Советский спец: Евгений Левинсон

 

Город – театр: дома – декорации, люди – актеры. По сцене социалистического Ленинграда несколько десятилетий прогуливался персонаж, которого на улицах узнавали, но не все знали его имя и фамилию. Господин, будто перенесенный в Ленинград из Парижа или Вены, загорелый, прекрасно одетый. Он был актером этого города, и он же строил декорации. Речь идет о замечательном архитекторе Евгении Адольфовиче Левинсоне.

В юности Евгений Адольфович активно занимался спортом, особенно входившим в моду футболом. Он участвовал в соревнованиях Петроградской футбольной лиги, выступая за первые команды «Путиловского кружка спортсменов‑любителей» (1914) и «Павловскотярлевского кружка любителей спорта» (1915–1916), был капитаном команды Института гражданских инженеров.

В начале XX века архитектура – это специальность, которая кормит. В Институт гражданских инженеров и на архитектурное отделение Академии художеств – огромный конкурс. Молодой человек из Одессы Евгений Левинсон сумел стать студентом в Петербурге и получить архитектурное образование. Он учился в Институте гражданских инженеров, но закончил Академию художеств. Его учителем был Иван Фомин – один из лидеров петербургского неоклассицизма.

Иван Фомин дал новое дыхание классической архитектуре. В этом его традиционность, в то же время он и самостоятелен, и монументален. И точен в деталях. Его архитектура – рисованная. Сам Левинсон говорил, что на него наибольшее влияние оказал именно Фомин.

Случилось, однако, так, что когда Левинсон получил диплом архитектора, строить было нечего. Как я уже писал ранее, 1920‑е годы для большинства зодчих – время нереализованных проектов. Нескованные практическими задачами архитекторы много занимались самообразованием, в частности, для Евгения Левинсона чрезвычайно важно изучение сценографии. Он был однокурсник Сергея Эйзенштейна, тоже студента Института гражданских инженеров, близкий приятель Николая Акимова.

К 1917 году Каменноостровский проспект, один из самых нарядных в Петербурге, был застроен по существу только до Карповки. На Аптекарском острове – поля капусты и деревянные домишки. Застраивать эту часть города начали в конце 1920‑х в ходе первой пятилетки. В 1929 году объявили конкурс на застройку участка на углу Песочной улицы и Каменноостровского проспекта. Конкурс выиграл никому не известный зодчий Евгений Адольфович Левинсон. Когда дом построили, не было ощущения, что это чужак. Казалось, он всегда стоял здесь, на этом углу. С ним перекликаются и башня архитектора Гингера, и рядом стоящий дом архитектора Крыжановского: единый ансамбль маленькой площади.

Здание сугубо функционально: двухкомнатные квартиры, здесь же детсад, общежитие и домашний театр. Заказчик – наркомат торговли – им доволен, Левинсон даже получил в этом ведомственном доме квартиру, в которой проживет до конца 1960‑х.

В самом начале 1930‑х Левинсон проектировал или строил сразу несколько «жилкомбинатов» такого типа, все в разных районах города. Тогда же возник и творческий тандем – Левинсон находит соавтора, Игоря Фомина. Сын профессора из Академии, учителя Левинсона, аккуратнейший инженер, младший Фомин стал точным менеджером‑технарем рядом с рисовальщиком Левинсоном.

Они были друзьями, несмотря на разницу в возрасте – Левинсон на 10 лет старше Фомина. Это были очень разные люди, разные таланты, образ мыслей: Фомин имел неполное высшее образование, он был логик, знал, как правильно все рассчитать; Левинсон интуитивно понимал, как внести в эту правильность художественную неточность и эмоциональность. В творческом тандеме «Левинсон– Фомин» политиком был последний. Он умел разговаривать с заказчиками, что было очень важно. Левинсон творил.

Именно Евгений Левинсон и Игорь Фомин построили знаменитый Первый жилой дом Ленсовета на Карповке. Увидев этот дом, знаменитый американский архитектор Райт сказал, что Левинсон – единственный из советских архитекторов, который и в Америке стал бы миллионером. Это дом, построенный для лучших людей Страны Советов – ответственных работников. Здесь четырехкомнатные квартиры с комнатами для прислуги, галерея вдоль второго этажа, где гуляют дети депутатов горсовета, и специальный детский сад, столовая и ресторан.

