IV. Философ с хорошим аппетитом

— Вы сожжете себе лицо на солнце, синьор Бруно, — говорил Мочениго, глядя на бледное лицо Джордано, — вы приехали с севера, вы еще не привыкли к нашему, впрочем, и к вашему также солнцу. Я все забываю, что вы итальянец. Хотя у великих людей нет родины.

Мочениго умолк, ибо Бруно явно не слушал его. Даже эта тонкая лесть прошла мимо его ушей, и если Бруно улыбался, то вовсе не потому, что Мочениго услаждал его своей беседой, а лишь потому, что итальянское солнце в самом деле обжигало его лицо. Но насколько этот ожог не похож был на ожог огня. Бруно расстегнул ворот рубашки, чтоб солнце ласкало ему и шею, и грудь, и плечи.

Мочениго и Бруно сидели на террасе дворца, выходящей на Большой канал, и если солнце жгло горячо, то зато как приятно освежал легкий морской, пахнувший солью и рыбой ветерок.

— Как хорошо, — сказал Бруно, — милый синьор Мочениго! Ах, как хорошо!

— Я очень рад, что вы довольны, синьор Бруно, — сказал Мочениго, которого начинало уже оскорблять пренебрежение гостя. — Я надеюсь, что вы хорошо выспались после долгого пути и не откажетесь осмотреть мою библиотеку… Ее собирали мой дед и мой отец, но я могу смело сказать, что три четверти ее собраны мною… Три тысячи книг, не считая рукописей и гравюр…

— Ах, синьор Мочениго, не сердитесь, но мне, право, сейчас не до книг. Ведь вы привыкли к запаху Италии, а я еще только снова начинаю привыкать к нему. Вы равнодушны к этому ветерку, к этому небу и плеску воды на канале… А я готов умиляться на каждую проплывающую гондолу… Я готов воскликнуть словами нашего венецианского поэта Аретино: «Что до меня, то я хотел бы, чтобы после моей смерти господь превратил меня в гондолу или в навес к ней, а если это слишком, то хоть в весло, в уключину или даже в ковш, которым вычерпывается вода из гондолы».

— Как, вы верите, что душа человека после смерти может превращаться в подобные предметы? — спросил Мочениго, напрягая мысли для ученого спора о природе души.

Бруно расхохотался.

— Это поэтический бред, синьор Мочениго, поэтический бред, выражающий чувства человека. Это красиво сказано, вот и все.

— Но все же переселение душ, как философское учение, возможно, — сказал Мочениго важно, — у меня в библиотеке…

— Никаких библиотек! Никаких философских учений! Я сейчас во власти солнца и скажу откровенно, что сейчас мне решительно все равно, оно ли вертится вокруг земли, земля ли вокруг него… Лишь бы оно всегда сияло так же… и лишь бы ничто не заслоняло от меня его сияния… Вон плывет белое облако; милое облачко, прошу тебя, не загораживай солнца. Ну вот! Видите, какое любезное облачко: послушалось и не заслонило солнца.

Мочениго с удивлением глядел на странного ученого, слава которого вызывала в нем такую зависть. Ведь нельзя было произнести имя Бруно в ученой среде, чтобы не вызвать либо восторг, либо ненависть. Но и ненавидевшие восхищались ученностью Бруно. Если бы Мочениго обладал хотя бы десятой долей этой славы, он еле разговаривал бы с людьми, он ходил бы гулять в определенные часы по площади святого Марка, не глядя ни на кого, как бы предаваясь своим великим мыслям, а кругом бы все шептали: это Мочениго идет, доктор Мочениго, гениальный Мочениго… И что же? Человек, который мог бы сию же минуту стать самым популярным в Венеции, сидит сейчас на солнышке, жмурится от удовольствия, словно кот, и не желает даже знать ничего ни про науку, ни про книги. Не таким ожидал и хотел видеть Мочениго великого ученого. Он мечтал о долгих беседах с латинскими фразами, с цитатами из разных книг. Мочениго блеснул бы своими знаниями, польстил бы Бруно, а тот научил бы его всяким наукам. Наверное Бруно умеет и предсказывай по звездам судьбу и делать золото из олова. Только, видимо, ему и золото вообще не нужно, хотя он и привез с собой всего узелок с вещами.

А у Мочениго столько золотой посуды, столько ларцов, ваз, чудных канделябров. И ему все-таки нужно золото. В чем же дело? Или это вовсе не Бруно, а самозванец? Мочениго вздрогнул. Вдруг в самом деле какой-нибудь проходимец, лицом слегка похожий на Бруно, вздумал воспользоваться доверчивостью Мочениго?

В это время слуга доложил, что подан завтрак.

— О, — сказал Бруно, — поесть я не откажусь. От этого воздуха у мертвеца появится аппетит. А живой просто начнет умирать от голоду.

