ГОЛОС ДИРЕКТОРА: Молодцы. На этом заканчиваю. Представляю, как вам надоело меня слушать, за десять-то лет.

9:20

В застрявшем лифте старичок проторчал целый час, однако, судя по неторопливости, с которой он осматривал двор, спешить ему было совершенно некуда.

Во дворе было пусто. Все, кто рано встает, разошлись или разъехались, кто на работу, кто на учебу, кто по магазинам. На скамейке у парадной сидела одинокая старушка. На нее-то говорливый обитатель 76-й квартиры и уставился.

Она тоже смотрела на него с любопытством. Делать бабушке было нечего, а тут незнакомый человек. Притом необычный — со старинной тростью.

«Доброе утро», — чуть поклонился он.

Она охотно поздоровалась и спросила:

«Мы разве знакомы? Не припомню что-то».

«Нет, не знакомы. Но я подумал, что раз вы тут сидите, то наверняка живете в этом доме. Значит, соседи».

«Я-то живу, а вот вас в первый раз вижу. Вы с какого этажа?»

«С девятого. Из 76-й».

«Это где Валентина Сергеевна жила? Вы родственник ее? По завещанию квартиру получили? Или очередник?»

«Пожалуй, очередник, — немного подумав, ответил он. — Да, вот именно. Очередник. Вы позволите присесть? Ноги с утра не держат».

«Меня тоже. — Она засмеялась. — Но все-таки лучше, чем вечером».

«Да? А меня вечером встретите — не узнаете. Как заново родился. — Он сел. — Всю жизнь сова. Медленно просыпаюсь, с трудом засыпаю».

Старуха собеседнику обрадовалась. Она вообще была легкая, веселая, с живыми, молодыми глазами.

«Я когда-то была заводная, по несколько суток могла не ложиться. Утром жаворонок, ночью сова, спать скучно и некогда. Теперь тоже почти не сплю, но ложиться ложусь. Не поднимете».

Она снова рассмеялась, и он тоже улыбнулся.

Друг на дружку они смотрели с удовольствием, предвкушая неторопливый, аппетитный разговор.

Помолчали.

Начала дама.

«Всю жизнь смотрела, как старухи у парадной сидят, ужасалась. Думала, если выпадет одинокая старость, лучше дома буду киснуть, в стенку глядеть. Как бы не так. На стенку долго смотреть — одно грустное видишь. Лучше уж тут, где люди ходят».

«Понимаю вас. «Всюду жизнь». Художник Ярошенко».

«Что?»

«Помните картину? Ярошенко, передвижника? Как арестанты смотрят из-за решетки на беззаботных птичек?»

«А, да. Правда, похоже. Это не про арестантов картина, а про старость. Очень верно подмечено. — Старушка одобрительно покивала. — Старость, как клетка. Сидишь в ней, смотришь на беззаботных птичек. Причем сидишь все время одна. Вы замечаете, что бабушки теперь на скамейках у парадных не сидят, как раньше? Перемерли все, что ли».

«Телевизор смотрят. Дневные сериалы», — со знанием дела пояснил старик.

«А я телевизор не смотрю. Всё не про меня и не для меня. То же самое ощущение — будто из-за решетки за чужой жизнью подглядываешь. А со старушками я бы поговорила. С людьми из своего времени интересней».

«И они умеют слушать! — горячо подхватил старик, должно быть, вспомнив девочку из лифта. — В старости что обидней всего? Человек прожил жизнь, набрался и опыта, и ума. Есть что людям сказать, есть, чем помочь. А не слушает никто. Мудрость из тебя, можно сказать, так и льется. Но никому она не нужна».

Первая тема была исчерпана. Собеседники послушали друг друга, произвели предварительную разведку, и, кажется, оба остались довольны.

Старушка мечтательно произнесла:

«Сегодня 25 мая. Последний звонок… Утром одиннадцатиклассницы пошли в школу такие нарядные, взволнованные. Такие милые! И на меня нахлынуло, нахлынуло… В мои времена традиции отмечать последний звонок еще не было. Но мне вспомнился выпускной бал. Он тогда не «бал» назывался, а «выпускной вечер». Обучение после войны, как вы помните, было раздельное. Здание одно и директор один, а школы две. В утреннюю смену — девочки, в вечернюю — мальчики. В переходном возрасте такое сочетание близости и отдаленности очень волнует. Находишь в парте записочку. Признание в любви. И думаешь: кто написал? Тот или, быть может, вон тот? Могли ведь общаться без записочек, во дворе или на улице. Жили-то все рядом. Но так было интересней. На бумаге подростки смелей, чем при живом общении.

