Затвердеешь в работе, тогда и устатку не чуешь»

На хрупкие женские плечи ложился непосильный крестьянский труд.   «Всю жизнь… работала в поле, а как только выдавалась свободная минута, тут же садилась за прялку. Никогда я не видел, чтобы она отдыхала или ела спокойно, всегда на ходу, кое как, наскоро и непременно после всех…» [14]

Тяжела была работа женщины в поле «Мать как брала серп в руки, так и не разгибалась до обеда, а с обеда до вечера. Как она это выдерживала, кто скажет? У Сеньки начинало ломить спину тут же после двух-трех наклонов. Он то и дело садился отдыхать под суслон, в тень. Но после передышки он спину не мог согнуть и начинал охать. И мать, которая не только не охала, но и не подавала виду, что она может уставать всегда говорила: «Затвердеешь в работе, тогда и устатку не чуешь. А стал отдыхать – избаловался и будешь мучиться весь день. Впрочем, где же тебе это понять.» Солнце палило нещадно, светлынь, пыль от сухой земли, потревоженной ногами жнецов, лезла в рот и в нос. Солома ломалась в руках и царапала ладони. Сенька перевязывал их тряпками, а тряпки, они только мешали делу. Одни бабы, девки да подростки были на жнитве, а мужики да парни в эту пору находились на сенокосе. К вечеру Сенька уже сидел под суслоном и разглядывал вспухшие и окровавленные пальцы, не имея сил пошелохнуться. Это было невыразимое блаженство – сидеть не шевелясь, прикрытым от пялящего солнца ржаными снопами. А мать, как заведенная, с подоткнутым до колен подолом старенького сарафана, все ещё продолжала нырять в густую рожь, быстро одной рукой схватывать в пучок колосья, а другой мгновенно срезывать его серпом. Мелькал над полосой и исчезал её кумачовый платок. Она остановилась только тогда, когда увидела, что соседка ушла домой. Темные борозды пота пролегли на запорошенном пылью её лице. Солнце уже касалось черты у края земли, становилось прохладнее, тише…Мать вытерла лицо подолом сарафана и после того ещё прошла по всему сжатому участку полосы, проверила, нет ли где огрехов, не уронила ли где колос или зерно…перед тем как тронуться домой, она с дороги окидывала взглядом все ржаное поле с лысинами, с живописно уложенными на них суслонами, бабками, крестами (у каждой жницы своя привычка и сноровка в укладке снопов) и произносила со светлой радостью: «Просветлел лик земной. Не попусту день прожит.» Несмотря на страшную усталость, мать еще находила в себе силы остановиться, поклониться жнице, сказать: «С колосом вас тяжелым, с корнем глубоким, с хлебом обильным» … Сеньке обременительным казалось нести крючковатый серп, и он вешал его на плечо матери. А она и без того несла еще жбан, посуду, Сенькину одежонку да свое тряпье…Как ни старалась мать окончить жнитво одновременно со всеми, не вышло. Не хватало ни сил, ни времени. Приносили грудного на полосу, потом отлучалась мать в стойло, чтобы отдоить корову, затем готовила обед и ужин, убирала избу, крутилась целый день без передыху. Только полосы Пахаревых остались одинокими в поле. Мать смяла колос в горсти, вышелувши из него зерна, и решила: «Помочи придется кликать нам Сенюшка, иначе зерно начнет падать. Да и не разорваться же.» В ближайшую субботу мать ходила по деревне от избы к избе, испрашивала у баб и девок, не пойдут ли они в воскресенье на помочь. Увиливать в миру от помочи считалось позором. Так она собрала добрый десяток жниц, которые охотно вышли в поле после обедни. Помочь – всегда самое веселое время на селе. Деки и бабы, скинув сарафаны и оставшись в одних исподницах, с песнями, с шутками, с прибаутками принялись жать. А уж бабы знают, что добрая шутка всегда прирезка к хорошему душевному ладу. Подшучивали в первую очередь над теми, кто не сноровисты в жнитве. Одна жница рассказывала, как попадья похвалялась любовью к крестьянскому труду и принялась сама жать, да встала против ветра, куда колосья наклоняются. Выколола себе глаза, исколола руки, разревелась, да и убежала домой, даже одного снопа не успевши связать. Тут принялись вспоминать все смешное про попов, это у баб на досуге любимое балагурье… Дело до того спорилось, что Сенька едва успевал заготовлять жницам перевясла…Вечером в саду поставили столы, шипел самовар, снеди на столах невпроворот: пироги с луком и с яйцами, щи с требухой, картошка в свином сале, рыжики в сметане, ватрушки, тертая редька в масле, курицы жаренные. На угощенье для помочи никогда не скупятся. Упаси боже, если кто остался угощеньем недоволен: для хозяев это позор и стыд…»[15]