Они пошли по великолепным залам, озаренным солнцем…

В простенках между окнами, между дверьми, всюду торжественно воздвигались разные шкафы и все книги, книги, книги.. Бруно вдруг быстро подошел к одному из шкафов и вынул наугад какую-то книгу Это было очень редкостное сочинение по математике, недоступное для понимания Мочениго.

— Мой экземпляр! — вскричал он. — Я продал эту книгу Чьотто, а он, стало быть, продал вам. Видите на полях мои заметки. Кстати, я нашел тут одну грубую опечатку в формуле; вместо X² напечатано X. Вот, я исправил… Но это очень трудная книга.

— Я бы не сказал, — важно проговорил Мочениго. — Я все понял.

— А я, признаюсь, одного места не понял… Как вы понимаете выражение….

— Синьор Бруно, —сказал Мочениго, усвоив себе манеру Бруно, — когда стынет завтрак, мне не до математики.

— Правильно! — вскричал Бруно. — Черт с ней.

Он сунул книжку обратно в шкаф, а Мочениго вздохнул облегченно. Он страшно испугался, что Бруно сразу обнаружит его незнание в некоторых основных вопросах математики.

В огромной столовой на белоснежной скатерти сверкало серебро и золото.

— Прошу вас, — сказал хозяин.

И гость с жадностью набросился на еду.

 

V. Чуют добычу

Епископ Венеции Лоренцо Приули уже лежал в постели, когда ему доложили, что его желает видеть по срочному делу отец Бартоломео.

— Если дело очень срочное, пускай войдет, — сказал епископ, знавший, что отец Бартоломео не станет беспокоить его из-за пустяков. Он сделал знак слуге зажечь еще несколько свечей, чтобы лучше осветить огромную спальню. Епископ не любил, когда углы комнаты окутаны мраком. В венецианском мраке любили укрываться шпионы.

— В чем дело? — спросил, он, указывая гостю на кресло с высокой спинкой.

— Вы, конечно, знаете, монсиньор, что Джордано Бруно ересиарх, осмелившийся противиться истинной католической церкви…

— Ну…

— … презревший и поправший рясу святого Доминика и бежавший из обители.

— Ну…

— … учивший, что не земля, а солнце есть центр мироздания, хотя ни Птоломей, ни Аристотель, ни Фома Аквинский не высказывали подобной точки зрения, и лишь презренный Коперник, осужденный папскою буллою, осмелился ее, эту точку зрения, высказать…

— Ну…

— … находится сейчас в Венеции.

Длинная фраза, произнесенная отцом Бартоломео, утомила внимание епископа, которого к тому же сильно клонило ко сну.

Поэтому он успел уже забыть начало фразы и не понял, что и кто находится в Венеции. Аристотель? Фома Аквинский?

— Ведь они же давно все умерли! — произнес он, удерживая зевок.

— Джордано Бруно умер?

— Джордано Бруно в Венеции?

— Да, монсиньор, в Венеции.

— И вы в этом уверены?

— Уверен.

Наступило молчание.

Джордано Бруно был во всех отношениях лакомый кусочек. Его одинаково приятно было и уничтожить и обратить в лона истинной церкви. Последнее еще приятнее.

— Он на свободе? — спросил епископ.

— На свободе.

— Следить за ним, не выпускать его никуда из пределов Венецианской республики.

Они снова умолкли, значительно поглядывая друг на друга.

У обоих была одна и та же мысль. Большая честь для венецианских властей захватить Бруно в свои сети. Сказался старинный антагонизм (вражда) между Венецией и Римом.

— Мы будем его здесь судить и здесь либо обратим его на путь истинной веры, либо…

Епископ вздохнул.

— Вы говорили уже с отцом инквизитором?

— Нет еще.

— И не говорите. Мы будем сами следить за ним некоторое время. А потом мы доложим отцу инквизитору, что вот уже несколько месяцев в Венеции живет Бруно под нашим надзором…

Отец Бартоломео оценил эту мысль — поставить отца инквизитора в глупое положение, чтобы он не считал себя важнее и прозорливее всех…

— Но только, чтоб Бруно не исчез из виду! — тревожно добавил епископ.

— Монсиньор, уже за каждым его шагом наблюдают… Мой духовный сын Мочениго, делающий это невольно, и его слуги, делающие это за известное количество серебра и золота…

— Но какое счастье, что Бруно не поехал прямо в Рим. Тогда бы вся честь его уловления досталась бы папе и кардиналу Мадруги — главе римской инквизиции.

— Монсиньор, — скромно сказал отец Бартоломео, — отчасти это дело сделано мною. По моему совету Мочениго пригласил Бруно в Венецию.

— Вы сделали очень умно, друг мой… Но Бруно…

— Сделал очень глупо… Совершенно верно, монсиньор. Покойной ночи.

И отец Бартоломео удалился из огромной спальни.

Вошел слуга и собирался гасить свечи.

