Глава двадцать шестая мистер куль в коммунистическом семействе.-- слезы продкома. -- святой грааль

 

 

Мы попали в лагерь где содержался мистер Куль, и таким образом, наше

ваключение было не лишено приятности. Неутомимый миссионер успел за время

своей неволи несколько освоиться с происшедшими переменами и даже с ними

примириться. Конечно, он не сделался коммунистом, даже не объявил себя

"сочувствующим", но все же смягчился и восстановил былое уважение к своим

двум книжкам -- синенькой и сафьяновей. "Я ошибался, думая, что все погибло:

доллар и нравственность продолжают царить над людьми. Чем больше преследуют

доллар, тем быстрее он растет, и осмеянная нравственность вновь правит ее

поносителями. Верьте практической жилке мистера Куля -- не так страшен

коммунист, как его малюют".

Учитель вел с мистером Кулем длинные беседы на темы скорее абстрактные:

"Понятие собственности у евангелистов", "Святой Павел и Ленин" и тому

подобные. Я же убивал время, играя с американцем в "шестьдесят шесть" на

четверку табаку за шестьдесят шесть выигранных партий. Хотя нас отправили на

принудительные работы, мы, кроме упомянутых занятий, ничего не делали и

делать не могли. Комендант лагеря на наши жалобы отвечал, что специальная

комиссия займется вскоре изысканием наиболее производительных работ для нас.

Учитель к комиссиям всегда относился с нескрываемым скептицизмом, и поэтому,

томясь вынужденным безделием, стал искать и вскоре нашел другой выход.

Оказалось, что мы можем быть освобождены на поруки двух членов

коммунистической партии. Первым мог быть, конечно, Айша. Насчет второго мы

колебались. До нас дошли слухи, будто Шмидт окончательно переменился, послал

к черту свою Империю и стал деятельным "спартаковцем", но это были лишь

слухи.

Мы совсем было потеряли надежду найти второго коммуниста, когда

несчастный случай спас нас. В нашем лагере содержался некто Брюхалов, бывший

владелец трактира с садиком на Шаболовке. Времени он даром не терял, все

время корпя над какими-то книжками, и часто ночью я слыхал, как он тупо, но

с упорством повторял: "Стокгольмский съезд, Лондонский съезд. Пресвятая

богородица спаси и помилуй!.." Вот этот-то Брюхалов однажды взял полученный

мною табачный паек -- пятнадцать папирос -- -- и засунул себе в карман. Я

возмутился и начал даже кашлять от гнева. Но Брюхалов дружески объяснил мне,

что он вообще в лагере не числится, а живет по доброй воле до получения

ордера из жилищно-земельного отдела, так как вчера сдал экзамен по

политической грамоте и рассчитывает войти в ячейку кандидатом. Я сразу

перестал кашлять, то есть начал вежливо покашливать. Брюхалов оказался

человеком добрым и незаносчивым. После недолгого, но серьезного разговора с

мистером Кулем он дал свою подпись.

Мы были освобождены и немедленно все трое поступили на службу: Учитель

к Айше в подотдел Южной Африки, мистер Куль в "Междуведомственную комиссию

по борьбе с проституцией", я же -- в детский театр Дурова, где помогал

дорогому Владимиру Леонидовичу просвещать кроликов и морских свинок по части

стрельбы из пушек, вздергивания флагов и прочего героизма. Поселились мы все

вместе в двух комнатах, реквизированных у спекулянта Гросмана. Там же рядом

помещалась коммунистическая чета Назимовых. Мистер Куль чувствовал себя

великолепно. Совместно с Гросманом он осуществлял в американском масштабе

своеобразное продолжение  "Мертвых душ", скупая национализированные фабрики,

аннулированные акции и реквизированные ценности. Гросман ежедневно рыскал по

сомнительным адресам, принося как добычу затертые облигации. Он в упоении

излагал мистеру Кулю свой символ веры: "Выше всего биржа! Гоните нас -- мы

уйдем в катакомбы и там, в темноте, задыхаясь, будем жить шепотом цифр,

шелестом бумажек. Я согласен за это умереть! Даже пред смертью я крикну:

трехпроцентный растет! бедные Мальцевские! незыблем фунт! Биржа -- пульс

мира. Я прихожу в жалкую конуру, где ютится биржевик Чибищев, у которого

"они" отняли все. Жена, дети, печка, суп, нищета, дым, небытие! И тогда

наступает сказочное, таинственное. Чибищев шепчет.мне. "Доллар растет, в

Париже он поднялся на два пункта!" И я вижу торжество Нового Света, статую

Свободы в гавани Нью-Йорка. "Лиры падают!" Бедная Италия! Там "они" начинают

работать. По жилам мира струится кровь, и я, Гросман, отрезанный от

священных бирж Лондона, Парижа, Берлина, слышу здесь, в большевистской

Москве, ее жар и бег". Мистер Куль, просветленный и растроганный, жал руки

Гросмана.

Но как это ни покажется странным, американец подружился и с Назимовыми.

Это были милые честные люди, старые партийные работники. Мистеру Кулю

нравилась их глубокая нравственность, Как-то раз, когда ко мне пришла одна

почитательница моего поэтического таланта и вовремя не ушла, товарищ

Назимова поделилась с мистером Кулем своими соображениями: "Эренбург --

прекрасный  образец вырождающейся буржуазной культуры. Я, конечно, против

церковного брака, но ведь мы установили брак гражданский. А главное, я бы не

придиралась к нему за то, что он не объявил в подотделе записи гражданских

актов о своих намерениях по части этого товарища женщины, если бы я

чувствовала, что у них настоящая идейная близость, но, уверяю вас, этого

нет! Я с моим мужем, товарищем Андреем, связана тринадцатилетней партийной

работой. Только этим можно все объяснить. Представьте себе, если бы он был

меньшевикой, как я могла бы?.." В комнате Назимовых висели открытки: портрет

Карла Маркса, "Какой простор" Репина и Венера Милосская,-- Назимовы свято

чтили искусство. Когда Назимов ходил на "субботник", а именно таскать дрова

на Рязанский вокзал, он по дороге все время вспоминал любимые стихи

Бальмонта: "Я хочу горящих зданий! Я хочу кричащих бурь" Назимова любила

посещать Художественный театр, и когда там гудел ветер, трещали сверчки,

звенели бубенчики или что-то переливалось в желудке "лишних людей", она

умилялась -- "это сон, мечта!.."

Жили Назимовы скромно, утром на службе, днем в комиссиях, вечером на

заседаниях. Иногда, после волнующих бесед с Гросманом, мистер Куль поздно за

полночь любил зайти  в конмату Назимовых. Там уютно горела лампа, и товарищ

Ольга читала товарищу Андрею последние "тезисы о профсоюзах", он же прерывал

ее вставками: "это синдикализм", "где же Маркс?", "опасная демагогия

мартовцев" -- и прочими. Мистер Куль садился и тоже слушал, не столько,

собственно говоря, слушал, сколько наслаждался безупречным миром и тишиной

этого семейства. "Вы не революционеры,-- говорил он,-- вы самые достойные

квакеры. Я совсем не боюсь вас",-- и он храбро касался руки товарища Андрея,

который не слушал его, потрясенный "мелкобуржуазным уклоном рабочей

оппозиции".

Мистер Куль привлек товарища Назимову к работе в "Комиссию по борьбе с

проституцией". Как ряд других кустарных промыслов, это ремесло процветало в

Москве, утратив прежний узкокастовый характер. Все, конечно, понимали его

глубокие социальные корни, но, не довольствуясь диагнозом, прибегали к

паллиативам. Мистер Куль предлагал натурпремирование перешедших на

производительный труд, товарищ Назимова (которая вообще, как и большинство

встреченных мною коммунистов, отличалась крайним идеализмом) стояла за

нравственную работу, в частности за лекции, посвященные великим коммунисткам

мира.

