узкой башне, окруженной несколькими рядами проволоки, и уже поднимались по ее пологим ступенькам.

— А вот почему, — ответил Ребров, входя в свой маленький, уютный кабинет и вешая на вешалку шляпу. — Присядьте, все объясню.

Помолчав, он поставил перед мнимым Василовым странный прибор, состоявший из металлических сплетений, планок с отверстиями и крохотного магнита:

— Прежде чем показать вам один опыт, расскажу о тех мыслях, которые нас привели к нему. Лучшие наши ученые вот уж год, как поставили задачу связать науку с практикой, но не только в обычном смысле, в каком это вообще говорится. Мы хотим связать в сознании людей главные, важнейшие теоретические завоевания науки, открытые ею законы — с обычными житейскими делами. Возьмите закон тяготения, он имеет тысячи разветвлений в науке, но ведь волейболист, бросая мяч, о нем не задумывается; альпинист, пробираясь на кошках по страшной горной тропе, его не вспоминает; кухарка, готовя кашу или кофе, о нем не подозревает. Или известное положение в физике: «каждое действие равно противодействию», — кто думает о нем на каждом шагу своей практической деятельности? Мы вступили в век взрывов. Главным орудием уничтожения становится взрыв. Что делают люди? Изобретают ответные взрывы. А что они делают после войны? Ликвидируют оставшиеся очаги взрывов, разные мины и бомбы путем их нахождения и взрывов же. Взорвут с принятием мер — и уничтожают опасность случайного взрыва, влекущего жертвы. Мы, советские люди, окружены врагами, и если б мы тратили наше время на то, чтоб обороняться от покушений орудиями и методами покушений, у нас не хватило бы ни сил, ни средств на великие задачи созидания…

Ребров помолчал, включил странный прибор и вставил в одно из его отверстий маленькую ампулу.

— Взгляните, эта вот игрушечка — настоящая бомба определенной взрывной силы. Я вставляю ее в ложе нашего прибора, именуемого «саморазрядитель». Ничего как будто не происходит с ней: ни шума, ни треска, ни искорки не зажглось. Но за эти несколько секунд она сама разрядилась. Почему? Потому что зарядка и разрядка — два эпизода одного и того же процесса, подчиненные течению времени плюс влияние определенных внешних условий. Мы не доводим бомбу врага до взрыва, мы не хотим обезвреживать мины с помощью взрыва — мы, наоборот, ставим бомбу в такие условия, при которых элементы, ведущие к взрыву, сами собой стойко возвращаются в прежнее, нейтральное состояние, обретая его от третьего агента. Третий агент — это наш секрет. Если взрыв вызывается от толчка, трения, огня, соприкосновения химических элементов и слияния их, мы уничтожаем при помощи третьего агента специфику всех этих действий. Если взрыв вызывается распадом элементов, наш «третий агент» попросту не дает осуществиться распаду, связывает элементы. Нам помогают в этом деле те самые общие законы и положения науки, которыми до сих пор человечество еще не научилось пользоваться сознательно, обращая их себе на пользу на каждом шагу.

— Значит, ваш прибор — это модель…

— Да, это модель гигантских установок, готовых к действию тотчас, как только нашей Родине станет грозить нападение. Об одной из них вы уже знаете — это наша Аэро-электроцентраль.

— Вы только обезвреживаете удар, который вам собираются нанести, — ничего больше?

— Да, мы пока только обезвреживаем возможные удары, сохраняя большие запасы энергии, обрекавшейся на рассеяние… Но наши ученые думают и дальше. В соседней комнате этой башни, — Ребров привстал и слегка коснулся каменной стены, — мой товарищ серьезно разрабатывает маленький практический вывод из положения «всякое действие равно противодействию». Но об этом мы пока еще не говорим никому.

Несколько минут Морлендер сидел молча.

— Мой отец… — невольно пробормотал он.

— Ваш отец?

— Да, мой отец, изобретатель Морлендер…

И, только сказав это, он побледнел, вскочил с места. Так же побледнел и встал с места Ребров.

Забывшись, Артур проговорился. Он не жалел об этом. Он стоял опустив голову, бледный, как смерть, не отпираясь от сказанного и ничего не объясняя.

Ребров подождал некоторое время, потом надавил кнопку. Два красногвардейца выросли на пороге. Они подошли к Морлендеру и крепко взяли его один — за правый, другой — за левый локоть.