— Постой, — сказал епископ, — обойди все углы со свечкой и освети каждый…

Приподнявшись на локте, епископ наблюдал за этим обходом.

Ни в одном углу не было ничего, кроме штофа и позолоты. Слуга в двух местах заметил паутину, но епископ ее не видел. Очевидно, не паутину искал он.

Обойдя углы, слуга, привыкший к подобным обходам, задул свечу и. поклонившись, на цыпочках вышел из комнаты.

 

В это самое время отец инквизитор Джованни Габриелли принимал своих шпионов.

Выслушав доклад одного из них, он сказал:

— Следить за этим человеком, не упускать его из виду. Епископу пока не докладывать. Пусть он узнает потом, что если бы не инквизиция, он мог бы упустить такого знаменитого и страшного еретика. Мы арестуем его. когда найдем нужным.

И в то же самое время с террасы дворца Мочениго Бруно любовался прекрасной венецианской луной.

Ночь была прохладная, но тихая, и гондолы с фонариками на носу и на корме тихо скользили по каналу.

 

VI. Плохой учитель

Когда Мочениго приглашал Бруно в Венецию, он был уверен, что через него приобщится ко всяким тайным наукам и, наконец, приобретет славу великого ученого. Отец Бартоломео обещал Мочениго, что Бруно не подвергнется преследованию. Мочениго уже воображал себя и ученейшим и богатейшим человеком. Теперь он был разочарован. Бруно, правда, много писал и много читал, но с Мочениго на научные темы он почти не разговаривал. Происходило это потому, что Бруно сразу раскусил невежество и тупость богатого венецианца, и тот перестал его интересовать. Чтобы отделаться, он иногда читал ему лекции по астрономии и математике, но так как никакой живой беседы не получалось (Мочениго только и мог важно кивать головой), то Бруно скоро и это наскучило. Бруно начал тяготиться такой жизнью. Один раз он съездил в город Падую, чтобы прочесть ряд лекций в тамошнем университете (Падуя входила в состав Венецианской республики). Святые отцы допустили эту поездку, ибо им было важно знать, что будет проповедывать Бруно в Падуе. Но он вел себя очень скромно и скоро вернулся в Венецию. Отношения его с Мочениго испортились. Первая размолвка произошла из-за звезд.

На кровле своего дворца устроил Мочениго площадку для астрономических наблюдений.

Однажды ночью он и Бруно сидели на этой площадке, и Бруно делал кое-какие наблюдения над планетами. На столе, освещенном фонарем из синего стекла, лежали чертежи, циркули, линейки.

— Ах. как слабы человеческие глаза! — вскричал Бруно с раздражением. — Как бы мне хотелось увидеть все эти звезды поближе. Но. увы, крыльев у меня нет, а звезд к себе не притянешь.

— А разве никто не мог бы помочь вам в полете? — спросил Мочениго.

Говоря так, он намекал на демонов, которых, по его мнению, наверное умел вызывать Бруно.

Бруно пожал плечами.

— Кто же может мне помочь? Демоны разве.

Бруно сказал это именно для того, чтобы выразить безнадежность такого предприятия, но Мочениго даже вздрогнул от волнения. Сомнения нет. Бруно умеет вызывать демонов, но не хочет открывать тайну этого искусства. В то же время Мочениго испугался, что он впадает в грех. Не сказав больше ни слова, он на другой день передал духовнику содержание разговора.

Отец Бартоломео очень обрадовался.

— Пускай вызовет демона, — сказал он, — пускай.

Если Бруно умеет вызывать демонов, стало быть, он не только еретик, но и колдун.

На следующую ночь Мочениго, сидя с Бруно на кровле, снова завел разговор о демонах уже серьезно, как о верном способе взлететь к звездам.

— Вы с ума сошли, что ли? — воскликнул Бруно, с удивлением поглядев на Мочениго, и тотчас снова углубился в свои вычисления.

Мочениго обиделся, решив, что Бруно окончательно не желает открывать своих тайн. Чтобы такой ученый, как Бруно, не мог вызвать демонов, — этого Мочениго не желал допускать.

В другой раз он осторожно стал наводить Бруно на разговор о золоте. В старину люди верили, что можно научиться добывать золото химическим способом из других веществ. Ученые, занимавшиеся такой тайной химией, назывались алхимиками. Обычно их поиски золота сводились к тому, что они либо начинали шарлатанить, обманывая людей, либо отказывались от своих попыток. Но эти занятия не проходили для них даром, они обычно становились очень знающими для своего времени химиками.

Мочениго с осторожностью завел разговор об алхимии, но Бруно резко оборвал его.

— Ни вам, ни мне, — сказал он, — не нужно золото. Вам — потому что оно у вас есть, мне — потому что я обхожусь без него. А эти бредни предоставьте старым бабам на базаре.

Мочениго побледнел от злости. Бруно же был тоже возмущен тупою жадностью венецианца, утопавшего в золоте и без помощи алхимии.