Московская архитектура 1920 годов – выдающийся памятник мировой культуры. Абсолютно новые формы, полный отказ от украшательства, торжество чистой стереометрии. Дом – машина для жилья. Ленинградские же архитекторы того времени не спешили полностью отвергнуть классическое наследие. Они так же, как и многие их современники в Европе, работали в уютном, буржуазном, нарядном стиле, получившем название «декоративное искусство» – ар‑деко.

 

Первый жилой дом Ленсовета на Карповке. Архитектор – Евгений Левинсон

 

Петербургский авангард отличался от московского. В Москве авангард революционный, он демонстрировал отказ от наследия. У нас, в Ленинграде, напротив, была очень сильна линия неотрадиции. Поэтому эпоха бумажной архитектуры повлияла и на авангард, который в Петербурге был мягче.

Первый дом Ленсовета знаменует отход от аскетического конструктивизма к советскому ар‑деко. Обаяние – в изогнутом фасаде. В конце концов, ар‑деко – это флакон для духов, а флаконы бывают разные. Этот дом роскошен. Здесь даже хотел поселиться Киров. Он жил на Каменноостровском, 26–28, но был поклонником прекрасных дам и хотел иметь тут гарсоньерку (квартиру холостяка), где он мог бы встречаться с любимыми женщинами. Страшно скандалил с Левинсоном перед вселением, потому что хотел, чтобы в стены квартиры были вделаны огромные стеклянные аквариумы.

 

Дом Ленсовета на Карповке. Внутренний двор

 

Киров не успел сюда въехать, был убит в 1934‑м. Впоследствии, когда ремонтировали его несостоявшуюся квартиру, обнаружили, что она была уже оборудована на прослушку. Сам Левинсон тоже хотел получить тут жилье, а потом радовался, что не сложилось – к 1938 году здесь, говорят, были арестованы все жильцы, кроме дворников.

Из всех искусств архитектура больше всего зависит от вкусов и предпочтений заказчика. В СССР заказчиком было государство. Дом на Карповке – единственное из сооружений Левинсона, которое он сумел воплотить в точности таким, каким задумал.

Дворец культуры Промкооперации, позже переименованный в ДК Ленсовета, было уже невозможно построить по первоначальному проекту. Левинсон хотел воздвигнуть многофункциональный культурный комплекс с клубом, театром, обсерваторией, кинозалом, местами для спортивных секций и пятидесятиметровой башней с астрономической лабораторией в ней. Тем временем эпоха менялась, на дворе 1937 год. От архитектурных вольностей конца 1920‑х не оставалось и следа.

Как правило, мы судим о здании по фасаду. Но шедевр Левинсона скрыт внутри ДК Ленсовета. Это не имеющий аналогов в Петербурге театральный зал. Архитектора консультировали лучшие режиссеры эпохи – Сергей Радлов и Всеволод Мейерхольд. Не все удалось осуществить. Например, так и не купили в Англии специальный аппарат, способный воспроизводить запахи костра, моря и леса. Не сохранилось и многое из того, что сделали.

В середине 1930‑х Сталин фактически запретил прежние архитектурные объединения. Вместо вольных художнических ассоциаций возник единый союз архитекторов, была создана также советская академия архитектуры. Сталин считал, что архитектурный идеал в имперском прошлом России. Для ленинградских архитекторов, выросших на классике, новый заказ власти оказался как нельзя кстати. Классику они знали превосходно.

Московская школа – это школа эллинов, а ленинградская школа – Рим. Именно ленинградцы стали самыми востребованными мастерами. Многие начали работать в Москве и в других городах, это неслучайно. Ленинградская архитектурная школа рождала не новаторов, а неоклассиков и традиционалистов.

Впрочем, Левинсон выглядел «белой вороной» и на фоне товарищей по Академии художеств. Он был слишком тонок, слишком любил стиль и пропорцию. Несмотря на многочисленные предложения о переезде в Москву, «бюро Левинсон и Фомин» продолжало работать в Ленинграде. Здесь незадолго до начала войны они возвели жилой дом на Петровской набережной. Здание в типично сталинском стиле, получившее в народе название Дома адмиралов, строилось на основе прежней гостиницы «Интурист». К ее аскетичному конструктивистскому корпусу спешно приделывали детали имперского убранства – барельефы, колонны и фигуры советских воинов на крыше. Левинсон шутил: «За несколько лет я придумал машину времени, но не сумел из плохой архитектуры сделать архитектуру хорошую».

