Зазубрина пятая. Достойнейший.

 

 

...На фабрике же очутился тут и Храповицкий - каким-то инструктором, уже без золотых офицерских погон (сам он их снял ли ему сняли - так и осталось неизвестным). Орудовал в рабочем клубе, изобретал, актерствовал, закатывался шакальим хохотом. И всё юлил по вечерам около облупленного дома, рокотал на гитаре...

А за ним и остальные. Музыканты, поэты, изобретатели завелись в рабочем квартале. Подняли мировые вопросы. И всё из - за любви к безвестной бедной фабричной девушке - беглянке, со святым сердцем и вещими зорями колдовских глаз...

А больше всех старался, кажется, Сидоров. Оно и понятно: ему было тогда всего двадцать лет - как же тут не безумствовать, не кричать о любви!

И он старался. Любовь и война, любовь и революция, любовь и творчество - вот о чём ораторствовал кузнец в рабочих кружках. А меж тем там же делались открытия в химии... Изобретались крылатые драконы... Создавались поэмы - все о любви, все из- за любви... Но никто из рабочих не знал науки любви...

... Оттого ли, что уж чересчур много говорил о девушке и о любви или из самолюбия, - но возревновали к Сидорову поэты, философы и изобретатели. Ощерились на него.

- Ты что распелся, брат?.. - вскакивали одни, грозя кулаками. - Уж не вообразил ли ты, что она... в тебя влюблена?.. Как бы не так!..

- Молчит!.. Нуль внимания!.. Он, видите ли, философ! - ехидничали другие едко. - Недаром... он как- то проязычился, что- де философы выше поэтов и, вообще, химиков!..

А третьи, пораскинув умом, изрекли торжественно:

- Справедливость прежде всего!.. В наш демократический век... всё должно разрешаться голосованием... Поставим на голосование вопрос: кому из нас должна отдать предпочтение... товарищ Алёна?..

Толпа загудела:

- Голо- со- ва- ть!..

- Это великолепно! Дорогу достойнейшему!.. - ликовал Сидоров, не сомневаясь, что достойнейший этот - он.

Но и все, оказывается, не сомневались в этом. Все предлагали себя наперебой в достойнейшие. Крики, страстные схватки кончились все же миром.

А достойнейшим был признан, увы, не он, а Храповицкий... Теперь уже у него отращены были волосы; был он теперь уже не только изобретатель, актёр, пройдоха, но, оказывается, еще и оратор, поэт, художник, а вдобавок - литейщик-инструктор. Тут же ему поднесены были цветы, лавровый венок и лира. А главное, наговорено было страшное множество учёных вещей, с марксизмами, коллективизмами и другими измами. Загадочно только молчал достойнейший. А устремлённый в одну точку совий взор его как будто усмехался ехидно.

Всё же, встретив назавтра Алёнушку-Ладу на бульваре, Храповицкий рассказал ей о своём избрании. Та как будто ничего не поняла... И только робко да молчаливо подарила ему голубую незабудку... из бумаги.

 

Шестая зазубрина. Друг или… чёрт знает что.

 

 

… Говорил Храповицкий тогда Сидорову глухо:

- Будем братьями… К чёрту барство!.. Не за горами пролетарская революция… Тогда будем динамитом орудовать… Можешь вообразить?.. Бар всех поперережем… Зови меня прямо: Егорка… Будем вместе работать в подпольных революционных кружках… Теперь я – литейщик…

- Я вас … другом считаю… - робел кузнец.

- Говори мне ”ты”… Чего там знать! Видна птица по полёту… Итак, навеки – друзьями!.. Жарь – Егоркой!..

- Ну что ж… будем…

- Ты мне о своём кружке расскажешь… Посвятишь, так сказать. А за Ладой ты брось стрелять… Она не за тем тут… Тут, брат, целая трагедия!.. Она мне… незабудку подарила… Молчи…

- Ладно. Чёрт знает что!..

И они расходились. И каждый из них кумекал друг о друге: друг или… чёрт знает что?

… Какая это… трагедия с Ладой?.. Ему – незабудка. Да. Но поцеловала, тёплой нежной рукой коснулась девушка только кузнеца.

Было же это так: ночью подымался Сидоров по полутёмной лестнице облупленного дома к себе на чердак. И, запутавшись в какой- то кладине одной из площадок (а может быть, магнит его сюда притянул), зацепившись за какой-то ящик, поднял кузнец шум.

На шум выбегает из– за двери Алёнушка- Лада, любимая им люто и безнадёжно, в ситцевой кофточке. Пышноволосая, трепетная… наскакивает на кузнеца с разгону, целует, касаясь тёплыми открытыми руками, шепчет:

- Ты!.. Милый!.. Пришёл!..

- Кто это?.. Коля, ты?..

- Нет, это я… Сидоров!.. – шепчет кузнец, безумея от счастья. – Я люблю тебя, товарищ Варвара…

Но товарища Варвары уже и след простыл – только её и видел кузнец.

- Я не Варвара! – смеётся откуда- то сверху.

… В тесной комнате, в душную белую ночь, томясь о солнце, о лазурном, металась знойная. Жила сумасбродством девичьим. Бредила и рыдала, не знаю отчего… А наутро молчальницей и схимницей строгой полузакрывала алое лицо своё вязаным платочком. Шла с подругами на фабрику… И толпа, встречая её, молилась ей благоговейно.

Но никого она не замечала: ни длинноволосых поэтов, ни широкоплечих бойцов, ни химиков в очках… Никого. Молча проходила по тёмному кварталу. Отворачивалась от горячих вздохов и томных взглядов.

Колдовала глухим колдовством…

- Зазналась, шельма!.. – глухо роптала рабочая молодёжь. – буржуи, вишь ты, за нею приударивают!

… Бабёнки фабричные сплетничали тут же про Ладу. Будто автомобиль заезжал как- то к ней откуда- то. Буржуй сивоусы какой-то охаживает её: ребёнка – девочку – сделал ей… Отец проклял её, Алёну- то, а она и пришла вот на фабрику…

А влюблённые прямо- таки сходили с ума от ненависти к Ладе… Несчастье совсем сроднило их, они уже не добивались, кто из них достойнейший, а только терялись в догадках: чтоб это значило – не пронять Ладу ничем?.. И всё клялись тут один другому в вечной дружбе.