С этого дня Мочениго возненавидел Бруно. Тот был слишком благороден, чтоб унижаться до мелкой злобы, но Мочениго стал его раздражать. Бруно не упускал теперь случая каким-нибудь вопросом вскрыть невежество Мочениго. Венецианец кусал себе губы, сжимая кулаки, но никак не мог достойно отпарировать хитроумных вопросов. А Бруно стал все более и более тяготиться жизнью у Мочениго, ему хотелось споров, диспутов, лекций… Наконец его тянуло еще южнее. В Иолу. В Неаполь. Может быть это и было безумием, но Бруно закончил свое посвященное папе сочинение и готовился к примирению с церковью. «Стану пока профессором хоть в Падуе, — думал он, — там видно будет».

И вот однажды он заявил Мочениго, что хочет уезжать из Венеции. Мочениго ничего не ответил, только нахмурил брови. Но когда Бруно вечером начал готовиться к отъезду, Мочениго вошел к нему и сказал сухо и дерзко:

— Куда это вы собрались, синьор Бруно?

— Я уже вам сказал, что хочу ехать в Падую, — отвечал Бруно с удивлением и с некоторой досадой.

— Синьор Бруно, вы останетесь здесь.

Бруно выпрямился.

— Вы в самом деле с ума сошли? — пробормотал он. — Я вам говорю, что я уеду.

— А я говорю, что вы останетесь здесь.

Кровь бросилась Бруно в голову.

— Прочь с дороги! — крикнул он, схватил свой узел, оттолкнул венециана и распахнул дверь.

И… отступил.

Шесть человек с обнаженными шпагами стояли перед дверью, а седьмой держал над головой пылающий факел. И от пламени факела шпаги казались красными, словно они были уже окровавлены.

— А, так! — пробормотал Джордано Бруно.

Он сразу понял все.

Почему-то пламя факела смутило его больше, чем блеск шпаг.

— Да, именно так, — насмешливо сказал Мочениго. — Завтра я буду иметь честь передать вас в руки святейшей венецианской инквизиции.

 

VII. Солнце

Бывают люди, которые как бы оживают и воспламеняются в момент опасности. Бруно был таким человеком. Смутившись в первую секунду при виде зловещего факела и обнаженных шпаг, он тотчас ощутил ту гневную бодрость, с которой бывало громил он своих противников и бросал вызов мраку.

Он насмешливо поглядел на Мочениго и сказал только:

— До сих пор я считал вас только дураком, а вы, оказывается, еще и негодяй.

— На чердак его! — крикнул Мочениго в ярости. — Ты сам дурак и негодяй!

Бруно только пожал плечами и спокойно дал отвести себя на чердак, где его и заперли.

На чердаке валялся всякий хлам: старые люстры, обломки, статуй, поломанная мебель, изъеденные мышами книги. Гулькали голуби.

Бруно сел на изодранный, но еще довольно удобный диван и задумался. Случилось то, чего давно следовало ожидать. Вопрос весь в том, что теперь делать. Бруно отлично понимал, что он сейчас господин своей жизни. Католическая церковь хочет либо сделать Бруно снова своим сторонником и этим поставить в тупик других еретиков — его последователей — либо погубить Бруно и этим опять-таки напугать и озадачить других еретиков — его последователей. Стало быть, пока все зависит от самого Бруно. Стоит сказать несколько слов, и он с торжеством отправится в Рим, а оттуда в родную Иолу. Но эти слова разнесутся по всему миру. Бруно вспомнил Жана Геннекена, который с таким трепетом ждал каждого нового сочинения своего учителя. И вдруг Жан Геннекен услышит эти позорные слова «отрекаюсь». Отрекаюсь от всего, во что, в сущности говоря, совершенно свято верю. Позор!

Когда Бруно ехал в Италию, он имел намерение примириться с церковью. Но он все оттягивал этот миг, благо его не трогали, и не вдумывался в то, как это придется сделать. Но когда теперь он ясно представил себе собрание черных людей и себя, смиренно стоящего перед ними и бормочущего слова отречения, ему стало стыдно, противно, отвратительно.

Гнев запылал в нем.

Когда утром слуга принес ему хлеб и кусок ветчины, он швырнул все это в слуховое окно прямо в канал и крикнул:

— Скажи подлецу Мочениго, что он должен отправить меня в тюрьму. Я не желаю быть у него в гостях, даже сидя на чердаке, и лучше умру с голоду, но есть у него в доме не стану.

Слуга ушел, а через несколько минут вернулся и швырнул в груду хлама какие-то книги. Бруно сразу узнал свои сочинения.

— Что же, — воскликнул он, — мышам и крысам они принесут больше пользы, чем болвану! Мыши их, по крайней мере, сгрызут.

Синьор Мочениго притаился в этот миг за дверью, желая узнать, как отнесется Бруно к такому оскорблению его творений.