С середины 1930‑х и вплоть до конца 1960‑х Евгений Левинсон – известнейшая в городе и в архитектурных кругах персона. Он руководитель мастерской Ленпроекта, у него около 100 человек подчиненных. Он автор огромного количества престижнейших проектов – павильона СССР на выставке в Париже, павильона Ленинграда на ВДНХ, Дворца Съездов в Москве – человек, обласканный заказами. Лауреат Сталинской премии, профессор Академии художеств. Он выделялся своим европейским видом. Он всегда был одет во что‑то необычное. У него был замечательный профессиональный инструментарий. Карандаши ему привозил из Франции режиссер Николай Акимов. Это был человек, достигший признания в полном смысле слова.

В конце 1930‑х Левинсон строил целые ансамбли в Московском и Невском районах. Туда, подальше от финской границы, накануне войны планировалось перенести центр города. Он участвовал в программе установки ряда памятников в союзных республиках и в Киеве познакомился с главой украинской парторганизации Никитой Хрущевым. В войну много и успешно строил в Магнитогорске – возводил проектные бюро, гостиницы для инженеров, рабочие поселки в стилистике немецкой школы Баухаус. Получал медали, ордена, премии. Он всегда был послушным человеком и никогда не бунтовал. Если выходило постановление, он старался ему следовать, как умел.

Но на душе у него едва ли было спокойно. Левинсон знал, что в условиях сталинского государства успех и награды – самая короткая дорога к аресту. Даже среди близких друзей Левинсона мало кто догадывался, что у архитектора в Нью‑Йорке живет родной брат.

 

Дом на углу улицы Пестеля и набережной Фонтанки. Архитектор – Евгений Левинсон

 

Самые большие неприятности в жизни архитектора Левинсона связаны со зданием на углу улицы Пестеля и набережной Фонтанки. Оно не очень выделяется на фоне сталинской архитектуры, разве только сделано изящно, как и все, что строил Левинсон. Придрались неожиданно к сандрикам над окнами двух последних этажей. На медальонах изображены, в частности, символы победы – Нарвские триумфальные ворота, через которые возвращались в Ленинград войска, оборонявшие его. Но контекст был очень опасный. Дело в том, что этот дом находится напротив Музея обороны Ленинграда.

В 1949 году все ленинградское руководство было репрессировано, Музей обороны Ленинграда закрыт. Этот дом воспринимался как напоминание о ленинградском патриотизме, о ленинградской славе. Казалось, еще немного, и Левинсона ждет арест. Но в 1951 году его наградили Сталинской премией за замечательный комплекс привокзальной площади в Царском Селе. Его тектоника была настолько цельна и убедительна, что это покорило всех, в том числе и начальство. Театр, игровая архитектура. В то время как другие слепо копировали, строили по шаблонам, Евгений Левинсон оставался артистом.

Сталинская архитектура необычайно сложна для проектировщика. Здесь требовалась работа с разным материалом, отличное знание традиции. Но уходили старые мастера, исчезали опытные подрядчики и рабочие. Постепенно роскошные дома, растущие как грибы, становились не имперской архитектурой, а пародией на нее. Между тем Евгений Левинсон мог работать в любом стиле, особенно в таком театральном, как сталинский ампир. Кто‑то из актеров МХАТа сказал, что большой актер – это 100 штампов, а маленький – 1, 2 или 3. У Левинсона штампов было очень много.

 

Медальон на фасаде с изображением Нарвских триумфальных ворот

 

Рубежом для ленинградской архитектуры стало постановление 1954 года о борьбе с архитектурными излишествами. Если дома строятся на железобетонных комбинатах, то мастер‑рисовальщик едва ли нужен. Но именно в 1955 году Евгений Левинсон спроектировал свой последний шедевр – станцию метро «Автово».

Он прожил еще больше 10 лет, но его здания 1960‑х не слишком удачны – исключение составляет разве что архитектурное решение мемориала Пискаревского кладбища. Левинсон, бывший учителем большинства ведущих петербургских архитекторов, оставил им некий завет – строить изящно, строить в контексте великой архитектуры предшественников.

 

Станция метро «Автово». Архитектор – Евгений Левинсон

 

Платформа станции метро «Автово»

 

Бывают архитекторы, для которых их сооружения – самостоятельные высказывания, независимые от города. Так Эйфель построил свою башню в Париже – ему было абсолютно все равно, что вокруг. Он придумал свой Париж. Левинсон вырос в классицистической Одессе и работал в Петербурге, задуманном Росси. Он строил, как актер играет, – на партнера. Ему чрезвычайно важно было, как вошло здание в контекст, оно должно было петь в общем хоре. Сегодня, когда город перестраивается, каждый архитектор высказывается на фоне – это принцип работы, который придумал Левинсон.