Зимой женщина занимается домашними делами. «Мать относит посуду и, стерев со стола, садится за прялку. Она всю зиму прядет лен, красиво и ловко прядет. Веретено пляшет в её руках, жужжит и стремительно летает перед нею. Она им как хочет, крутит его, быстро навевает на него нитку и дергает в то же время другой рукой куделю. Только и слышно в избе жужжание веретена.»[16]

 

Безысходность бабьей доли

Женщина в деревне бесправна. Жена при муже живет тяжело, однако воспринимает все тяготы судьбы как должное. Тяжелее приходится одиноким и сиротам, потому как у них и того нет. Женщину некому защитить, а ей некому пожаловаться. Жизнь в страхе, боязнь позора перед людьми преследуют женщину на протяжении всей жизни. А потому и такая она бабья доля – безысходная.

Поденщина

Если не было денег и есть было совсем нечего, женщины уходили в люди. Там, устраиваясь на работу за гроши, они принимались за тяжелейший труд. Хозяина не волновало: баба или девка, женщина или мужчина. Поэтому такие как героиня романа «Девки» Парунька, с малых лет и всю жизнь в людях, были лично знакомы со всеми тяготами и ужасами поденщины. «Всю жизнь по чужим людям… И косьба, и бороньба… При нужде и за пахоту возьмусь… «Мне постоянна работница нужна. И с ребенком нянчится, и за скотиной ходить, и в поле работать и в доме убираться» …Седьмой год в людях. С двенадцати лет начала. В гражданскую войну мужиков не было. Ребята за мужиков орудовали, а мы, девчонки, им помогали. Я ночное стадо два лета пасла… Всю мужицкую работу. Косить, пахать, ездить по дрова, и верхом на лошади…Хаживала я и за быками-производителями…Работала и с мелким, и с крупным скотом. В племсовхозе села Ветошкина два лета жила. Жеребцов водила… Сирота круглая…Утром Парунька вставала вместе с хозяйкой, - доила коров, выгоняла в стадо скотину, колола дрова и нянчилась с ребенком, если старшая дочь хозяев еще спала. Хозяин целый день стучал перед избой, починяя телеги. После завтрака Парунька переносила с ним колеса и жерди к избе и обратно в сарай, откидывала навоз на дворе с проходов, чинила сбрую. Под вечер она стирала пеленки и хозяйское платье, мыла два раза в неделю полы, носила воду в кадку для скотины. Ложилась поздно вкути на хвощовой подстилке, укрываясь своей одеждой. На усталь не жаловалась никогда – хозяева в жнеях этого не любят.»[17]

 

Гадания

Каждая девушка на селе стремилась поскорее выйти замуж. Удачный брак, можно сказать, был главной целью девушки и её родителей. Желая поскорее узнать о суженном, девушки гадали. «В крещенский вечер все девушки точно с ума посходили, гадали всяко. В проулках то и дело мелькали их шубы. Останавливали прохожих, спрашивали их имена – то и будет имя жениха. Они дрожмя дрожали от захватывающего дух предчувствия: вот вдруг влетит в трубу Огненный Змей и обернется красавцем молодцем. Не любя полюбишь, не хваля похвалишь. Умывались снегом, чтоб без белил быть белой, без румян румяной… И до полуночи Сенька подглядывает в окна, как гадают девушки, как они собирают кольца, сережки, кладут их в блюдо с кусочками ситника, накрывают это блюдо рушником и поют подблюдные песни, прославляя хлеб и соль: «Летит сокол с улицы, голубушка из другой, слетались, целовались, сизыми крыльями обнимались.»В это время под пение каждая девушка в свою очередь вынимает вещь из блюда, и слова песни, совпадающие с моментом вынимания, становятся верным предвещанием. «Слетались, целовались» - это яснее ясного. Затем катили кольца по полу. Если катилось кольцо в двери, быть просватанной, в угол бабушка надвое сказала. Собирались девушки и на дворе, бросали башмаки через ворота на улицу. В которой стороне оказывался башмак, там и будет жених. Если же башмак обращен в сторону дома, сидеть в девках еще год. Снимали курицу с насеста и пускали по избе. И если подойдет она к воде, муж – пьяница, к ржаному караваю – муж работящий, подойдет к золотому кольцу – муж богатый, к лохани – нищий.»[18]