Услыхав эту фразу, он быстро сбежал вниз и в полной ярости стал сочинять донос на Бруно. Он решил выступить в священном судилище как свидетель и непременно погубить Бруно своими показаниями.

К вечеру приплыла мрачная гондола, в которой находились офицер и стражи инквизиции. Под мирное гулькание голубей офицер прочитал Бруно приказ об аресте.

Два стража с обнаженными шпагами встали рядом с Бруно с обеих сторон. Офицер предложил ему следовать за собой.

Вода в канале потускнела и посерела, ибо огромная туча наползла на Венецию. Дворцы не имели уже своего обычного праздничного вида. Сильный порыв ветра пронесся по каналу, плеснув волны на ступени. Где-то зазвенели разбитые стекла.

Крупный дождь застучал по навесу гондолы. Тяжелый удар грома прокатился по небу и вдруг рассыпался сотней грохочущих ядер. Дождь притаился, подумал и сразу хлынул, как из ведра.

Гондола плыла с трудом по взбаламученной воде, ветер относил ее вбок, гром гремел уже без перерыва.

В полном мраке подплыла гондола ко дворцу Дожей. Бесконечно долго вели Бруно по темным переходам, а потом по винтовой лестнице.

— Да когда же кончится эта лестница! — воскликнул Бруно, — в небо, что ли, она ввинчена?

Суровый тюремщик ничего не ответил. Лестница кончилась, и теперь они шли по узкому коридору, где было много дверей. Бруно услыхал стон за одной из дверей, но в этот миг перед ним самим распахнулась дверца, и он очутился в маленькой комнатушке с соломенным тюфяком на полу. Маленькое окошко, заделанное решеткой, глядело в ночь. В окно потянуло свежестью. Пахло промчавшейся грозой.

— Прекрасная комната, — проговорил Бруно.

Тюремщик вышел и запер дверь. Он несколько раз со звоном повернул ключ.

Бруно сел на солому и ощутил под ней что-то твердое. Он засунул руку под тюфяк и вынул молитвенник. Хороший признак: инквизиция, несомненно, хотела идти на мировую. Однако, что же тут хорошего? Бруно стал перелистывать странички молитвенника. С каким благоговением, с какой верой произносил он некогда все эти латинские слова! Теперь они кажутся ему такими смешными, наивными, ненужными. Бруно отложил книжку и грустно задумался. Он вспомнил свое детство, свою мать. Но тотчас решимость снова овладела им, и он вытянулся на соломе, чтобы хорошенько выспаться. Неизвестно, что еще предстоит завтра. Свежий морской воздух и запах грозы усыпляли его. Бруно заснул крепко и спокойно.

Он проснулся, когда солнце уже поднялось довольно высоко. Вчерашних туч как не бывало, небо синело в квадрате окна. Было даже уже немного жарко и душно в комнатушке. Тюремщик принес хлеб и воду, но и того и другого было довольно много.

— В конце-концов, что еще человеку нужно? — заметил Бруно.

Он подумал о том, как вероятно сейчас роскошно завтракает Мочениго, но зависти не испытал.

Солнце восходило все выше и выше, и жара в каморке становилась невыносимой. Бруно обливался потом. Ему казалось, что он сидит в печке. Он тронул потолок: потолок был совершенно горячий.

И Бруно вдруг понял. Он вспомнил страшные рассказы о тюрьмах дворца Дожей. Под дворцом темные подземелья, над дворцом каморки прямо под свинцовою крышей. Особый вид пытки солнцем, ибо крыша в течение дня страшно раскалялась. Никто не мог рассказать о тюрьме ничего достоверного, ибо редко кто выходил из венецианских тюрем.

Уже почти нельзя было дышать в коморке. Бруно тщетно прикладывал лицо к оконной решетке. Ни единой струйки ветерка не уловил он. Наступил его любимый зной. То самое родное солнце, которое он так любил, теперь равнодушно раскаляло над ним свинцовую кровлю, причиняя невыносимые страдания. Ужасное солнце!

Даже когда оно склонилось к закату, жара не уменьшилась. Ночь наступила душная, крыша сохраняла тепло дня, а солнце в июне восходит рано. Бруно понял, почему он так хорошо уснул накануне: прошла гроза, и ливень смыл с кровли жар, ветер охладил ее. Но грозы не так часты в эту пору. Не сам ли Бруно восхищался тем, что солнце почти всегда сияет над Италией. Солнце оправдывало свою славу. Оно сияло честно и охотно, а Бруно лежал на соломе еле дыша, чувствуя страшную боль в голову, обливаясь потом, сжимая руками сердце, готовое лопнуть. Ему не хватало теперь той воды, которую приносил тюремщик. К тому же вода скоро становилась теплой и уже не освежала языка и горла. Бруно хотелось пить, пить… Его давили кошмары. Ему снились ручейки в зарослях в окрестностях Иолы. Вот журчит ручеек, стоит только наклониться над ним, чтобы напиться, но воды нет как нет, и опять только солнце и камень. И жара, жара, нестерпимое пекло.