Большую роль в комиссии играл товарищ Раделов, комиссар продкома. Он

приходил иногда к мистеру Кулю, и мы с ним познакомились. Человек, всецело

преданный своей идее, он говорил исключительно о вагонах, грузах, пудах

хлеба, сушеной рыбе и прочем. Сам он ходил в перелицованной дамской жакетке,

неизвестно как к нему попавшей и совершенно изодранной, питался фунтом хлеба

и мерзкой жижей, именуемой "супом из овощей для столовых категории "Б",

худел, болел, но ничего, помимо ползущих по каким-то линиям таинственных

вагонов, не замечал. Была у Раделова одна слабость -- порой находила на него

дикая, нечеловеческая страсть к женщине, не к какой-либо,-- обремененный

вагонами, он людей не замечал,-- но к жейщине вообще. Был же он уродлив до

какой-то музейной исключительности, с пурпуровым лицом, глубоко изрытым

оспой, с бельмом на левом глазу и с огромным кадыком, трепещущим под высоким

бумажным воротничком. Никакая женщина к нему никогда ничего, кроме

брезгливости, смешанной с жалостью, не испытывала. Пойти к проститутке

Раделов не мог, это в корне противоречило его принципам,но порой занимался

наивным самообманом, а именно находил какую-нибудь горничную или белошвейку,

приносил ей подарки, говорил ей полчаса об идеях, а потом, теряя сознание,

говорить переставал, действовал.

Как раз такую вспышку давно не удовлетворенных вожделений испытывал

Раделов, когда я с ним познакомился. Минутами казалось, что.вот-вот

произойдет необычайное крушение его таинственных поездов.

Как-то вечером Раделов пригласил меня и Хуренито пойти с ним вместе к

милой телефонистке, которую он просвещает, готовясь стать ее "крестным

отцом" в торжествеиный день вхождения в "ячейку". Мы согласились, и Раделов

захватил с собой два фунта сахару и фунт льняного масла -- весь свой

месячный паик. Как я сказал уже, сам он ел хлеб всухомятку, а чай

(морковный) пил без сахара.

Телефонистка -- товарищ Маруся -- оказалась очень кротким и еще более

худым существом. Я видел в Москве худых людей,-- собственно говоря, только

худых там я и видел,-- но худоба Маруси была поразительной: скелет с плохо

натянутой дряблой кожей. Увидев сахар и масло, она богомольно уставилась

глазами на них и оторваться больше не могла. А Раделов принялся с особенным

жаром говорить о вагонах и грузах, сколько пудов чего едет в Москву. "По

карточке "Л" выдадим еще сельдей и керосина. Сколько величия в этом

уравнительном потреблении! Тринадцать тысяч сто два вагона! Единый

хозяйственный  план. Впервые трудовые элементы, освободившись от

паразитических, обеспечены всем необходимым!" Маруся все продолжала глядеть

на бутылочку с мутной желтой жидкостью.

Вдруг Раделова всего передернуло. Не докончив гимна в честь новой

карточной системы, он подсел поближе к Марусе и пробормотал, задыхаясь:.

"Вы, товарищ!.. сознательная и прекрасная!.." Мы отошли в сторону и начали

внимательно разглядывать висевшую на стене картинку, "Остров мертвых"

Веклина.

Но неожиданно Раделов вскочил с криком: "У вас кости, слышите, кости

торчат! Что ж это? Как же так?" Маруся, растерянно поправляя блузку,

шептала: "Так что паек уменьшили, за прошлый месяц вовсе не выдали, жиров

нет, простите, товарищ!.." Раделов громко плакал, не плакал даже, а выл.

Среди рыданий пробивались отдельныв слова: "Паек!.. я не могу!.. жиры!.. как

же это?.. бедная!.." Он стал еще уродливее. Распухший, красный, сидя на

корточках, он все плакал и плакал.

