Странная мать еще более странного сына

 

Роскошный особняк в аристократической части Вены. Балкон, с которого прежние патриоты каждый день могли видеть Франца-Иосифа, выезжающего на прогулку в Шенбрун. Ковры, цветы, пальмы, люстры, лакеи. Блестящая вереница комнат. Столовая, где все готово к чаю: на круглом столе, покрытом вышитой скатертью, — чайный сервиз с дворянскими коронками, печенья, торты, засахаренные фрукты, гора сандвичей. Хозяйка только что встретила гостью, оповещенную лакеем. Но не успел этот последний выйти и притворить за собой дверь, как знатная дама вздохнула во всю силу своих легких, поискала в юбке карманов и, не найдя их, со злостью приподняла подол кружевного платья и отерла им вспотевшее лицо, — Ты не поверишь, Резеда, чего это мне, матушка моя, стоит — выносить ихнюю музыку, ни дна ей, ни покрышки, да еще без табачку и без абсенту, разве только рюмочки две на ночь! — простонала она с совершенным отчаянием, всплескивая худыми, как спички, пальцами, унизанными кольцами. — Если б не парнишка, миленькая ты моя, давно бы я натюкалась горькой и повесилась промеж дверей на шелковом шнурке!

— Н-да, — сипло ответила гостья, — скользковато. Говорю тебе: скользковато ходить. Дом богатый, а не нашли горсти отрубей или хоть циновочку какую, чтоб малость подстелить на полу-то. Уж больно он у тебя обшаркан.

С этими словами гостья сердито покосилась на блестящий паркет, сняла пару стоптанных туфель и в теплых красных чулках прошла до дивана, где и уселась, сложив руки на животе. Хозяйка подобрала кружевной подол, достала из-за шелкового чулка мешочек с табаком и закатила себе изрядную понюшку.

Когда, они сидят радом, гостья и хозяйка, обе кажутся измученными девяностолетними клячами, хотя каждой из них не больше пятидесяти. — Крашеные космы подвиты над дряблыми, лицами, иссохшими от белил и румян. Губы вялы, как у мертвой наваги. Глаза прячутся в набухших от старости веках. Но если хозяйка с ног до головы в кружеве, шелке и драгоценностях, то ее гостья, по имени Резеда, тщательно завернута в штопаную мантильку, под которой нет даже блузы, а на голове своей, вместе с париком из рыжих волос, носит точь в точь такую наколку, какая водится у портных для втыкания булавок и иголок.

— Как бы он не рассердился, парнишка-то, коли увидит меня рядышком с тобой на этой самой канапе с пружинками, — топотом осведомилась Резеда у хозяйки.

Та не успела ничего ответить. Внизу хлопнула дверь. Легкие, молодые шаги прозвучали по лестнице. Портьера колыхнулась, Обе старухи, смертельно побледнев, поднялись с дивана и для чего-то встали на цыпочки.

В столовую вошел стройный молодой человек, с головой, похожей на упрямую голову Диониса, и с очаровательной ямочкой на правой щеке. Это был Бен, канатный плясун. Он увидел обеих старух и тотчас же подошел к ним, отвесил самый почтительный поклон и поцеловал руку сперва хозяйке, потом Резеде.

Хозяйка, трясясь от страха, сунула поцелованную руку между складками юбки и багрово покраснела.

— Бен, голубчик, не откушаешь ли стопочку… то есть не разопьете ли вы чашечку этого самого китайского чаю, что тут заварен на манер земляничного листа? Уж мы с мадам Резедой хотели было за стол сесть…

Канатный плясун еще раз поклонился и о самым рыцарским видом предложил мадам Резеде руку. Если б ее вели не к столу, а на — кухню, чтоб употребить там на пожарскую котлету, старуха едва ли чувствовала бы себя более удрученной. Она положила руку на крепкую ладонь юноши, шагнула, приседая, вперед, затрясла наколй так и довела свою присядку вплоть до самого стола, где с облегчением уставилась на сахарницу — предмет, по видимому, ей вполне знакомый.

— Вон энтакая сахарница была у Машки-Побегушки, когда она бывало заваривала, себе ромовую настойку… Положит бывало четыре куска…

— А помнишь Польку, так та еоже чай пила! — поспешно вставила хозяйка, чтоб перевести разговор на другую тему.