— Когда же будут меня допрашивать? Я требую допроса, — сказал Бруно, но тюремщик ничего не ответил.

Дни шли за днями. Бруно с ужасом чувствовал, что ум его начинает мутиться, словно и мозг его начал таять от этого ужасного вечного зноя. Он уже почти ничего не соображал. Он только стонал, глотая воздух пересохшими губами, как вытащенная на песок рыба, прикладывая лоб то к стене, то к полу, чтобы не лопнула голова. Камень все-таки освежал немного. Уже Бруно забыл все, чем он жил раньше. Он не мог ни о чем думать, кроме этой страшной жары. Синий квадрат — небо — внушал ему ужас. Страшная слабость сковала руки и ноги. В ушах звенело. Мысли путались. Коперник… Птоломей… Не все ли равно, кто из них прав, лишь бы не распаялась на солнце эта проклятая свинцовая крыша.

И вот в замке не в урочный час звякнул ключ. Дверь отворилась. Офицер стоял на пороге и жестом предлагал встать тому живому трупу, который лежал на соломе и назывался Джордано Бруно.

Труп встал, хватаясь за стену. Ноги у него подгибались, но он все же сделал несколько шагов к двери. Никто не протянул ему руки. Он должен был идти сам. И он пошел, шатаясь, цепляясь за все, что попадалось под руки. Лишь бы хоть не надолго выйти из этой адской раскаленной коробки.

Джордано Бруно шел на допрос святой венецианской инквизиции.

И с каждым шагом, с каждым движением что-то забытое воскресало в нем. Из темного коридора пахнуло вдруг свежестью, и Бруно словно вмиг возродился к жизни. Он уже не хотел показывать тюремщикам своей слабости, он старался идти бодро и твердо. Когда его ввели через какой-то небольшой зал, он увидел себя в стенном зеркале. Он был худ и страшен, но глаза у него сверкали, и вид был гордый.

Еще надменнее закинув голову, вошел он в зал судилища.

Черные люди в масках, перешептываясь, сидели за столом.

Джордано Бруно спокойно остановился перед столом. Наступило молчание. В глазных прорезах масок видел он пытливые взгляды.

— Ты еретик Джордано Бруно? — наконец глухо спросил один из черных людей.

Бруно откашлялся, боясь, что слова застрянут в его высохшем горле.

Он ответил:

— Да, я еретик Джордано Бруно.

 

VIII. Честь Рима

24 августа 1592 года в Риме состоялось торжественное богослужение по случаю исполнившегося двадцатилетия со дня Варфоломеевской ночи в Париже. Кардинал Сан-Северино в своей проповеди назвал эту кровавую ночь — «праздником для католиков».

После богослужения Сан-Северино посетил кардинала Мадруччи в его роскошном дворце. Мадруччи был великим инквизитором в Риме. Сан-Северино — его помощником.

Утомленные долгой службой кардиналы сидели в креслах, а перед ними на столике в золотой вазе зеленели кисти чудесного винограда, пропитанного насквозь солнцем Камланьи, но охлажденного на кардинальском погребе… Белое холодное, как лед, вино золотилось в хрустальных кубках. Из окна дворца виден был серебряный купол собора Петра на фоне синего, как море, неба.

— И все-таки позор для Рима, — сказал Сан-Северино, беря в руки великолепную гроздь и тонкими пальцами отрывая янтарную виноградину, — позор для Рима, что Венеция судит Бруно. Бруно слишком славен и слишком опасен. Здесь, в сердце католической церкви, должен он подвергнуться праведному суду, а не во дворце Дожей. На вашем месте, монсиньор, я убедил бы святейшего отца нашего, папу, приказать венецианскому епископу доставить Бруно в Рим.

Великий инквизитор нахмурил брови.

— Мы не раз поднимали этот вопрос. Венецианцы вцепились в свою добычу и не хотят упускать ее. Вы ведь знаете, что Венеция и Рим не в ладу между собою. Святейший отец наш недостаточно тверд.

Кардинал Мадруччи пожал плечами. Он как бы хотел сказать; если бы я был папой, то, конечно, я бы сумел подчинить себе Венецию.

— Рано или поздно, мы настоим на своем, — сказал он помолчав.

— Я боюсь, что это будет именно поздно… просидеть три месяца, да еще летом, в свинцовых тюрьмах Венеции… Кроме того, его ведь несколько раз подвергали пытке… Вот что мне пишет мой Друг Людовик Таберна — папский нунций в Венеции.