Опять же таинственность, романтичность. В 17 лет это так важно! Сейчас они чуть не с восьмого класса, извините, живут половой жизнью. И не осталось тайны, голова не кружится. Одна голая физиология».

«Давайте не будем осуждать молодежь. Это скучно и даже пошло», — сказал старик, смягчив слова шутливым тоном и улыбкой.

Собеседница не обиделась, а тоже улыбнулась.

«Да я не осуждаю. К «голой физиологии» всю жизнь хорошо относилась, ханжить не стану. Сейчас трудно поверить, но в юности я красивая была. Очень красивая. На выпускном вечере, который я тут вспоминала, мне от кавалеров отбоя не было. Выражаясь по-нынешнему, я была настоящая «королева бала». Представляете, в меня были влюблены три мальчика. Очень славные, каждый по-своему. И очень разные. А звали их одинаково. И все трое в тот вечер признались мне в любви. Я была дурочка молоденькая. Мне и самой ужасно хотелось влюбиться. Только не знала, в которого. Кто меня за руку держал, в того и была влюблена. Сердце замирало… Что вы смотрите? Думаете, фантазирую? Честное слово, получила за одну ночь три предложения любви до гроба. Не верите?»

Вид у старика был скорее испуганный, чем недоверчивый.

«Невероятно… — прошептал он. — Этого не может быть…»

«Что невероятно? Почему не может быть?»

Она спустила с носа очки. В ее лице что-то дрогнуло.

«Мы точно не встречались? Вы какую школу кончали?»

Он замахал рукой.

«Нет-нет. Я на вашем выпускном вечере не был и в любви вам не признавался. Невероятно другое… Понимаете, я драматург. Пьесы сочиняю».

«Правда? А как ваша фамилия?»

«Вы вряд ли слышали».

«Зря вы так. Я обожаю театр! Раньше не пропускала ни одной премьеры. Товстоногова обожала! А еще больше Владимирова. Вы любили Владимирова?»

«Не очень… И потом, видите ли, я не совсем обычный драматург. Я пишу не для профессиональных театров, а для любительских. Это особый жанр драматургии. Называется «натуральный перформанс». На Западе это направление театра довольно хорошо развито, у нас пока не очень. Здесь принципиально, что играют не актеры, а обычные люди. Пускай неуклюже, даже фальшиво, зато волнуются по-настоящему. И от этого возникает ощущение неповторимости, искренности, подлинности. Иногда — если настроение правильное. А в следующий раз тот же самый спектакль может выйти чудовищно. В том и прелесть «натурального перформанса». Всё на живую нитку. Стоп, стоп! — Он покаянно опустил голову. — Это я сел на любимого конька. Могу говорить на эту тему часами».

«Ну и говорите. Очень интересно».

«Интересно то, что вы мне рассказали. — Драматург в волнении всплеснул руками. — Именно мне! И именно сейчас! Я объясню… Я только что сочинил пьесу. Для студенческого театрального фестиваля в Торонто. Тема фестиваля — «Перечитывая Чехова». Интерпретации чеховских произведений, римейки, вариации и все такое прочее. Хороший челлендж для постановщиков и драматургов. Я выбрал один рассказ…»

«Я всегда обожала Чехова!»

Старик слегка порозовел, опустил глаза.

«А хотите… Хотите, я вам прочитаю свою пьесу? Не всю, конечно. С пропусками, — добавил он поспешно. — Знаете, когда что-то написал, только об этом и думаешь. Пристаешь ко всем… Вы со мной не церемоньтесь. Не хотите — так и скажите».

«Ах что вы! Считайте, что в моем лице вы нашли идеальную слушательницу. Могу тут сидеть хоть до пяти часов вечера».

«Почему до пяти? Вы обедаете в пять?»

«Обедать мне необязательно. Все равно аппетита нет. В пять я принимаю свои лекарства. Пропускать нельзя».

«Так долго я вас не продержу. Пьеса небольшая. Там три акта, но они коротенькие. Это формат, который задали устроители фестиваля — в пределах одного часа сценического времени. Правда, послушаете?»

«С огромным удовольствием. Подумать только, драматург будет читать мне свою пьесу!»