Мы вышли. На лестнице было скользко -- ступеньки обмерзли -- и темно, а

из квартиры доносился безумный, ни на что не похожий вой. Учитель сказал

мне: "Люди смеются над каждым, кто не умеет рассчитать шага, кто, ступая, не

замечает ступеньки и падает. Бедные люди -- как они панихидно торжественны

перед своей масляничной чепухой, как беззаботны и тупы перед обреченностью,

перед невозможностью! От тринадцати тысяч ста двух вагонов до ребрышек

Маруси -- один шаг и бесконечность. Слезы Раделова великие, незабвенные

слезы. Если б я возился с обрядами, я собрал бы их в чашу -- новый святой

Грааль. И когда человечество засыпало бы, прихрюкивая от удовлетворения,

сочинив стишок и придумав вполне осуществимую реформу, я кропил бы этими

слезами отчаянья и стыда творцов "гармонии", поборников прогресса, тучную

землю, унавоженную ничтожеством мертвых и обжорством живых!"

 

 

Глава двадцать седьмал. Марк Аврелий и главки.-- "шаксэ-ваксей"

 

 

Положение Хуренито упрочилось, и он получил в Коминтерне высокое

назначение. Я же продолжал с Дуровым революционизировать кроликов, получая

за это половину академического пайка. Так шли месяцы. Я ел пшенную кашу,

ночью контрабандой мечтал о жирных бифштексах, о парижских кафе, о жизни

легкой и невозвратимой. Иногда мне становилось невмоготу, и я искал

поддержки у Хуренито, неизменно бодрого, хотя тоже сильно похудевшего и от

холода в нетопленных комнатах захворавшего ревматизмом.

Мы с ним любили ходить поздно вечером по совершенно пустым, мертвым

улицам с задымленнымигрязными домами. Москва казалась сестрой Брюгге или

Равенны, громадным мавзолеем, и только неожиданные отчаянные гудки

автомобиля да лихорадочные огни в окнах штабов или комиссариатов напоминали,

что это не развалины, но дикие чащи, что мы не засыпаемые снегом

плакальщики, а сумасшедшие разведчики, ушедшие далеко в необследованную

ночь.

Во время одной из таких прогулок на Красной площади мы встретили

Алексея Спиридоновича. Имел он вид человека окончательно затравленного и

отчаявшегося. Рассказал нам, что, увы, дух духом, а помимо сего низменное

брюхо. Словом, ему пришлось "сдаться в неравной борьбе" и поступить на

службу. Он долго колебался, до последней минуты помышлял о самоубийстве и о

бегстве на Дон, потом написал письмо потомству с оправданием своего поступка

и выбрал наконец место, где паек был немного лучше (два фунта масла).

Учреждение пазывалось "Гувузом", и он должен был курсантам, обучавшимся

ведению военного ховяйства, читать лекции о русской литературе. "Но

представьтв себе, какой ужас! Варвары! Можно ли это пережить? И Европа все

еще молчит! Я начал читать им про Чехова, про нежных задушевных земцев,

мечтавших о царствии божьем на земле, явился какой-то комиссар и заявил мне,

что все это никому не нужно, пора бросить буржуазное нытье и начать писать

полезные рассказы о героях трудового фронта, провысивших на сто процентов

задание Главка. Стихов Лермонтова об ангеле он также не одобрил и указал на

какого-то Демьяна Бедного, который уговаривает крестьян менять картофель на

гвозди. Что ж мне делать? Сказано -- простится все, кроме хулы на духа

святого!.."

Учитель остался спокойным: "Этот комиссар, видно, хороший парень, не

лишенный остроумия. Пожалуйста, познакомь меня с ним. Я решительно

предпочитаю коммуниста, влюбленного в гвозди, нежели коммуниста в роли

Лоренцо Великолепного, который хмыкает от умиления пред "вечностью

надклассового Лермонтова". Что делать, любезный, не ты выбирал себе эпоку

для рождения. Несомненно, ты попал не в свой век. Мне очень жаль тебя, но

ругаться и поминать историю нечего. Ей подобные коленца выкидывать не

впервые. Придет денек, и главки, гвозди, прочая дрянь претворятся в

изумительную мифологию, в необычайные эпопеи. Я даже смею думать, что

эпирский пастух прежде согревал свою похлебку на костре, нежели  его

поэтический внук произвел на свет Прометея. Теперь время начала, то есть

варварства, огульного отрицания, примитивной мощи первых шагов, которыми (в

отличие от обычного) очарована не перепуганная мамаша, но сам, достаточно в

себя влюбленный, младенец. Прости, немного гинекологии: чтобы младенец жил,

надо отрезать пуповину. Потом его поднесут к материнским сосцам, и пойдет

махровый Ренессанс. Лермонтова твоего откопают и будут воздыхать: "Как

прекрасно! и этого они не понимали1.."