О любви

 

Влюбчиво девичье сердце, а потому и страдает много. Играли парни с женскими сердцами как хотели, а потому и мучились девки от чувства. Бывали в деревне случаи, когда городской приезжий парень, сразу становившийся первым женихом на деревне, потому как приехал из города, играл с девичьими чувствами, да и бросал наивную девушки. Так произошло с героиней романа «Девки» Парунькой. «Бобонин ни разу не подошел за вечер к Паруньке, как она ни старалась с ним встретиться. В полночь она нашла его в сенцах. Он курил... Увидя ее, он хотел уйти. Она перегородила ему дорогу…

— Я вижу, Миша, что ты меня сторонишься. После памятной встречи совсем забыл. Не повидался, не приголубил.

— Охладел, значит, — отвечал он, заложив руки в карман. — Это естественно.

— Украл девичью честь да и охладел сразу?

— Что поделаешь? Сердцу не прикажешь. Особенно моему сердцу, испытавшему много... житейских треволнений.

— Ну, раз сердце у тебя такое, то не делай походя девушкам несчастья. Они надеются всерьез. Переживают, мучаются...

— Что за претензии? Знала сама, на что шла. Не маленькая.

— «Я верила тебе», — сказала она тихо.

— Порядочная девушка сразу не поверит. Сразу на шею каждому не бросится. Она взвесит все... Досконально. А ты — сомнительный элемент. Сама ко мне со своим товаром напросилась. Я считал невеликодушным отказаться...

— Я любила. Я вся истосковалася... Я думала, ты другом мне в жизни будешь. Я в душе твоей не сомневалась. Ты просвещенный. В городе живешь. В театрах бываешь. Самых умных людей встречаешь... Самых серьезных.

— Положим, это так... Факт.

— Думала, что и в любви ты сурьезности ищешь. А ты заместо игры почитаешь любовь. Горько и обидно мне видеть это. Вот как больно...

Он попробовал ее обнять, чтобы утишить ее гнев. Она решительно отвела его руки.

— Много о себе воображаешь,— заметил он презрительно.— Кто ты, и кто я? Я не сегодня, так завтра — хозяин. Свое питейное заведение буду иметь. В селе Звереве на тракте — бойкое место. Разве могу я на тебе, положим, жениться? Что за фантазия? Судомойкой я могу взять тебя к себе. Не забывай, что ты весь век свой батрачишь. И все- таки, заметь, я к тебе снизошел. Не погнушался. Ты это ценить должна.»[19]

Часто страдали девки от безответной любви. «Девичий быт издавна выработал для таких случаев форму письменного объяснения. Влюбленная откровенно и прямо признавалась в горячей любви к парню и умоляла его с нею «гулять». Ответ всегда следовал. Парень пли отказывался от предложения ссылкой на то, что он уже обзавелся «симпатией», и тогда безнадежность убивала любовь девки. Или оп признавался в ответном чувстве, и это было началом их откровенной связи. Так или иначе, но вносилась ясность в любовные дела. Марья наконец решилась прибегнуть к этому средству. Писались такие письма всей артелью сразу.»[20]

 

Посиделки

Чтобы скрасить повседневный быт или отпраздновать какое-либо событие, устраивались посиделки и гуляния. Очень часто на этих мероприятиях девушки становились жертвами распущенного поведения парней. «Осенью, до покрова,— престольного праздника,— как всегда, съехались в Немытую Поляну парни-охотники, сколачивавшие деньгу па ярмарке и на промыслах Волги.