— Как жеи Польку помню. Последний кавалер у ней был из венгерцев. Сколько, она, бедная, слез процедила, когда он сволок ее чайник вниз по лестнице и расшиб его на каске у полицейского. Как же, помню, два года отсидки за буйство.

Бен Тромбонтулитатус выслушал не моргнув. Он тщетно ждал, чтоб которая нибудь из старух занялась хозяйством. Но, не дождавшись, подсел к серебряным чайникам, разлил чай по чашкам и две из них поставил, перед старыми леди, отшатнувшимися от них как в припадке водобоязни. Хозяйка однако-же сделала геройское усилие, Она ухватила чашку за ручку, поднесла ее к губам, опрокинула себе в рот, едва почувствовав что, кипяток обжигает ей глотку и язык, прожженные раз навсегда совсем другой жидкостью.

Благополучно покончив с чаем, хозяйка выпучила багровые от слез глаза на стол нашла лимон и отправила его себе в рот, точь в точь как кусочек огурца, — на закуску..

— Очень вкусно, — страдальчески проговорила она, заметив вопросительный взгляд юноши, — так вкусно, Бен, голубчик, что жалко даже пить все сразу, ей-ей.

— Это мне напомнило нашу последнюю вылазку, — хриплым шёпотом заговорила Резеда, отодвигая от себя чашку. — Я и Булка-Луиза были безработные. Я-то из больницы, а у Булки-Луизы… эй, да вы и не знаете, верно, что так кликали в те времена вашу мамашу! А у Булки-Луизы, говорю я, были свои счеты с полицией по поводу медицинского билета. Ну вот, куда нам деваться? Улицы, вы нe поверите, выслеживались, как банкирская контора. Мы в ресторан, сели и задумали спросить себе что поприличней. Долго искали но карте, а она, ваша мамаша, говорит лакею: «Дайте нам, — говорит, — две порции сифону, но только, — говорит, — без всяких напитков, потому — мы непьющие». А вас, заместо уважения, по затылку, да по затылку, да вытолкали прямо на полицейского.

Бен опустил глаза на скатерть. Хозяйка исподтишка дернула Резеду за платье. Старуха тотчас же умолкла, и, так как перед ней не было никаких ресурсов, кроме налитой чашки чаю, она собралась уходить. Обе приятельницы долго целовались в губы и жали друг другу локти. Наконец Резеда отерла слезы, шепнула Булке-Луизе пару-другую слов утешения, вроде «крепись» и «плюнь да зажмурься», a дотом отбыла вниз по лестнице в сопровождении долговязого лакея, корчившего всю дорогу несносные гримасы…

Канатный плясун и его мать остались одни:

Старуха отворотила побледневшее лицо от сына и глядела в окно. Худые пальцы ее, унизанные кольцами, дрожали. Маленькие замученные глаза полны скрытого ужаса.

Бен сделал между тем самое довольное и даже веселое лицо в мире. Он положил невзначай ладонь на дрожащие пальцы старухи. Он произнес дьявольски веселым. голосом:

— Мамаша, хорошо вам теперь живется, а?

— Уж куда лучше, Бен, голубчик!.

— Никто вас не посмеет пальцем тронуть! Платье, на вас самое что ни на есть лучшее! Коли прислуга чем провинится, вы мне только, шепните!

— Хорошо, Бен, голубчик!

— Захотите кататься, мамаша, — у вас есть автомобиль!

— Да уж знаю, сыночек!

— В путешествие поедете, так в самом первом классе!

— Разумеется, дорогой ты мой!

— И знайте, мамашечка, что я вам купил дворянское достоинство. Вы теперь не кто-нибудь, а самое настоящее дворянское лицо безо всякого с вашей стороны обмана.. Слышите, мамочка? Поднимите-ка голову! Сделайте гордое выражение! И заживем же мы теперь с вами назло всем людям….

От этой длинной и жизнерадостной речи канатный плясун вдруг задрожал, как маленький мальчик, сунул голову в колени несчастной старухи и затих от того же внезапного ужаса, каким была охвачена его мать, — ужаса перед безвыходностью жизни, безвыходностью людского позора, безвыходностью памяти, донесшей все прошлое цельнехоньким, как на ладони, в угасающих глазах искалеченного человека.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Сын проститутки

 

Мамаша, вы обещали мне рассказать, от куда взялся, — нежным голосом произнес Бен, прерывая молчанье, — уже два года, как обещали. Ну-ка, начните-ка, да не беспокойтесь. Я буду таить это не хуже вашего!