  Алексей Спиридонович не мог согласиться: "Они варвары, но у них нет

высоты духа, превосходства этики! Бога у них нет! Они не первые христиане,

они просто вандалы! Я сам ждал нового откровения, я сам томился от

материализма Европы, я сам готов был вот на этой Театральной площади пасть

ниц перед суровым пророком. Но при чем тут святые гвозди и непогрешимые

главки?.."

"Очень просто! Ты ждал пророка, похожего на себя в идеальном аспекте,

то есть изучающего Соловьева и Достоевского, но не бегающего в промежутках к

девочкам. А получилось нечто вовсе неожиданное. Но вспомни,-- разве первые

христиане показались римлянам носителями "великого откровениями, а не

жалкими рабами с невежеством, суевериями и примитивной моралью? Вместо

высокого римского права коммунистический лепет недорезанных евреев, вместо

Гомера --, убогий декалог какого-то побежденного племени. Разве Нерон

презирал христиан? Он их просто боялся, а презирали христиан другие -- более

умные конфрэры твоего Мережковского, например Марк Аврелий, Главки -- вот

новый завет!

Гляди (мы проходили в это время мимо Большого театра)! На почти

развалившемся доме мигают лампочки. Что это? Рекламы новых папирос? Нет,

скрижали Синая -- "Да здравствует электрификация!" В стране, сносившей

последние портки, корчащейся от голода и сыпняка, замерзающей в дырявых

избах, потому что нет гвоздей, слышишь, гвоздей, а не святителей,

сумасшедший возглас: "Электрификация!" Собираются люди, слушают доклады,

чертят схемы, и для иих светят грошовые огоньки, озаряя далекий

электрифицированный рай с танцующими молотилками, беззаботными мельницами,

рощами беэдымных фабрик. Ради этого пусть падет наземь последний лоскут

рубахи, пусть вши съедят вспухший от жмыха живот, пусть погибнут сотни

тысяч. "Верую в огонек!,-- кричит он. -- Чем не современный пророк? "

От слов Учителя мне стало невыразимо страшно. Взяв под руку стонущего

Алексея Спиридоновича, я  повел его к себе. Мы погрызли корочку хлеба и

начали друг друга утешать, может, все это не так, а наоборот. Коммунисты

станут другими, добрыми, душевными, позволят мне печатать стихи о Петре и

Павле, а Алексею Спиридоновичу читать курсантам: "Мисюсь, где ты?.."

Закрывшись моим полушубком, двумя старыми жилетами и ковриком, мы наконец

уснули.

Ближайшие недели доставили мне некоторое развлечение. Учитель,

командированный на Кавказ для участия в съезде народов Востока, взял меня и

Айшу с собой.

Наше путешесавйе было живописным: желая изучить нравы и обычаи

населения, Учитель отказался от купе в спальном вагоне. Мы с трудом влезли в

теплушку, и то лишь благодаря применению Учителем приемов французской борьбы

и  воинственному реву Айши. В теплушке мы оказались в обществе веселом и

разнообразном. Но, к сожалению, две недели мы должны была простоять, так как

даже легкое движение рукой вызывало ропот и негодование всего вагона.

Впрочем, на третий день мы освоились и научились спать стоя. Поезд шел очень

своеобразно, от одной счастливой случайности до другой. Мы останавливались у

какого-нибудь станционного амбара и разбирали все здание, досок хватало

обжорливому паровозу на несколько часов. Когда проезжали лесом, пассажиры

вылезали и шли рубить деревья. Завидя лужицу побольше или речонку,

становились цепью и передавали ведро, поя глоток за глотком наше чудовище.