 

Вера Панова

 

Современному читателю она знакома скорее как персонаж и учитель Сергея Довлатова; ее собственные книги сегодня читают мало. На самом деле, эта женщина была классиком советской литературы, писательницей, чьи произведения были любимы и интеллектуальной элитой, и массовым читателем.

В 1944 году, случайно оказавшись в военном санпоезде, малоизвестная журналистка Панова сделала свой первый шаг к писательской славе. События этой неожиданной командировки оказались поводом для написания повести «Спутники», в будущем известной на весь Советский Союз.

В Военно‑медицинском музее в Ленинграде хранится макет того самого Военно‑санитарного поезда № 312.

Повесть «Спутники» – самая громкая литературная сенсация 1946 года. Невероятный читательский успех, сопоставимый только с оглушительным успехом повести «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, вышедшей в том же году. И у Пановой, и у Некрасова – правда почти документальная. Нет ни слова лжи. Через год Панова получила Сталинскую премию – знак настоящего государственного признания. Известно, что «Спутники» высоко оценил главный читатель страны – Иосиф Сталин. Для Пановой это поздний успех. Настоящий литературный дебют состоялся, когда писателю было за 40. Удивительно, что он состоялся вообще.

Марина Вахтина, внучка Веры Пановой: «Капитально ее жизнь менялась дважды: когда она только‑только пошла по журналистской линии и когда она начала писать. В Ростове‑на‑Дону случилась трагедия с нашим дедом, Борисом Борисовичем, который был арестован, а бабушку вычистили отовсюду. Хорошо, что не посадили, – и то, наверное, только потому, что она, бросив все, просто сбежала, взяв с собой только детей. Она какое‑то время скрывалась в безвестности, писала, подавала на конкурс пьесы. Получила за них первую премию и ждала, когда эти пьесы будут поставлены. Уже начались репетиции, и вдруг грянула война».

Война разрушила планы веры Пановой. О постановке пьесы можно было не думать. Пушкин, где писатель жила с дочерью, оккупировали немцы. Оставаться в городе было нельзя. Панова по оккупированной территории пробралась в Украину, где в селе Шишаки остались ее мать и сыновья. шла долго, по большей части пешком. Позже написала пьесу «Метелица», основанную на переживаниях этого тягчайшего путешествия.

В 1943 году Украина была освобождена. Панова с детьми перебралась на Урал, в Пермь. Вернулась к журналистике. Работала в местной газете и на радио. Волею судьбы именно Пермь стала для писателя‑Пановой точкой старта. Здесь она закончила «Метелицу». Здесь задумала роман «Кружилиха» Наконец, здесь села на санитарный поезд ¹ 312. Залог грядущего успеха – удивительная работоспособность. В невероятных бытовых условиях писала быстро и много. А плохо она работать просто не умела. И так всю жизнь.

 

Марина Вахтина, внучка Веры Пановой: «”Спутники”, за которые она получила Сталинскую премию, были написаны в коммунальной квартире, где жило все огромное семейство, состоявшее из третьего мужа, Давида Яковлевича Дара, троих детей собственных, двух детей Давида Яковлевича от двух предыдущих браков. С ними жила еще мама, и все они ютились в двух смежных комнатах. Стол был один, за ним обедали, пили чай, дети делали уроки. Там не было места, и “Спутники” были написаны на подоконнике. Были широкие подоконники, где можно было разложиться, поставить чернильницу. Она говорила, что самое большое неудобство состояло в том, что ныли колени, потому что они упирались в стенку. Приходилось время от времени вставать и разминаться».

В 1946 году на Панову обрушилась слава. Она переехала в Ленинград – город, который всегда любила. В том же году она была принята в Союз писателей. Панова стала частью советского литературного истеблишмента.

Один из Шереметьевских дворцов в Петербурге прежде принадлежал ленинградскому Союзу писателей – организации элитарной, куда брали только идеологически проверенных людей. Вряд ли бы Веру Панову приняли сюда, потому что она была дочь купца, жена расстрелянного врага народа и жила на оккупированной территории. Но у Веры Пановой был читатель, которого не было у многих партийных членов Союза писателей – генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин.