 

ТАЙНА ЧЕКА

 

В Америке Артур Морлендер немало наслышался о страшной Чека большевиков. Газеты печатали сенсационные признания белоэмигрантов о том, как их пытали неслыханными орудиями, неизвестными даже Средневековью. Какой-то беглый помещик из номера в номер помещал в «Чикаго-Сандэй» целый роман под названием «Тайна Чека» и признавался своим друзьям по выпивке, что ежели б не голубушка Чека — благослови ее, господи! — жрать ему было бы абсолютно нечего. И вот сейчас Артур сидел в этой самой Чека, в комфортабельном кресле, перед столом, на котором стояли стакан чая и тарелочка с двумя бутербродами с ветчиной, придвинутые к нему красивым смуглым следователем в военной форме, с дюжиной орденов на груди.

— Итак, вы сын знаменитого изобретателя Морлендера, — задумчиво говорил он, постукивая перед собой кончиком карандаша. — Почему же вы не приехали к нам под своим именем? Вам оказали бы широкое гостеприимство. Для чего понадобился этот маскарад? И где настоящий Василов? Отвечайте, пожалуйста, по порядку вопросов.

— Я сын знаменитого изобретателя, Артур Морлендер, — с тяжелым вздохом ответил арестованный. — Мой отец был убит в России большевиками — так мне сказал глава треста, у которого служил отец, миллиардер Джек Кресслинг, и его друзья устроили этот маскарад, снабдили меня деньгами, оружием, ядом, бомбами и отправили под именем Василова к вам. Где настоящий Василов, не знаю. Со мной приехала женщина, выдающая себя за жену Василова. Кто она такая, тоже не знаю. Вот все. Нет, не все, впрочем. Увидев вашу страну и ваших людей, я в первый же день усомнился в том, что отца моего убили вы, и желание отомстить угасло во мне.

— Вы правы: Морлендер выехал отсюда живым и здоровым.

Следователь позвонил, вошел молоденький красноармеец.

— Сидоров, копию с судовой книги «Торпеды»!

Когда копия была принесена, следователь перелистал ее и отогнул страницу:

— Читайте, вот запись: «Заказана каюта, в Нью-Йорк шестого июля…» Но что это? — следователь вдруг покраснел и прочитал следующую строку: — «…осталась незанятой». — Он снова, сильней, чем раньше, нажал кнопку. — Сидоров, узнать немедленно, где, когда, каким способом инженер Иеремия Морлендер, гостивший у нас в Союзе около месяца, покинул нашу страну!

Пока Сидоров, бесшумно удалившись, исполнял приказание, следователь участливо глядел на Артура:

— Признаться, мы вашему газетному шуму вокруг этого мнимого убийства не придали никакого значения — ведь чего только не пишут у вас! И откуда берется! Но неужели же вам самому не показалось странным все это дело? Скажите, а как наследие вашего отца, его знаменитое изобретение, о котором ходят слухи в обоих полушариях, — новый вид какой-то энергии? Вы сами его разрабатываете?

Артур уже начал привыкать к манере следователя задавать не один, а целый цикл вопросов. Он понял, что группой сразу поставленных нескольких вопросов следователь помогает ему увидеть связь между разными вещами, ускользавшую от него раньше. И, держа в уме эту связь, он ответил:

— Изобретение моего отца было завещано не мне — отец составил в России новое завещание. По этому новому завещанию изобретение должно быть обращено на борьбу против коммунистов. Да, теперь мне все это кажется странным. Я был единственным сыном. Отец почему-то лишил меня всякого состояния — все досталось его новой жене, о существовании которой я даже не подозревал.

— А кто эта новая жена?

— Бывший секретарь Джека Кресслинга.

Отвечая, Артур Морлендер сам видел, как замыкается круг его ответов и как все они стягиваются к одному человеку. Слушая его, следователь понимающе кивал головой. Он успел в эти минуты соединиться с кем-то по телефону, слушал его и подавал в трубку короткие реплики, а сам продолжал глядеть на Морлендера и, когда положил трубку, всем корпусом повернулся к нему:

— Нечего и Сидорова дожидаться. Я говорил сейчас с человеком, которому было поручено сопровождать по нашей стране вашего отца и проводить его при отъезде. Человек этот сообщил любопытные вещи. Он сейчас будет здесь.