Старичок совершенно оправился от смущения. Он достал электронную записную книжку, потыкал в кнопочки и с загадочным видом пообещал:

«Вас ждет сюрприз. Удивитесь не меньше, чем только что удивился я. А то и больше. Знаете, как называется пьеса? «Выпускной вечер». Это совпадение номер один».

«Да что вы!»

«Погодите, погодите. Действующие лица: Она и три юноши с одинаковым именем: Борис-первый, Борис-второй, Борис-третий».

Старая женщина открыла рот, но ничего не сказала. Вскинула руку, прижала пальцы к губам. Она была потрясена.

«Действие происходит в конце сороковых. Закат сталинской эпохи. Начинается борьба с «космополитами», диктатор стареет и впадает в маразм. Советская империя тяготеет к монументальности. Но это не более чем антураж, проявляющийся в декорациях и некоторых деталях. Моя пьеса не про политику, а про счастье и про одиночество. Про школу жизни и неизбежный выпускной вечер…»

«Вы не пересказывайте, вы читайте».

Драматург глубоко вздохнул, посмотрел на дисплей, но все-таки счел необходимым сделать еще несколько предварительных пояснений.

9:45

«Там нужно, чтоб зал был устроен по-особенному. Это принципиально. Сцена имеет вид буквы П. Это помост, расположенный по трем стенам и разделенный на три отсека. У каждого свой занавес. То есть получается как бы три сцены. На две боковые зритель сначала не обращает внимания, потому что они завешены. К тому же освещение в зале минимальное. Сияет только центральная сцена. Это рекреация перед школьным актовым залом. Видно плоскую колонну в стиле сталинского ампира. По бокам две пальмы в кадках. Три огромных портрета: Маркс, Ленин и Иосиф Виссарионович. Красные транспаранты с надписями «Молодым везде у нас дорога», «Путевка в жизнь», «Мы наш, мы новый мир построим». Звучит «Школьный вальс» Дунаевского».

«Эта песня появилась позднее, — заметила старуха. — Я сама заканчивала в сорок восьмом. Тогда «Школьный вальс» еще не исполняли. Хотя неважно. Кто в Торонто это знает?»

«Не скажите. — Драматург сделал пометку. — В таких аудиториях минимум половина зала русские, многие из старшего поколения. Они к подобным вещам очень требовательны… Ценное замечание. Спасибо, исправлю.

В общем, смысл вам понятен. Пока зрители рассаживаются, в зале сумрак и скучное шарканье. Праздничный свет, яркие цвета и музыка сосредоточены на сцене. Слышится гул голосов, молодых голосов. Взрывы радостного смеха. Потом мужской голос начинает произносить речь. Сначала она неразборчива. Потом звук усиливается. Уже можно разобрать слова, но для этого приходится напрягать слух. В зале постепенно делается тише.

Становится понятно, что выступает директор школы. Такая смесь казенной советской риторики и житейского здравого смысла.

 

ГОЛОС ДИРЕКТОРА: «…широкий и светлый путь, на котором невозможно заблудиться, потому что его озаряет мудрость нашей партии и ее вождя, великого Сталина».

Взрыв аплодисментов, многократно усиленный динамиками. Зрители должны вздрогнуть от удара по перепонкам. Помните, как тогда хлопали? Бурно, громко, яростно, в каком-то невероятно ускоренном темпе.

ГОЛОС ДИРЕКТОРА: «Идите по этому пути, не сворачивая, не оглядываясь, не спотыкаясь. Я желаю каждому из вас счастья. В дальнейшей учебе, в труде, в семейной жизни. Помните, что ваша судьба неотрывно связана с судьбой великой страны, в которой вам повезло родиться и вырасти. И еще помните. Вы только что сдали выпускные экзамены, кто лучше, кто хуже. Но не думайте, что это были последние экзамены. Настоящее учение, учение жизнью, теперь только начинается. Главные экзамены у вас впереди. Сдавайте их честно, без шпаргалок и ловкачества. Тут если кого и обманешь, то лишь самого себя. Помните об этом. Главное — будьте честными. Будете?»

КРИКИ: Будем! Будем!

ДЕВУШКА (оборачивается): Борька, дак это ты написал? А я весь вечер гадала. (Разворачивает записку.) «Надо поговорить про важное. Останься после танцев в зале, если не останешься - прощай на всегда». НАВСЕГДА слитно пишется. Троечник. Так и не научился без ошибок писать.