Андрей Арьев, писатель: «Несмотря на свое прошлое, она никак не старалась сблизиться с властью, загладить свою ненадежную биографию. Люди, бывшие в оккупации, часто скрывали это, если могли. А если не могли, то ходу им никакого не было. Вера Федоровна, не угождая никак власти, написала правдивую повесть о жизни санитарного поезда во время войны, она была издана и почему‑то понравилась Сталину».

Любовь Инфантьева, внучка Веры Пановой: «Бабушка, как известно, была трижды лауреатом Сталинской премии. Сталинскую премию первой степени получили “Спутники”, второй степени – очень хороший роман “Кружилиха”, а третьей степени – “Ясный берег”. Это произведение (последнее. – Прим. ред.) бабушка сама считала слабым».

В монолите советской цензуры Панова нашла узкую щель, через которую могла просочиться искренность и правда. Ее герои – простые советские люди, обыватели. Они – вне политики, вне грандиозных задач, которые ставит перед гражданами страна. Они не граждане, а люди. Влюбляются – иногда счастливо, иногда нет.

 

Вера Панова за рабочим столом. 1958 год

 

Воспитывают детей. Беспокоятся о близких. Дом для них куда важнее работы. Официально узаконенный соцреализм таких героев не знал, но именно таким было большинство современников писателя Веры Пановой. Партийная критика чувствовала – что‑то в этой прозе не то, но и придраться по большому счету было не к чему.

Николай Вахтин, внук Веры Пановой: «Критика осторожно ее воспринимала. Выходил какой‑то новый ее роман или повесть, и несколько дней, а то и недель, было молчание. Ждали, пока какая‑нибудь из газет, вроде “Правды”, например, не выступала с положительной или, наоборот, отрицательной статьей. Тогда вся критика подхватывала, соответственно, положительное или отрицательное мнение. Она всегда была в зоне риска, потому что позволяла себе, может быть, чуточку больше, чем было разрешено советскому писателю в то время».

Валерий Попов, писатель: «Она такая маленькая была, с аккуратной прической, но от нее какая‑то сила шла. Чувствовалось, что в ней есть ядро. Она решила, что может сказать лишнее. В советское время свобода ощущалось гораздо сильнее, чем сейчас. Когда можно все, ничего уже не впечатляет. Небольшие такие подвижки, небольшие драки с цензурой производили огромное впечатление. Когда мы чувствовали, что немножко сдвигают стену, мы были очень благодарны. Вера Панова умела это делать, оставаясь при этом лауреатом Сталинской премии».

Марина Вахтина, внучка Веры Пановой: «Конечно, она думала о цензуре, как и всякий литератор. Это ее стесняло, она жалела, что не может писать так, как бы ей самой хотелось. Но во многом она настаивала на своем, и это подчас нелегко давалось. Иногда она очень задорно говорила, блестя глазами: “Если бы я писала так, как им нужно, всем бы было хорошо: и Союзу писателей, и райкому партии, и мне”».

Конец 1940‑х годов для ленинградской литературы – время трагическое. Только что прозвучало постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Ахматова и Зощенко – изгои. Николай Пунин и Лев Гумилев арестованы. Как раз в это время, в 1948 году, Вера Панова получила квартиру в знаменитом доме Адамини – доме, где когда‑то впервые выставлялся «Черный квадрат» Малевича и где квартиры получали только орденоносные писатели, академики, генералы.

Вера Панова, наконец, обрела свой кров. Появились все условия для работы – в первую очередь, собственный письменный стол, о котором она мечтала многие годы. В просторной квартире на Марсовом поле в комфорте разместилась вся большая семья, которая всегда играла для Пановой важнейшую роль. Казалось бы, сейчас наступит абсолютно счастливая жизнь.

Николай Вахтин, внук Веры Пановой: «Я помню, меня все время гоняли: “Тихо, бабушка работает!” Такой вот был мотив моего детства. Она сама была очень семейственной, домашней. Очень любила детей, очень любила внуков, очень любила дом. Любила то, чего, в общем, была первую половину жизни лишена. Я помню, большой стол, за которым все сидят, а бабушка во главе его. Это такая квинтэссенция нашего семейного быта».

Станислав Гусев, литературный секретарь Веры Пановой в 1970‑х годах: «По праздникам собиралась вся большая семья: сыновья, жены сыновей, маленькие внуки и так далее».