Все это время Ребров сидел у окна и курил свою трубку. Он не вставил в разговор ни единого слова. Но когда следователь замолчал, а Морлендер, опустив голову на грудь, мысленно воскрешал в памяти все, что произошло с ним в Нью-Йорке, Ребров негромко сказал:

— Инженер Иеремия Морлендер был и у нас на показательном участке. Он вел себя дружелюбно. Что-то не похоже, чтоб он завещал свое новое открытие, о котором сам же рассказывал нам, на борьбу с коммунизмом.

Не успел он окончить, как дверь тихонько отворилась и на пороге ее показался «человек», о котором говорил следователь. Человек этот — стройная и строгая барышня в кудерьках и золотом пенсне на орлином носике, в замшевых шведских туфельках, финском джемпере и парижской блузке — вопросительно обвел всех глазами.

— Вот, рекомендую, — широко улыбнулся следователь, — известная переводчица, работник Комиссариата иностранных дел. Лицо доверенное, можно полагаться на каждое ее слово. Садитесь, товарищ Сережкина. Повторите присутствующим, что вы мне сейчас сообщили.

Товарищ Сережкина вынула из итальянской сумочки с видом Везувия хорошенькую эстонскую записную книжку, раскрыла ее и, не глядя в нее, отчеканила:

— Мистер Иеремия Морлендер посетил четыре наши республики, восемь областных центров, Москву, Петроград, двенадцать заводов, имел беседы и встречи с академиками, профессорами, рабочими, проектировщиками, провел три дня на Центральной Аэро-электроцентрали, был принят вождями нашего правительства, выступил перед микрофоном со словами благодарности и большого удовлетворения, высказался за более тесное общение между нашей и зарубежной наукой. По его просьбе ему был заказан билет на пароход «Торпеда», отправлявшийся в Нью-Йорк шестого июля. Но мистер Иеремия на этом пароходе не отбыл.

— Не отбыл! — шепнул Артур. — Почему?

— По той причине, что четвертого утром на петроградском аэродроме приземлился частный американский самолет личного пользования капиталиста Джека Кресслинга. Сведения получены от американского пилота, разыскавшего мистера Иеремию в тот же день и предложившего ему по какой-то неотложной причине лететь немедленно обратно. Я лично проводила в шесть часов утра мистера Морлендера и была свидетельницей его отлета. Деньги за каюту на «Торпеде» мистер Иеремия востребовать не успел.

— На «Торпеде» прибыл его гроб, — глухо проговорил Артур. — Какое черное дело прячется за всем этим?

— Разберемся! — коротко и дружелюбно сказал следователь. — Товарищ Сережкина, вы можете идти. А теперь попрошу вас сообщить, чего, собственно, хотели от вас организаторы вашего переодеванья, по всей вероятности убившие несчастного Василова? Будьте очень точны в ответах. На сей раз я их буду записывать.

Артур Морлендер провел рукой по карманам и последовательно извлек и разложил на столе все, что получил от банды Кресслинга.

Одно за другим следователь брал в руки «вещественные доказательства». Он поднял ампулу к свету и внимательно посмотрел на ее содержимое, пересчитал голубые шарики в коробке, покачал на ладони заряженный автомат новейшей конструкции. Пальцем провел, как по колоде карт, по толстой пачке новеньких советских денег. Потом отодвинул все это в сторону, произнес «тэк-с» и снова взял из кучки ампулу:

— Это вам, Ребров, в вашу лабораторию… Ну-с, я вас слушаю, Морлендер!

— Кроме всяких диверсий, отданных на мое усмотрение, я должен от группы американцев поднести подарок — взрывчатую машину, которую мне пришлют из Америки. Ни срока действия, ни характера этой адской машины я пока не знаю.

Следователь записал последние слова, окунул перо в чернильницу, пододвинул написанное Артуру и передал ему перо для подписи.

Морлендер прочел и подписался. Он почувствовал себя бесконечно уставшим. Он сидел и ждал, чтоб его отправили в тюрьму. Но Ребров вдруг встал, как ни в чем не бывало подошел к нему, взял его под руку и потянул за собой к двери.

Следователь крикнул вслед Артуру:

— Не забудьте продолжать играть свою роль! И не бойтесь ничего — мы примем свои меры. Ни в коем случае больше не сноситесь с нами, иначе они могут заподозрить и погубить вас, прежде чем мы сумеем в это дело вмешаться. До свиданья! Всего наилучшего!