9:20

В застрявшем лифте старичок проторчал целый час, однако, судя по неторопливости, с которой он осматривал двор, спешить ему было совершенно некуда.

Во дворе было пусто. Все, кто рано встает, разошлись или разъехались, кто на работу, кто на учебу, кто по магазинам. На скамейке у парадной сидела одинокая старушка. На нее-то говорливый обитатель 76-й квартиры и уставился.

Она тоже смотрела на него с любопытством. Делать бабушке было нечего, а тут незнакомый человек. Притом необычный — со старинной тростью.

«Доброе утро», — чуть поклонился он.

Она охотно поздоровалась и спросила:

«Мы разве знакомы? Не припомню что-то».

«Нет, не знакомы. Но я подумал, что раз вы тут сидите, то наверняка живете в этом доме. Значит, соседи».

«Я-то живу, а вот вас в первый раз вижу. Вы с какого этажа?»

«С девятого. Из 76-й».

«Это где Валентина Сергеевна жила? Вы родственник ее? По завещанию квартиру получили? Или очередник?»

«Пожалуй, очередник, — немного подумав, ответил он. — Да, вот именно. Очередник. Вы позволите присесть? Ноги с утра не держат».

«Меня тоже. — Она засмеялась. — Но все-таки лучше, чем вечером».

«Да? А меня вечером встретите — не узнаете. Как заново родился. — Он сел. — Всю жизнь сова. Медленно просыпаюсь, с трудом засыпаю».

Старуха собеседнику обрадовалась. Она вообще была легкая, веселая, с живыми, молодыми глазами.

«Я когда-то была заводная, по несколько суток могла не ложиться. Утром жаворонок, ночью сова, спать скучно и некогда. Теперь тоже почти не сплю, но ложиться ложусь. Не поднимете».

Она снова рассмеялась, и он тоже улыбнулся.

Друг на дружку они смотрели с удовольствием, предвкушая неторопливый, аппетитный разговор.

Помолчали.

Начала дама.

«Всю жизнь смотрела, как старухи у парадной сидят, ужасалась. Думала, если выпадет одинокая старость, лучше дома буду киснуть, в стенку глядеть. Как бы не так. На стенку долго смотреть — одно грустное видишь. Лучше уж тут, где люди ходят».

«Понимаю вас. «Всюду жизнь». Художник Ярошенко».

«Что?»

«Помните картину? Ярошенко, передвижника? Как арестанты смотрят из-за решетки на беззаботных птичек?»

«А, да. Правда, похоже. Это не про арестантов картина, а про старость. Очень верно подмечено. — Старушка одобрительно покивала. — Старость, как клетка. Сидишь в ней, смотришь на беззаботных птичек. Причем сидишь все время одна. Вы замечаете, что бабушки теперь на скамейках у парадных не сидят, как раньше? Перемерли все, что ли».

«Телевизор смотрят. Дневные сериалы», — со знанием дела пояснил старик.

«А я телевизор не смотрю. Всё не про меня и не для меня. То же самое ощущение — будто из-за решетки за чужой жизнью подглядываешь. А со старушками я бы поговорила. С людьми из своего времени интересней».

«И они умеют слушать! — горячо подхватил старик, должно быть, вспомнив девочку из лифта. — В старости что обидней всего? Человек прожил жизнь, набрался и опыта, и ума. Есть что людям сказать, есть, чем помочь. А не слушает никто. Мудрость из тебя, можно сказать, так и льется. Но никому она не нужна».

Первая тема была исчерпана. Собеседники послушали друг друга, произвели предварительную разведку, и, кажется, оба остались довольны.

Старушка мечтательно произнесла:

«Сегодня 25 мая. Последний звонок… Утром одиннадцатиклассницы пошли в школу такие нарядные, взволнованные. Такие милые! И на меня нахлынуло, нахлынуло… В мои времена традиции отмечать последний звонок еще не было. Но мне вспомнился выпускной бал. Он тогда не «бал» назывался, а «выпускной вечер». Обучение после войны, как вы помните, было раздельное. Здание одно и директор один, а школы две. В утреннюю смену — девочки, в вечернюю — мальчики. В переходном возрасте такое сочетание близости и отдаленности очень волнует. Находишь в парте записочку. Признание в любви. И думаешь: кто написал? Тот или, быть может, вон тот? Могли ведь общаться без записочек, во дворе или на улице. Жили-то все рядом. Но так было интересней. На бумаге подростки смелей, чем при живом общении.