Андрей Арьев, писатель: «Главная ценность, которая была в жизни Веры Федоровны, – это семья. Она всегда была в кругу своей семьи. Это отразилось и во всех ее произведениях. Видимо, поэтому ее так и любили читатели».

Вера Панова была человек осторожный и дружить умела со всеми. Сюда, в дом Адамини, расписать пульку приходил литературный «палач» Всеволод Кочетов, романист и автор разгромных статей, в том числе и о творчестве самой Веры Пановой. А муж Веры Федоровны Давид Дар отличался исключительной смелостью и острословием. Довлатов рассказывал: как‑то в день рождения к Пановой пришли гости, известные советские писатели, начальство; Панова говорит: «Что‑то у нас душно», а Дар отвечает: «Да такой обычный советский воздух». Так что за этим столом, в этой квартире, встречались советские писатели самых разных школ и направлений. Панова была объединяющим и умиротворяющим центром.

Советская литературная критика всегда была ориентирована на разгром. Любая писательская оригинальность неизменно раздражала. Манера Пановой правдиво писать о простых людях не укладывалась в литературные каноны эпохи. Уже роман 1947 года «Кружилиха» вызвал целую дискуссию на страницах «Литературной газеты». За печатной дискуссией, как положено, следовали публичные обсуждения, где специальные «люди из публики» возмущенно вопрошали: «Доколе будут терпеть очернительство этой Пановой?», «Почему на свободе Панова, оклеветавшая народ и партию?»

Николай Вахтин, внук Веры Пановой: «Критика была опасна. Это было время, когда критическая статья могла грозить, если не арестом, но опалой. Лишение права печататься для писателя означало отсутствие средств к существованию».

Марина Вахтина, внучка Веры Пановой: «Ее обвиняли всегда в том, что она описывает реальные людские судьбы, где есть место и трагедии, и недопониманию, и разрывам человеческих отношений. Например, по поводу романа “Кружилиха” много крови ей попортили дурацкие упреки. Было непонятно, почему директор завода, раз уж он хороший коммунист, нечутко относится к своей жене. Она настаивала на своем и старалась сохранить в книгах свое видение человеческой жизни, жизненных сложностей».

Травля не достигла цели. Вероятно, роман вновь пришелся по душе главному читателю. В 1948 году «Кружилиха» получила Сталинскую премию второй степени. Тут же последовало издание, которое, как и повесть «Спутники», ждал оглушительный успех у массового читателя.

Русская литература сложна. Нельзя сказать, чтобы Андрей Платонов, Осип Мандельштам или Борис Пастернак были народными писателями. А Вера Панова получала каждый год тысячи писем, на ее книги в библиотеке выстраивалась очередь. Их невозможно было достать. Очень характерная история произошла с ней весной 1954 года в такси. За рулем сидел водитель и читал книгу Веры Федоровны «Времена года». Он узнал писательницу и говорит: «Вы за эту книгу Сталинскую премию получили?» Она говорит: «Нет, за другую». А водитель ей: «А я бы вам обязательно за эту премию бы дал». – «Почему?» – «А по двум причинам: во‑первых, правду пишете. Вот начальник такой, как есть начальник. А женщина такая, как есть женщина. А во‑вторых, потому что интересно. Читается легко». Вот эти две вещи – правдоподобие и интересный сюжет – и были основными причинами невероятного успеха Пановой.

К началу 1950‑х Вера Панова в советской литературе – имя, с которым нельзя не считаться. Сталинские премии и огромный читательский успех давали ей определенный иммунитет против нападок критики. После смерти главного читателя в 1953 году ситуация для Пановой стала куда хуже. На место мелких стервятников, на идеологическую службу заступил матерый литературный волк – критик Всеволод Кочетов, опытный погромщик и бывший сосед Пановой по даче в Комарово.

Любовь Инфантьева, внучка Веры Пановой: «Наверное, сейчас мало кто помнит имя Всеволода Кочетова, но именно его травля и довела бабушку до инфарктов. Наверное, еще обиднее было то, что Кочетов, когда жил здесь, в Ленинграде, казался другом. Он был вхож в дом и играл с бабушкой в преферанс. Вдруг он превращается в оголтелого врага, который поливает грязью Панову и ее книги».