Кардинал Сан-Северино вынул из широких складок своей рясы аккуратно сложенное письмо и, развернув его, стал читать:

«На последнем заседании священной коллегии мы снова подвергли допросу самого Бруно. По-видимому, муки, испытанные им, окончательно ослабили не только его тело, но и его дух. Он уже не мог стоять на ногах и говорил только шепотом. Кожа у него потрескалась и покрылась струпьями. Это обычно бывает у всех заключенных в свинцовую тюрьму. Бруно держит себя уже совсем не так, как на первых допросах. Он уже соглашается отречься от многих своих ересей и признается в том, в чем раньше не хотел признаться. Он просит милосердия, обещает загладить свою вину. Венецианский епископ и инквизитор очень гордятся тем, что им принадлежит честь приручения этого льва, терзавшего так долго церковь. Полагаю, что им в самом деле удастся добиться от Бруно полного отречения, если только он не умрет раньше от истощения и мучений. А это весьма возможно. Если римский престол хочет сам судить Бруно, то медлить нельзя. Я уже писал святому отцу о серьезности положения, но все принятые до сих пор Римом меры недостаточны, а все послания к епископу венецианскому слишком мягки…» Вот, монсиньор, что пишет нунций. Полагаю, что будет мало радости, если Бруно умрет под раскаленной кровлей дворца Дожей. Истинно верующие будут недовольны. Они поймут это — и справедливо — как слабость и святого отца и… римской инквизиции…

— Сегодня же я поговорю с папою, — сурово сказал кардинал Мадруччи, — это, в самом деле, недопустимо. Я сам составлю послание в Венецию, а папу попрошу только подписать его. Наша церковь едина, и у нее одна глава — папа. Нет ни Венеции, ни Флоренции, ни Неаполя. В делах церкви есть только Рим, и то, что прикажет Рим, то должно быть исполнено.

Кардинал хлопнул в ладоши.

— Позови секретаря, — сказал он вошедшему слуге.

Неслышно ступая по блестящему паркету, появился сутулый человек в черном, с чернильницей и белым гусиным пером в руках.

С глубоким поклоном обошел он кардиналов и уселся у окна за столик, из ящика которого извлек он пергамент и песочницу.

— Монсиньору Лоренцо Приули, епископу Венеции… — так начал диктовать кардинал Мадруччи. — Приказываем вам святейшей нашей властью…

Секретарь немного удивленно покосился на кардинала, но, поймав его грозный взгляд, тотчас быстро застрочил пером по бумаге.

— Приказываем вам, — бормотал он, — святейшей нашей властью…

— Находящегося в Венеции и арестованного инквизицией еретика Джордано Бруно… немедленно по получении сего… доставить в Рим… для передачи его великому римскому инквизитору, так как подобные важные дела…

Кардинал Мадруччи говорил медленно и веско. Слова его падали на пергамент, словно тяжелые гири.

— Все, — наконец сказал он. — Точка.

Секретарь поставил точку, посыпал бумагу сухим и мелким речным песком, ссыпал песок в корзинку под столом и, обмакнув перо в чернила, поднес перо и бумагу с глубоким поклоном кардиналу для подписи.

— Подпишет папа! — сказал строго кардинал.

Секретарь отскочил, почтительно извиваясь.

— Когда я сегодня вечером поеду в Ватикан, вы дадите мне эту бумагу.

Секретарь исчез, словно черное привидение.

Кардинал Мадруччи вынул шелковый платок и стер им пот со лба.

— Однако становится нестерпимо жарко, — произнес он, с наслаждением глотая ледяное душистое вино. — У меня в горле пересохло.

Кардинал Сан-Северино взял еще одну гроздь.

— Да, жарко, — сказал он.

Может быть, оба они в этот миг подумали о маленькой комнатушке. раскаленной, как печка, где корчился на соломе худой и бледный узник, тщетно стараясь утолить жажду теплой, противной водой.

Очевидно подумали, ибо Сан-Северино вдруг сказал:

— Лишь бы только он не умер раньше времени.

— Нет, нет, — уверенно возразил Мадруччи, — бог не допустит такого попрания власти своего наместника на земле. Венеция должна склониться перед Римом. И это будет так.

— Аминь! — сказал кардинал Сан-Северино и взял третью гроздь.

 

IX. Опять дорога

Когда в Венеции было получено грозное папское послание, Бруно почти умирал. Он уже согласен был отречься от всего своего учения, а потому венецианские духовные власти особенно не хотели упускать его. Однако папа грозил своим равноапостольским и святейшим гневом. Венецианское светское правительство не желало ссориться с Римом.

Поздно ночью вынесли Бруно из дворца Дожей (ходить он не мог от слабости) и положили в гондолу.

Гондола поплыла по лагуне. Была лунная ясная ночь, и Бруно услыхал звуки далеких веселых песен. Он вспомнил слова Чьотто, сказанные ему во Франкфурте, и подумал, что смерть ожидает его среди лагунных просторов. Но ему было уже все равно. Лишь бы скорее.

Хорошо еще, что перед смертью удалось хоть немного подышать воздухом. И каким воздухом! Бруно пил, глотал, смаковал этот воздух — свежий, теплый, соленый и влажный.