Опять же таинственность, романтичность. В 17 лет это так важно! Сейчас они чуть не с восьмого класса, извините, живут половой жизнью. И не осталось тайны, голова не кружится. Одна голая физиология».

«Давайте не будем осуждать молодежь. Это скучно и даже пошло», — сказал старик, смягчив слова шутливым тоном и улыбкой.

Собеседница не обиделась, а тоже улыбнулась.

«Да я не осуждаю. К «голой физиологии» всю жизнь хорошо относилась, ханжить не стану. Сейчас трудно поверить, но в юности я красивая была. Очень красивая. На выпускном вечере, который я тут вспоминала, мне от кавалеров отбоя не было. Выражаясь по-нынешнему, я была настоящая «королева бала». Представляете, в меня были влюблены три мальчика. Очень славные, каждый по-своему. И очень разные. А звали их одинаково. И все трое в тот вечер признались мне в любви. Я была дурочка молоденькая. Мне и самой ужасно хотелось влюбиться. Только не знала, в которого. Кто меня за руку держал, в того и была влюблена. Сердце замирало… Что вы смотрите? Думаете, фантазирую? Честное слово, получила за одну ночь три предложения любви до гроба. Не верите?»

Вид у старика был скорее испуганный, чем недоверчивый.

«Невероятно… — прошептал он. — Этого не может быть…»

«Что невероятно? Почему не может быть?»

Она спустила с носа очки. В ее лице что-то дрогнуло.

«Мы точно не встречались? Вы какую школу кончали?»

Он замахал рукой.

«Нет-нет. Я на вашем выпускном вечере не был и в любви вам не признавался. Невероятно другое… Понимаете, я драматург. Пьесы сочиняю».

«Правда? А как ваша фамилия?»

«Вы вряд ли слышали».

«Зря вы так. Я обожаю театр! Раньше не пропускала ни одной премьеры. Товстоногова обожала! А еще больше Владимирова. Вы любили Владимирова?»

«Не очень… И потом, видите ли, я не совсем обычный драматург. Я пишу не для профессиональных театров, а для любительских. Это особый жанр драматургии. Называется «натуральный перформанс». На Западе это направление театра довольно хорошо развито, у нас пока не очень. Здесь принципиально, что играют не актеры, а обычные люди. Пускай неуклюже, даже фальшиво, зато волнуются по-настоящему. И от этого возникает ощущение неповторимости, искренности, подлинности. Иногда — если настроение правильное. А в следующий раз тот же самый спектакль может выйти чудовищно. В том и прелесть «натурального перформанса». Всё на живую нитку. Стоп, стоп! — Он покаянно опустил голову. — Это я сел на любимого конька. Могу говорить на эту тему часами».

«Ну и говорите. Очень интересно».

«Интересно то, что вы мне рассказали. — Драматург в волнении всплеснул руками. — Именно мне! И именно сейчас! Я объясню… Я только что сочинил пьесу. Для студенческого театрального фестиваля в Торонто. Тема фестиваля — «Перечитывая Чехова». Интерпретации чеховских произведений, римейки, вариации и все такое прочее. Хороший челлендж для постановщиков и драматургов. Я выбрал один рассказ…»

«Я всегда обожала Чехова!»

Старик слегка порозовел, опустил глаза.

«А хотите… Хотите, я вам прочитаю свою пьесу? Не всю, конечно. С пропусками, — добавил он поспешно. — Знаете, когда что-то написал, только об этом и думаешь. Пристаешь ко всем… Вы со мной не церемоньтесь. Не хотите — так и скажите».

«Ах что вы! Считайте, что в моем лице вы нашли идеальную слушательницу. Могу тут сидеть хоть до пяти часов вечера».

«Почему до пяти? Вы обедаете в пять?»

«Обедать мне необязательно. Все равно аппетита нет. В пять я принимаю свои лекарства. Пропускать нельзя».

«Так долго я вас не продержу. Пьеса небольшая. Там три акта, но они коротенькие. Это формат, который задали устроители фестиваля — в пределах одного часа сценического времени. Правда, послушаете?»

«С огромным удовольствием. Подумать только, драматург будет читать мне свою пьесу!»

Старичок совершенно оправился от смущения. Он достал электронную записную книжку, потыкал в кнопочки и с загадочным видом пообещал:

«Вас ждет сюрприз. Удивитесь не меньше, чем только что удивился я. А то и больше. Знаете, как называется пьеса? «Выпускной вечер». Это совпадение номер один».