В советские времена рассказывали, что между знаменитым Большим домом и ленинградским отделением Союза писателей, которые располагались друг от друга на расстоянии всего метров ста пятидесяти, существует подземный тоннель, по которому якобы ходят агенты и чекисты, обмениваются информацией. Но, так или иначе, члены Союза писателей были людьми запуганными, понимавшими, что любой шаг в сторону может означать для них непоправимое. В 1958 году советская общественность осуждала совершившего «грубую идеологическую ошибку Бориса Пастернака». За роман «Доктор Живаго» он получил Нобелевскую премию. И Вера Федоровна Панова тоже вынуждена была выступить с осуждением. Она этого себе никогда не простила.

Травля Пастернака – единственная разгромная кампания, в которой вынужденно участвовала Панова. Она испугалась за судьбу близких. Страх в людях ее поколения укоренился очень глубоко. Слишком многое пришлось пережить. Панова всегда оставалась беспартийной и демонстративно держалась в стороне от власти и всякой политики.

Николай Вахтин, внук Веры Пановой: «Как можно терпеть власть, которая убила твоего любимого мужа? Она никогда не говорила на эту тему. Это было то, с чем пришлось смириться».

Станислав Гусев, литературный секретарь Веры Пановой в 1970‑х годах: «Все‑таки она была человеком советской эпохи, поэтому она понимала многое из того, что происходило в стране. Тем более что Борис Борисович, ее сын, достаточно был в те времена известен как почти профессиональный диссидент. Вера Федоровна старалась это не акцентировать, я думаю, она, действительно, ко многому относилась критически».

В 1960‑е Вера Панова становится одним из самых популярных в стране кинодраматургов. Ее повесть «Серёжа» привлекает внимание начинающих режиссеров Георгия Данелии и Игоря Таланкина. Им удается уговорить писателя принять участие в создании сценария. Фильм «Серёжа» имеет оглушительный успех и получает Большой приз на международном кинофестивале в Карловых Варах. Проза Веры Пановой идеально встраивается в кинематограф оттепели, в центре которого не государственная машина, а человеческая душа.

В 1965 году выходит новый фильм по сценарию Пановой – «Рабочий поселок». В центре сюжета – судьба спивающегося рабочего Плещеева, потерявшего зрение на войне. В новой действительности рефлексирующий слепой оказывается лишним. Но не по своим глазам и даже не по юной жизни, которую искалечила война, тоскует Плещеев. Безжизненный взгляд его черных очков – это горе утраченных иллюзий послевоенного времени, иллюзий, которым не было суждено сбыться. Для советского кино картина «Рабочий поселок» стала прощанием с оттепелью.

Чем популярнее становилась Панова у публики, тем с большим удовольствием трепала ее имя официальная пресса.

Станислав Гусев, литературный секретарь Веры Пановой в 1970‑х годах: «Я помню, она мне рассказывала со смехом, что ее забрасывали письмами, желая узнать, что происходило с ее героями дальше. Она отвечала, что беспокоиться не надо, эти женились, эти мебель покупают и так далее».

В начале 1960‑х Панова в зените славы. Ее книги переводят, пьесы экранизируют, читатели ее боготворят, молодые писатели, для которых она признанный мэтр, просят напутствия в большую литературу. Сама Вера Панова чувствует, что не успела сказать еще что‑то очень важное. Постепенно она приходит к исторической прозе.

Марина Вахтина, внучка Веры Пановой: «Прекрасно помню, как она рассказывала об изгнании Лжедмитрия из Москвы и о том, как Марина Мнишек во время этого погрома пряталась под юбками своей фрейлины. Бабушка все это живо изображала. Мы, конечно, слушали, затаив дыхание. Очевидно, тогда зрели замыслы заняться историческими повестями – тем жанром, который она очень любила. Остается только жалеть, что вот эта линия ее творчества оборвалась с ее уходом».

С приближением старости Вера Панова все чаще говорила близким, что смерти не боится, но боится быть парализованной. Этот страх был ненапрасным. В 1967 году случился инсульт. Она оказалась прикована к инвалидному креслу. Это ничего не изменило – как и прежде, Вера Панова работала на износ и руководила жизнью своей большой семьи. По‑другому просто не могла.

Советскую, прежде всего ленинградскую, литературу 1960–1970‑х годов мы представляем себе по остроумнейшим произведениям Сергея Довлатова. Это был человек злоречивый, и о ком бы он ни писал, его персонаж сразу же становился героем какого‑то комического и не очень приятного театра. Довлатов прекрасно знал Панову. В конце 1960‑х он работал у нее литературным секретарем. Со страниц прозы Довлатова Панова предстает воплощением абсолютной нормы. О ней не было сказано ни одного дурного слова. Она единственный положительный персонаж в прозе Довлатова.