К великому изумлению Морлендера, он понял, что ему верят, что он свободен и, главное, — что отныне он не один на свете.

 

КАДРЫ КНЯЗЯ ОБОЛОНКИНА

 

Прошло несколько дней, насыщенных для Артура Морлендера трудом, познанием и дружбой. Он узнал от Реброва подробности посещения лаборатории его отцом; услышал точно воспроизведенные по его просьбе слова и речи старика Морлендера; понял, что должно было произойти в отце, какая большая ломка взглядов. И все ясней ему становилась преступная роль Кресслинга и его банды. Где-то в Нью-Йорке они убили отца, чтобы завладеть изобретением; где-то в океане подвезли и погрузили гроб на «Торпеду».

Артур побывал в порту, узнал день и час следующего прибытия «Торпеды» и решил поговорить с капитаном. Все эти мысли и дела поглощали время Артура, остававшееся у него после работы. И все же, когда он возвращался в свою комнату, пустота ее сжимала ему сердце. Как не походили его нынешние возвращения на первое! Комната была темна, неуютна; узел с постелью Кати Ивановны убран, кровать ее застлана чистым холодным бельем; аромат ее нежных духов испарился; никто не подогревал ему вечером чай, не ставил у кровати ночных туфель, не ждал его, не ненавидел его… Ненависть! Кто бы ни подослал к нему Кэт, ее ненависть — острая, страстная, сверкнувшая в глубине ее глаз, — была вызвана чем-то личным. Откуда она? Кто и что было за этой женщиной?

Против воли он думал о ней все чаще и чаще. Не та, первая и последняя, ночь вставала перед его воображением, а невольный дружеский обмен взглядами, когда оба они приехали с парохода в общежитие и первые русские впечатления захватили их обоих. Это был взгляд понимания, сочувствия, разделенной мысли, взгляд, за которым могло последовать объяснение. Так не мог глядеть ни один человек из банды Кресслинга. Почему, почему он не объяснился с ней! И где она сейчас, что с ней сделалось? Артур так сильно изменился за эти дни, что был уверен в перемене, происшедшей и с нею.

Но время шло, а Кэт не возвращалась. В углу, за ширмой, стоял ее чемодан. Артур не дотронулся до него. Он ждал, что за ним придут или пришлют.

Между тем наступило утро, когда «Торпеда» снова должна была войти в Кронштадтский порт. Предупредив еще с вечера Реброва, Артур Морлендер, едва рассвело, отправился ее встречать.

…Где же была все эти дни Вивиан Ортон? В то страшное утро, выбежав из дома на Мойка-стрит, она знала только одно: лишь бы найти Сорроу. Адрес и тщательно нарисованный его рукою план хранились у нее в кармане. Но не так-то легко разобраться в планах чужого, большого города! Разгладив смятую бумажку, Вивиан нерешительно пошла по улицам, отсчитывая каждый поворот и заворачивая за угол там, где, как ей казалось, надо завернуть, Но улицы шли и шли, повороты множились и множились, а той, чье название стояло на бумаге, все не было и не было. Спросить она боялась. Люди по улицам спешили, им было некогда. Девушку мучила жажда. Она стала искать глазами колонку, кран, киоск с водами, заглянула в один, в другой пролет улицы и вдруг с ужасом поняла, что заблудилась. Часть города, куда она попала, была мрачна и убога. Темные, ободранные домишки, казарменного типа постройки с грязными подворотнями, откуда несло мертвенным холодом и кошачьим запахом, трубы, трубы на крышах, трубы из форточек, несшие прямо на улицу черную копоть и дым, разбитые стекла окон, заклеенные бумагой…

С чем-то похожим на отчаянье Вивиан зашла, в черную нору одной из подворотен и остановилась, не зная, как быть дальше. И вдруг она услышала английскую речь. Кто-то с кем-то здоровался на ее родном языке! Охваченная радостью, не раздумывая долго, Вивиан кинулась к говорившему.

— Умоляю вас, помогите мне: я заблудилась! — торопливо проговорила она, обращаясь к темным фигурам в подворотне. — Мне нужна Гавань, пятая Краснофлотская…

И тут только разглядела, к кому обратилась. Двое нищих в невероятных отрепьях стояли перед ней, прижавшись к стене: старуха с клюкой и старик с двумя бельмами на глазах.