«Да что вы!»

«Погодите, погодите. Действующие лица: Она и три юноши с одинаковым именем: Борис-первый, Борис-второй, Борис-третий».

Старая женщина открыла рот, но ничего не сказала. Вскинула руку, прижала пальцы к губам. Она была потрясена.

«Действие происходит в конце сороковых. Закат сталинской эпохи. Начинается борьба с «космополитами», диктатор стареет и впадает в маразм. Советская империя тяготеет к монументальности. Но это не более чем антураж, проявляющийся в декорациях и некоторых деталях. Моя пьеса не про политику, а про счастье и про одиночество. Про школу жизни и неизбежный выпускной вечер…»

«Вы не пересказывайте, вы читайте».

Драматург глубоко вздохнул, посмотрел на дисплей, но все-таки счел необходимым сделать еще несколько предварительных пояснений.

9:45

«Там нужно, чтоб зал был устроен по-особенному. Это принципиально. Сцена имеет вид буквы П. Это помост, расположенный по трем стенам и разделенный на три отсека. У каждого свой занавес. То есть получается как бы три сцены. На две боковые зритель сначала не обращает внимания, потому что они завешены. К тому же освещение в зале минимальное. Сияет только центральная сцена. Это рекреация перед школьным актовым залом. Видно плоскую колонну в стиле сталинского ампира. По бокам две пальмы в кадках. Три огромных портрета: Маркс, Ленин и Иосиф Виссарионович. Красные транспаранты с надписями «Молодым везде у нас дорога», «Путевка в жизнь», «Мы наш, мы новый мир построим». Звучит «Школьный вальс» Дунаевского».

«Эта песня появилась позднее, — заметила старуха. — Я сама заканчивала в сорок восьмом. Тогда «Школьный вальс» еще не исполняли. Хотя неважно. Кто в Торонто это знает?»

«Не скажите. — Драматург сделал пометку. — В таких аудиториях минимум половина зала русские, многие из старшего поколения. Они к подобным вещам очень требовательны… Ценное замечание. Спасибо, исправлю.

В общем, смысл вам понятен. Пока зрители рассаживаются, в зале сумрак и скучное шарканье. Праздничный свет, яркие цвета и музыка сосредоточены на сцене. Слышится гул голосов, молодых голосов. Взрывы радостного смеха. Потом мужской голос начинает произносить речь. Сначала она неразборчива. Потом звук усиливается. Уже можно разобрать слова, но для этого приходится напрягать слух. В зале постепенно делается тише.

Становится понятно, что выступает директор школы. Такая смесь казенной советской риторики и житейского здравого смысла.

 

ГОЛОС ДИРЕКТОРА: «…широкий и светлый путь, на котором невозможно заблудиться, потому что его озаряет мудрость нашей партии и ее вождя, великого Сталина».

Взрыв аплодисментов, многократно усиленный динамиками. Зрители должны вздрогнуть от удара по перепонкам. Помните, как тогда хлопали? Бурно, громко, яростно, в каком-то невероятно ускоренном темпе.

ГОЛОС ДИРЕКТОРА: «Идите по этому пути, не сворачивая, не оглядываясь, не спотыкаясь. Я желаю каждому из вас счастья. В дальнейшей учебе, в труде, в семейной жизни. Помните, что ваша судьба неотрывно связана с судьбой великой страны, в которой вам повезло родиться и вырасти. И еще помните. Вы только что сдали выпускные экзамены, кто лучше, кто хуже. Но не думайте, что это были последние экзамены. Настоящее учение, учение жизнью, теперь только начинается. Главные экзамены у вас впереди. Сдавайте их честно, без шпаргалок и ловкачества. Тут если кого и обманешь, то лишь самого себя. Помните об этом. Главное — будьте честными. Будете?»

КРИКИ: Будем! Будем!

ГОЛОС ДИРЕКТОРА: Молодцы. На этом заканчиваю. Представляю, как вам надоело меня слушать, за десять-то лет.

СМЕХ, КРИКИ: Есть малость!.. Нет, не надоело!

Директор: Ну а сейчас танцы у нас заканчиваются, товарищи!

Выпускники: Нуу….нееет… фуу…

Директор: Ну что вы что вы господа успокойтесь! Приглашаю всех в столовую для торжественного ужина, столы уже накрыты прошу.