Кроме этих мирных занятий, долгие дни пути оживлялись военными

действиями. Четыре раза нападали на нас различные люди (кто точно, мы так и

не узнали, комиссар мрачно отвечал -- "банды"), близ Харькова стреляли даже

из пулемета. Мы тоже стреляли и кое-как улепетывали. Ехавшие на крышах

вагонов мешочники являлись нашими сторожевыми постами. За всю дорогу мы

потеряли всего четырех пассажиров убитыми, да еще один старик просто умер, я

думаю -- от старости.

Наши попутчики, предпочтительно крестьяне, в промежутках между

сражениями делились с нами своими ваглядами на религию, крышу, культуру и на

многое другое. Во всяком случае, им нельзя было отказать в своеобразии.

Господа бога, по их словам, не имелось, и выдуман он попами для треб, но

церкви оставить нужно, какое же это село без храма божьего? Еще лучше

перерезать жидов. Которые против большевиков -- князья и баре, их мало еще

резали, снова придется. Но коммунистов тоже вырезать не мешает. Главное,

сжечь все города, потому что от них все горе. Но перед этим следует добро

оттуда вывезти, пригодится, крыши к примеру, да и пиджаки или пианино. Это

программа. Что касается тактики, то главное, иметь в деревне дюжину

пулеметов. Посторонних никого к себе не пускать, а товарообмен заменить

гораздо более разумными   нападениями на поезда и реквизицией багажа

пассажиров.

Все это Айше весьма нравилось. Учитель также не только не спорил, но

сочувственно одобрял подобные проекты, советуя лишь вместо пианино брать

граммофоны -- легче и занятнее. Мне же, как человеку городскому, к тому же в

ранней юности не лишенному идейности, такие разговоры претили, Я упрекнул

Хуренито в непоследовательности, напомнив ему московские беседы. "Неужели

зти внучата дедушки Пугача и являются апостолами организации человечества?"

Учитель ответил мне "Миленький мальчик (скажу, кстати, что я был моложе

его всего на три года), ты очарователен в своей наивности. Неужели ты только

сейчас заметил, что я негодяй, предатель, провокатор, ренегат и прочее,

прочее? В тебе чувствуется, что ты печатал свои стихи в "Русском богатстве"

и любишь (не отпирайся! знаю!) прекраснодушных народников. Ты еще, может

быть, вспомнив передовую либеральной газеты, заявишь мне: "кто сказал" "А",

должен сказать "Б"!" Ха! А я еще  раз скажу "А" или возьму и прямо

упраздненную ижицу вытащу за уши. Мне-то что! Это относительно

последовательности. А об апостолах организации тоже отвечу. Все интеллигенты

вашей страны, и проклинающие революцию, и жаждущие ее принять, все они хотят

поженить овдовевшего Стеньку Разина вместо персидской княжны на мудреной

Коммунии. Глупцы! Был один момент, живописей, правда, но краткий, когда пути

стихии и пути жаждущих, эту стихию использовать совпали -- осень

семнадцатого года. С тех пор прошло больше двух лет, и дух "разиновщины",

разор, раздор, жажда еще немного порезать для власти теперь то же, что для

паровоза дрова. Поленья не дают направления машине, они ее кормят, правда,

порой отсыревшие, замедляют ход или, наоборот, развивают такой жар, что

лопаются котлы и машинист летит вверх ногами. Коммунистическая революция

сейчас не "революционна", она жаждет порядка; ее знаменем с нервой же минуты

был не вольный бунт, а твердая система. А эти буйствуют, томятся, хотят не

то поджечь весь мир, не то мирно расти у себя дубками на пригорках, как

росли их деды, но, свяванные верной рукой, летят в печь и дают силы

ненавистному им паровозу".