С делами было покончено. Отсеялись, обмолотились, картошку убрали. Подкралась пора свадебных пиршеств. Девки обзавелись квартирами для зимних посиделок, каждая внесла свою долю оплаты. Квартиры сдавались малосемейными вдовами, одинокими, сиротами, старыми девками.

Девки рядились напропалую. То надевали старинные сарафаны с набойчатыми рукавами, перешедшие к ним от теток, матерей и бабушек, на плечах — турецкие шали да черные шелковые платки с оранжевыми цветами в косяках; то вдруг являлись на посиделки в коротких платьицах, несуразно обтягивающих деревенские ядреные, тугие тела; то приходили в газовых шарфах, как в радуге, в гетрах и в юбках с множеством на них затейливых пуговиц, искрящихся и сияющих. По целым суткам девки прово­дили на квартирах, где стоял бесперебойный гам, грохот, визги, стон, лязг и безутешно рыдала двухрядная гар­монь. Ох, как рыдала!

Молоденькие девки выхвалялись перед старыми само­новейшими модами — брошками из слоновой кости с име­нами: «Маня», «Шура», «Катя», блузками «йора», юбка­ми «клеш», цветными вязаными галстуками. А молодые парни отличались рубахами из яркого сатина и галстука­ми всех рисунков, показывали желтые штиблеты с остры­ми носами и прорезиненные плащи, хрустящие, как све­жая капуста.

Парни, прибывшие с городских заработков, угощали девок воблой, кренделями, фисташками, постным сахаром и кедровыми орехами. Ходила по грязным улицам разго­ряченная утехами молодежь, махала белыми с нитяной вышивкой платками, ухала и плясала вприсядку под гар­монь. Знай наших! В волостном кооперативе наступил кризис на пудру, сапожный крем и румяна. У госспирта торчали очереди. В мануфактурной лавке подчистую разобрали ткани, ситец и бумазею.

Девки в потайных местах обменивались секретами, из­ливали подругам скорби сердец.»[21]

Порой на празднествах подвыпившие парни могли измываться над девками как душе угодно. «На масленице богатые за гостинцы впрягали в санки наших «келейниц»-девок с Мусорных выселок и катались на них по селу. А летом, в праздничные дни, когда гуляли на лесных полянках, беднячки-девки в застиранных и за­платанных сарафанах пугливо глядели на хороводы, пря­чась в зарослях лозняка. Подгулявшие парни устраивали па них шумные облавы. Они ловили их, завязывали им юбки над головами, выталкивали их из леса на середину гульбища и гоняли их в кругу улюлюкающей толпы.»[22]

 

Бабки-повитухи

Девичьи беды, такие как нежелательная беременность, болезнь или отсутствие внимания от какого-либо мужчины, толкали девок к обращению к средствам народной медицины и различным знахаркам, которые порой могли и погубить человека. Так обращение к знахарке погубило одну из Кочинских героинь Наташку. «В чистой избушке было полутемно. В красном углу чер­нела старинная икона, и на полках рядами в кожаных пе­реплетах лежали старообрядческие книги. Стены истыка­ны были пучками трав: сушеный подорожник, живучка; лаповый цвет в холщовых кошелках висел по углам; под лавкой в корзине лежали корни чемерицы, ромашкой сплошь завалена была полочка, а другая — брусничным листом. Пахло смесью сухих трав, деревянным маслом и выпеченным хлебом.

Пока Парунька рассказывала о беде подруги, бабуш­ка Полумарфа вздыхала, перебирала губами слова молит­вы, наконец громче произнесла:

— Ты, господи, строишь ими же веси путями... Давно ли понесла?

— Шестой месяц па исходе.

Бабушка показала на икону и затараторила:

— Она, матушка, стена наша необоримая, она крепкая наша заступница и во всех бедах скорая помощница... Раз­девайтесь, голубоньки.

Перед иконой горела свеча.

Бабушка принялась ставить девку на колени, по-ста­ринному, видя у ней никонианскую повадку в беседах с богом. Сокрушенно вздыхая, она давала наказ ноги не расставлять: бес мгновенно промеж их проскочит; во вре­мя стоянья пояс спускать ниже пупа и уж, разумеется, щепотью не креститься, — это грех из грехов, ибо сам Иуда щепотью брал соль и сим осквернил троеперстие.