— Гавань, пятая Краснофлотская? — скрипучим голосом повторил старик, уставив на нее свои страшные бельма. — Да это совсем близко, душечка! Идемте, идемте, мы вам покажем…

С этими словами он цепко ухватил ее за правую руку, а старуха, перебросив клюку подмышку, быстро взяла за левую.

Вивиан сделала невольное движение, чтобы освободиться от этих цепких, нечистых рук, но ее прижали с обеих сторон. Она попыталась закричать. Костлявая рука зажала ей рот.

Медленно, шаг за шагом, нищие втаскивали ее все глубже в подворотню, пока не очутились в грязном каменном дворике, скудно освещенном квадратиком неба, между высокими, мрачными корпусами домов.

— Упомяни о черте… — игриво заговорил старик, на этот раз по-французски.

— …а он уж тут как тут, — закончила пословицу старуха.

Она покосилась на Вивиан, но девушка, охваченная страхом, ничего как будто не понимала.

Они спускались теперь по мокрым ступенькам куда-то вниз, в грязное подвальное помещение. Подняв клюку, старуха постучала в дверь. Тотчас же заскрипел засов, зазвенела дверная цепочка, медленно повернулся ключ в замке…

Худое подрисованное лицо выглянуло из полумрака:

— Это вы, княгиня?

— Скорей, скорей, впустите нас! Хорошенько заприте дверь за нами, — глухо проговорил старик, подталкивая вперед Вивиан. — Нам повезло — птичка сама влетела в окошко!

Он разжал свои пальцы, как клешни державшие руку девушки. Она метнулась было назад, к двери, но страшный удар отбросил ее в комнату. Странная это была комната: маленькая, тесная, увешанная блеклыми серо-голубыми коврами, уставленная какой-то позолоченной и вылинялой мебелью, вазами, часами, заваленная мешками и мешочками с мукой и крупой, пропахшая прелым луком, пылью, мышиным пометом.

«Где я? Куда я попала?» — с ужасом думала Вивиан, незаметно озираясь по сторонам.

А старик злорадно продолжал по-французски, обращаясь на этот раз к впустившему их существу неопределенного пола, облаченному в какой-то халат:

— Оболонкин будет доволен. В последней инструкции он советовал изолировать эту красотку. Видимо, ставка на Морлендера проваливается — он что-то уж очень быстро сошелся с красными.

— Неосторожно было тащить ее сюда, камергер! На явку, где собираются наши кадры! — ворчливо пробормотал хозяин комнаты.

«Кадры, явка, княгиня, камергер…» В мозгу Вивиан шла лихорадочная работа. Имя «Оболонкин», произнесенное стариком-нищим, было ей знакомо: в Нью-Йорке, в салоне у Вестингауза, она встречала хитрого, пронырливого старикашку — князя Феофана Оболонкина. Банкир говорил ей, что это знаменитый эмигрант из России, состоящий на высокой службе у ближайшего претендента на русский престол. Значит, здесь, в Петрограде, осиное гнездо этих людей: «кадры», «явка»… А Морлендер — «Тони» ее страшной комедии — отказался служить капиталистам, перешел на сторону большевиков…

Между тем старик достал из шкафчика моток толстых веревок и кучу тряпок. Не успела Вивиан опомниться, как ее снова схватили, железные пальцы впились в обе щеки, разжимая челюсти, и грязный, пахнущий мышами кляп был втиснут ей глубоко в рот. Пока старик связывал бившуюся девушку веревками, старуха злорадно приговаривала:

— Скоро, скоро конец этой эпохе затмения! Конец варварству! Вернется возлюбленный монарх!

— И наш патриотизм, княгиня, забыт не будет! — ответил ей в тон старик с бельмами.

 

КОШКА МИССИС ДРУК

 

Что-нибудь одно: или горюй, или исполняй свои обязанности. Но когда ты горюешь, исполняя свои обязанности, или исполняешь свои обязанности горюя, ты уподобляешься в лучшем случае соляному промыслу, потребляющему собственную продукцию без всякой экономии.

Этот вывод сделала кошка миссис Друк в ту минуту, когда шерстка ее стала походить на кристаллы квасцов, а молоко, которое она лакала, — на огуречный рассол.

Миссис Друк днем и ночью орошала слезами предметы своего обихода.