Наконец кончились бои, лекции крестьян, примечания Учителя, и мы

приехали. Настали вновь блаженные дни, и порой, сидя в духане с Айшой, я

вспоминал далекий Сенегал. Кругом все, даже декреты и непрестанные выстрелы,

носило характер беспечный, сонный, отдохновенный после монастырской Москвы.

Я, признаться, совершенно перестал думать о судьбах мира. Ходил в баню, где

меня облепляли вонючей грязью, после чего моя животная растительность

исчезала и в бассейне отражался почти Нарцисс. Изучал в духанах дивные вина,

различные напареули и тальяни, которыв пил из большого рога. Слушал унылые

сазандари. Словом, был почти английским туристом.

На съезд я отправился лишь один раз. В большом зале сидел кавказцы в

черкесках, афганцы с чалмами, в клеенчатых хаиатах, бухарцы и  ярких

тюбетейках, персы в фесках и многие алые. У всех были приколоты на груди

портреты Карла Маркса, с его патриархальной бородой. В середине восседал

товарищ просто в пиджаке и читал резолюции. Делегаты кивали головами,

прикладывали руку к сердцу и всячески одобряли мудрые тезисы. Я слыхал,

как,один перс, сидевший в заднем ряду, выслушав доклад о последствиях

экономичвского кризиса, любезно сказал молодому индийцу: "Очень приятно

англичан резать",-- на что тот, приложыв руку к губам, шепнул: "Очень".

Вдруг за окном послышалась дикая неподобная музыка медные тарелки и

трубы. Перс, тот самый, что мечтал рядом со мною в кресле, быстро вскочил и,

не доголосовав двенадцатого пункта резолюции "принимая во внимание...",

выбежал на улицу. Заинтересовавшись этим, я решил последовать за ним, тем

более что даже этот достаточно живописный съе."мне казался несколько

скучным.

Я был вполне вознагражден, увидав зрелище хотя и неоднократно

описанное, но все же неописуемое. На носилках, украшенных яркими коврами и

блистающими миниатюрами, сидели завернутые в черные шелка персиянки. Вокруг

бежали юноши: всадники в доспехах стегали их нагайками. За ними двигались

целые стада полуголых персов, которые хлестали свои спины, густо-синие от

ударов, железными цепями. Но самое изумительное предстало в конце. Мужчины

-- юноши, степенные отцы, немощные старцы -- в белых как снег халатах, шли

рядами и, раскачиваясь в такт, восклицая "Шаксэ-Ваксей!", ударяли себя

саблями по лицу. Чем дальше они шли, тем крики становились пронзительнее,

удары тяжелее, и светлая быстра ~ кровь широкими потоками текла по лицам, по

халатам, на сухую рыжую землю. Некоторые падали, но никто не обращал на это

внимания. Мой перс вбежал в домик и минуту спустя, уже в халате, полный

экстаза, кричал: "Шаксэ-Ваксей!э -- и своей кровью заверял преданность

чему-то мне неизвестному чужому.

Учитель также видел эту фантастическую церемонию, и ночью, когда мы

делились с ним впечатлениями, сказал: "Вот еще дрова... Ох, не взорвут ли

они всю машину? Конечно, люди Востока падки на дары культуры, они отдают

свои прекрасные кувшины за эмалированные чайники и меняют старые ковры на

пакостный бархат. Но они сохранили нечто свое, особенное: какой европеец,

трижды верующий, все равно во что -- в туфлю папы, в мировой прогресс или в

симпатичные "совьеты",-- оцарапает себя булавочкой во имя идеи? А эти, и не

только те, что на улице, но и делегаты, с удовольствием устроят хорошенький

мировой "Шаксэ-Ваксей", разумеется не только по своим лбам, но и по многим

другим, сначала предпочтительно английским. А потом?.. Конечно, паровоз --

вещь мудреная, и этому персу его не построить, но сломать его он может...

Спокойной ночи, Эренбург! Спи хорошо! Сегодня мы видали чудесных

зверей, их выпустили по соображениям высокой стратегии. Назад путь сложнее.

Может быть, отсюда придет основательная баня для сорганизовавшегося

человечества? Приятных снов!.."