Николай Вахтин, внук Веры Пановой: «У нее были очень простые и очень твердые представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Любовь и уважение – это хорошо, а ненависть и злоба – это плохо. Семья – это хорошо, а развод – это плохо. У нее были очень простые нравственные позиции и представления. Поэтому, наверное, она могла писать так, как она писала, и, наверное, поэтому ее любили».

18 марта 1973 года Веру Федоровну Панову отпели в Никольском морском соборе, а потом похоронили по православному обряду на Комаровском кладбище. Таково было ее завещание. И это, пожалуй, был ее первый открытый конфликт с советской властью. Потому что советский писатель должен быть предан земле после гражданской панихиды, а не после православной молитвы. Так или иначе, Вера Панова прожила жизнь, как призывал советских писателей их коллега, великий Александр Солженицын – не по лжи.

 

Ректор

 

Профессия «ректор» не предполагает, что нужно читать огромное количество обязательных курсов, много напрямую работать со студентами и быть великим ученым. И уж тем более советский ректор не должен способствовать преподаванию лженауки генетики и приглашать в университет весьма сомнительных специалистов вроде Льва Гумилева. Однако все это не имеет никакого отношения к ректору ЛГУ имени Жданова – Александрову, который все делал наоборот. И это рискованное «наоборот» десятилетиями спасало наш университет.

Петербургский университет существует очень давно: по одним сведениям, с 1725 года, по другим – с 1819 года. За всю историю у университета был, пожалуй, один великий ректор – Александр Данилович Александров.

В начале 1950‑х Ленинградский университет переживает глубочайший кризис. Борьба с космополитами и Ленинградское дело обернулись увольнением, арестом и гибелью десятков блестящих профессоров, закрытием целых научных направлений, административным хаосом. С конца 1940‑х ректоры меняются каждый год – это временщики, которые боятся собственной тени. В эту логику совершенно не вписывается очередное кадровое решение. В апреле 1952 года ректором ЛГУ назначают Александрова, блестящего математика‑геометра без всяких заслуг перед властью, молодого, жесткого и принципиального. Что это – чудовищный недосмотр или изощренный ход конем?

 

Александр Данилович Александров, ректор ЛГУ с 1952 по 1964 годы

 

Игорь Кон, социолог: «Он был абсолютно неподходящий для этого времени человек. Как он на это согласился, тоже непонятно».

Даниил Александров, сын А. Д. Александрова: «Когда его вызвали в Москву и проводили с ним беседу, он сказал: “У меня есть один крупный недостаток”. “Какой?” – спросили у него. “Я мало управляем, я стараюсь делать то, что считаю нужным”. “Ну, мы с этим разберемся”, – сказали ему спокойно в Москве, и назначили ректором».

На момент назначения Александрову 40 лет. Он самый молодой ректор в истории университета, но в его жизни все было рано. В 24 года – доктор наук, в 30 – лауреат Сталинской премии. Член‑корреспондент – в 34 года, ректор – в 40 лет. Сумасшедшая карьера, тем более удивительная, что Александров – человек с небезупречной анкетой – он потомственный дворянин, на стенах рабочего кабинета развешаны портреты предков, еще мастер спорта по альпинизму, а еще англоман – на досуге переводит Шекспира. На дворе же начало холодной войны и пик послевоенных репрессий.

Людмила Вербицкая, ректор СПбГУ с 1994 по 2008 годы:

«Александра Даниловича спас только 1953 год, когда умер Сталин. За год с небольшим Александров успел сделать очень многое. Он помог огромному количеству людей».

Даниил Александров, сын А. Д. Александрова: «Не прошло и полугода его работы на посту ректора, как на него пошли доносы. Например, он, по мнению некоторых, недостаточно борется с космополитизмом в университете. Его вызывали в Москву и наставляли на путь истинный, говорили, что он должен всех космополитов выгнать. Его спас министр образования Столетов, который решил, что если в ЛГУ будут непрерывно меняться ректоры, то под ним самим может кресло зашататься».

Хрущевская оттепель стала для Ленинградского университета эпохой Александрова. Он был полон сил. Читал лекции в объеме рядового доцента. Вел аспирантов. Не оставлял науку – в эти годы совершил ряд важнейших геометрических открытий. Летом ходил в горы. Зимой вместе со студентами катался на лыжах в Кавголово под Ле<