Старуха содрогнулась и устремила на сына, испуганные глаза.

— Нет, мамаша! — ответил сын, прочтя в них что-то, известное им одним. — Уж коли я сказал не буду — значит не буду.. Вы можете не называть эту собаку, я не стану разыскивать его, если это вам неугодно!

— Ладно, — тихо прошептала та, что называлась в молодости Булкой-Луизой. — Я расскажу тебе все, как оно есть, если.только это малость облегчит твою душу, Бен. Что из того, что твоей матери лучше лизать языком горячую сковороду, чем рассказывать тебе это. Сиди, сиди!

С этими словами она удержала сына за рукав, вытерла языком губы, отвела лицо в сторону и начала самый странный рассказ какой когда-либо доводилось слышать сыну от матери.

— Я жила, сын мой, у отца, на ферме, возле маленького городка, который лучше будет не называть, и должна была повенчаться с одним молодым человеком, носившим твое имя, когда за три дня до нашей свадьбы, отец должен был покинуть, ферму, чтоб не быть из нее выгнанным. Случилось это потому, что он проголосовал на выборах не за нашего лендлорда, а его приказчик, упаси тебя боже встретить когда-нибудь этого человека, вспомнил все старые долги моего отца, погашенные и непогашенные, да так, что отцу не осталось времени даже охнуть. Сильный человек с карандашом в ручках всегда сделает по-своему, Бен, на этом я на другом свете, будь это лендлорд или сам бог. Свадьба расстроилась, вещи выносили за ворота, соседи дали повозку, ехать было некуда, и мать моя от страха готова была бежать и умолять приказчика об отсрочке, как вдруг прибегает из замка, запыхавшись, ключница и говорит, что будто бы леди очень расстроена жестокостью своего мужа и, чтобы как-нибудь нам помочь, хочет взять меня в замок в услужение, Как и есть, хоть в одном переднике. Мать и отец, посоветовавшись, решили, что лучшего, для меня будущего сейчас и придумать нельзя, сняли с повозки мой узелок, благословили до лучшего дня и оправили с кастеляншей. Леди приняла меня с. лаской, мне отвели комнату, дали хорошую еду и одежду, итак я стала жить в замке, обучаясь домашней службе, штопке и шитью, прислуживая за столом и набивая Лорду трубку. Разговаривали они между собою редко и все больше о своем сыне, который, должно быть, был очень болен, так как миледи, говоря о нам, понижала голос и вытирала слезы, а лорд колотил палкой по полу. Когда сын приехал, я очень удивилась, почему они горевали, так как это был молодой человек моих лет, красивый собой и здоровый, как лошадь. Ел и пил за двоих, ходил на охоту, свистел песни, стрелял, играл на биллиарде, гонял собак и посматривал на всех девушек. Мне он сильно не понравился, да и никому из нашей девичьей, не нравились его привычки, но конечно нас об этом он не спрашивал, Бен.

— Мама, — разочарованно вздохнул акробат,— только-то и всего? Я думал, будет покрепче. Глупая история с лендлордом и обольщенной девушкой! Когда я ее слышу, я виню наших девушек. Ни одна из них не сумела всадить этим гадинам нож в сердце, а только и делали, что обольщались.

— Слушай-ка до конца, — сурово прервала старуха. — Может, оно и вышло бы так, как ты говоришь, хоть я и люблю свою жениха без памяти, но в этой истории есть заковыка, Бен. Говорю тебе, есть заковыка. Молчи, Парень, уж коли я начала рассказывать. Однажды к вечеру сын лорда был застигнут дождем в охотничьем павильоне, и миледи крикнула мне, чтоб я снесла ему плащ и зонтик. Я бросила башмаки, добежала босиком до павильона и вручила плащ молодому лорду, но, когда хотела бежать обратно, он схватил меня силком за одежду, втащил в павильон и, сколько я ни кричала, ни плакала, ни отбивалась, сделал со мной, что хотел, потому что из-за дождя и ветра криков моих никому не было слышно, а павильон был пуст. Знай, Бен, что, когда я вышла оттуда, я повернула ню мокрой траве не обратно к замку, а к пруду, и, наверное, меня вытащили бы оттуда багром дня через три, если б не человек, носивший твое имя, мой бывший жених. Как я рассказала ему все, передать не могу, но только жених мой взял меня за руку, повел за собой и привел к родителям, не говоря никакого дурного слова. Здесь я жила с неделю, и, может быть, мне еще можно было бы вькарабкаться, сынок, если б не старичок, деревенский доктор. Он поглядел на меня раз и другой, а потом не велел жить на ферме и есть из одной чашки с родителями Бена, потому что нашел во мне нехорошую болезнь. В то время, сынок, нынешних лечений еще не было, да и в нашей местности люди не слыхивали про такую болезнь. Я ушла с фермы, и кастелянша снова повела меняв замок.