Кто-то тронул его за плечо. Сейчас смерть.

Но его опять понесли куда-то вверх и снова положили.

Бруно с трудом приподнял голову и огляделся. Он лежал на палубе большой многовесельной галеры (лодки), о бока которой плескались морские волны. Кто-то произнес слово «Анкона». Анкона большой торговый город в Италии. Впрочем, Бруно теперь хотелось только покоя. Благодатный сон окутал его вместе с морским ветерком. Давно уже Бруно не испытывал такого блаженства. Спать. Спать.

 

Открыв глаза, Бруно с удивлением увидел над собою синее небо и простор, бесконечный простор. Он огляделся. Всюду синева. Небо. море… Белеют пенистые гребешки на волнах, и белеют чайки, с печальными криками проносясь над галерой. Парус надут. Скрипит мачта.

Сон и воздух оживили Бруно настолько, что он смог даже сесть.

— Ого, — сказал грубый голос, — парень-то ожил.

Это сказал моряк, сидевший на груде канатов и жевавший краюху хлеба. Двое стражей поглядели на Бруно, но, видимо, здесь, среди моря, и стражи были милостивее.

— Жрать хочешь? — спросил один из них.

— Хочу, — отвечал Бруно решительно.

Ему дали хлеба, сала и вина. Все это казалось необычайно вкусным.

— Вот я чего не пойму, — сказал моряк. — коли ты колдун, то как же ты себе жратвы не наколдовал там, в тюрьме-то… Стены почему не разрушил?

— Стало быть, я не колдун.

— А коли ты не колдун, зачем же тебя пытают? Почему же под замком держат?

— Он не колдун, а еретик, — сказал страж вразумительно, — а, впрочем, с ним разговаривать воспрещается. Еще, пожалуй, услышит начальник. Да и опоганишься, пожалуй, с еретиком. Ну его в преисподнюю.

Матрос кивнул головой, вздохнул и перекрестился.

— Пропади, рассыпься, — пробормотал он, — наваждение дьявольское.

Бруно слышал этот разговор, но он нисколько не был им оскорблен или рассержен. Простые невежественные люди и не могли говорить иначе. Другое дело, когда так говорили те, которые именуются трижды и четырежды докторами.

Опять у Бруно появился его былой задор, былая бодрость. С каждым глотком воздуха, с каждым порывом ветерка крепчало его тело, а вместе с тем и решимость.

Солнце опять стало милым, живительным солнцем, оно словно торопилось поскорее возродить к жизни того, кого чуть-чуть не убило. А благодушные моряки, крестясь и отплевываясь, угощали Бруно хлебом, мясом, сыром.

В Анконе Бруно уже сам сошел с галеры, сам влез в тяжелую повозку, которая медленно потащилась сначала по вонючим улицам, потом по белой дороге среди виноградных откосов.

Со всех сторон родные картины.

Хотя Бруно и был теперь закован в цепи, но он чувствовал себя снова свободным. Его уже ничто не смущало, ничто не страшило. А! Рим хочет осрамить его перед всем миром. Так нет же!

В повозке вместе с Бруно везли еще двух маловажных преступников, которые сторонились от него, как от зачумленного. Они были воры, но добрые католики. Конные стражи окружали повозку. Они бранили жару, обмахивались своими широкополыми шляпами, а Бруно только улыбался, нежась на солнце и вспоминая этот страшный «свинцовый» жар. И еще смеют эти люди жаловаться на жару!

Повозка катилась медленно, ибо дорога шла в гору. Окрестности с каждым днем дичали. Виноградников уже не было. Среди каменистых горных отрогов бродили стада коз, которые пасли полуголые черные, словно негритята, пастушки. За пастушками, сидя на камнях, наблюдали древние старики с морщинистыми, словно из глины вылепленными лицами и с длинными белыми бородами. Они провожали повозку пристальными, тяжелыми взглядами, иногда обменивались несколькими словами со стражами и, узнав, что везут еретика, плевались. Но и плевались они спокойно, не торопясь, словно совершая необходимый обряд.

Так ехали много дней. Все в гору, все в гору.

Наконец однажды сразу открылся вид далеко-далеко во все стороны.

Повозка докатилась до перевала через Аппенинский хребет.

В долинах были видны селения, виноградники, сады. Лошади побежали резвее. С каждым их шагом, с каждым поворотом огромного скрипучего колеса приближался Бруно к Риму. И опять он был господином своей жизни. Он мог снова по желанию либо жить, либо погибнуть. И опять он был полон решимости и силы. Воздух, солнце, самое движение повозки по дороге вернули ему жизнь. А цепи? Но что цепи по сравнению с жаром свинцовой тюрьмы? К таким цепям легко можно привыкнуть. К тому же один из стражей, бравый солдат, по имени Антонио, усердно подсовывал Бр