— Так во Мне кровь гадины, да еще с дурной болезнью — прошептал Бен сквозь зубы.

— Миледи приняла меня обратно и была очень довольна, что молодой лорд останется жить в замке. Спустя три месяца я носила тебя, Бен и перестала думать о смерти.

— Почему? резко спросил сын.

Старуха взглянула на него, и маленькие ее глазки засверкали ненавистью:

— Потому что я хотела родить тебя, хоть бы мне пришлось ползти для этого на край света, сынок, родить тебя, зачумленного болезнью, чтоб швырнуть гнилое отродье в шелковый подол твоей бабки! Посмотрела бы я, как она помучается, сживая тебя со свету!

— Ага, это хорошо, — хрипл» одобрил акробат.

И уж таила же я тебя, ела и пила с оглядкой, чтоб не съесть крысиную потраву, подлитую кастеляншей. Обвязывалась и бинтовалась, чтоб не заметили в замке! Была весела и покорна с молодым лордом, со старым лордом и с самой миледи! А когда пришло время рожать, я ушла в чашу леса, родила тебя под сосной у ручья, сама тебя приняла, встала и, как была, ночью дотащила тебя на деревенскую околицу к старичку врачу. Постучалась — он спал. Ждала до утра, бросила тебя перед ним на стол и попросила сказать, каков ты уродился. Он принял, посмотрел на свет, похлопал и говорит с удивлением, что такого странного случая не помнит за всю свою жизнь.

— Ведь мальчишка-то y тебя, Луиза, здоров, как орешек!

Бен — канатный плясун — вскочил и зашагал по комнате.

— Так оно и вышло, сынок, — продолжала Старуха. —С какой стати, не могу понять, вышел ты у меня свеженький и здоровый, точно не от гнилого отца. И тогда я взяла тебя обеими руками, понесла назад в лес, вырыла яму и хотела закопать живым в землю, а самой удавиться тут же на сосновом суку, по циркачи перехватили меня за этим делом.

—Циркачи?

Да, бродячие. Проезжали они в кибитка на четырех белых кобылах, а за ними шли ученые собаки и стриженые лисицы. Они выхватили тебя из ямы и предложили продать им на цирковую жизнь. Но я за тебя, мальчик, денег на взяла. Я отдала тебя им, как ты есть, с ногами и руками и с отметиной на шее в придачу, где я проставила свой ноготь, чтоб удушить тебя. Я бы отдала им и свою шкуру, родившую тебя, до того было мне тошно таскать эту шкуру всю долгую жизнь. Но они довезли меня до Лондона и бросили на панели. Добрые люди напоили меня. Пить хорошо, сынок, очень хорошо, — придет твое время, и ты будешь пить. А там пошло не легкое житье по лондонским трущобам и кабакам. Но выпадали веселые деньки. Выпадали и сытные. Были и хорошие друзья, вроде Резеды или Машки-Побегушки. Итак, я было уже примирилась и надеялась помереть, как настоящий человек, на белых простынях в больнице, при курином супе, если бы не проезжий цирк, будь проклята та минута, что мы с пьяницей Резедой зазевались на дрессированную собаку! «Бен,—крикнул старый дурак хозяин, узнав меня своим собачьим нюхом, — погляди-ка на свою мамашу, из когтей которой мы тебя выграбастали». Ну, и надо ж им было назвать тебя Беном—чёрт в злую минуту подсказал! Я не отперлась от тебя, и зачем я загубила себя, сынок, зачем тебя загубила...

— Мамаша—воскликнул акробат, кидаясь к старухе.—Вот когда я узнал свою мать! Уважаю вас, горжусь вами, честное слово! Дайте-ка покажу вам этот рубец вашего ноготка— он еще виден.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