— Стыдобушка, — закрывши передником лицо, произ­несла Наташка, — не умею я делать, бабушка, землекаса­тельные поклоны.

— Сердцем к молитве гореть, вражеских сетей беречь­ся — вот первеющий закон, голубонька. От малого небреженья во великие грехопадения не токмо мы, грешницы, но и великие подвижники, строгие постники, святые про­поведники частенько впадали. Но...— Глаза ее вспыхнули гневом,— как ни велик грех заключен был в падении их, от бога не отрекались, на храмы не посягали, как ноне, взгляните, каждая из вас беса тешит, бесстыдными песня­ми булгачит народ... О, житие наше маловременное, о, слава суетная!

Наташка стояла на коленях, а бабушка Полумарфа твердым бисерным говорком сеяла по избе слова:

— Идущу же ми путем, видех мужа высока ростом и ноги до конца, черна видением, гнусна образом, мала голо­вою, тонконога, несложна, бесколенна, грубо составлена, железнокоготна, черноока, весь звериноподобие имея бяше же женомуж, лицом черн, дебел устами...

И шептала, не оборачивая головы:

— В землю три поклона... Аз же, видев его, убояхся знаменовах себя крестным знамением...

Наташка усердно стукалась лбом об пол, а Парунька, стоя в углу одаль, думала о том, как трудно столько раз нагибаться.

Долго и надоедливо сыпались мудреные слова. Паруньке хотелось выйти — от травных запахов разболелась го­лова, — но бабушка Полумарфа сказала Наташке, склады­вая книжку:

— Поотдохни малость...

Через десять минут опять началось чтение, потом ба­бушка кропила Наташку водой, давала целовать книгу, во­дила под куриный насест и читала там.

А когда покончила с чтением, приказала:

— Подымай сарафан выше... Еще...

Наташка оголила живот. Бабушка Полумарфа пальцем нанесла на нем какие-то значки, что-то зашептала вдох­новенно, сердито три раза на живот плюнула и при­казала:

— Плюй и ты на левую сторону.

Наташка повиновалась. В глазах ее стояло ненастье.

Подруга шепотом спросила:

— Ну, что?

— Видно, не все еще...

Из-под кутника вынула бабушка Полумарфа стеклян­ную банку. В ней в грязной воде плавали грибы и травы.

Словив сверху мух и изругав их, бабушка почерпнула ложку этой жидкости, двуперстно перекрестилась.

— Снадобье от сорока недугов... Прими с молитвой. Сей бальзам укрепляет сердце, утоляет запор, полезный против утеснения персей и старого кашля, исцеляет всякую фисту­лу и вся смрадные нужды, помогает от всех скорбей душевных и вкупе телесных, кто употребит ее заутро и чудное благодействие разумети будет...

От запаха, не в меру тяжкого, спирало у Наташки дыхание, по все ж она силилась проглотить снадобье. Бабушка произносила в это время:

— Боже сильный, милостию вся строям, посети рабу сию Наталью, исцели от всякого недуга плотского и духовного, отпусти ей греховные соблазна и всяку напасть и всякое нашествие неприязненно.

— Она отлила в граненый пузырек часть жидкости и сказала:

— Придешь домой, в полночь с куриного насеста собери помету и сюда положи. Поняла? Принимай по ложке в день с молитвой... Все у тебя водой сойдет...

— Наташка перед уходом сунула в руку бабушки узелок с кругами коровьего масла…

Каждый день, она(Парунька) ходила к Наташке, которой было все хуже и хуже.

Под вечер, влажный от весенних соков, пришла за Парунькой старуха. на ухо провздыхала: «Умирает Наташка моя. Иди. Тебя требует.»»[23]

Если девка не могла добиться внимания от парня, она также обращалась к бабке. «Марья приспособила в подарок Полумарфе лучший головной платок, держала его за пазухой. Близился ее черед. Сердце заколотилось неистовее. Много Марья наслышалась про то, как зазноб привораживают, а самой не приходилось. Слышала от подруг — давала им бабка держать в руках когти летучей мыши, заставляла нюхать «любовный» табак, изготовленный из высушенного тела ящерицы, утонувшей в вине, или снабжала пойлом — на­стойкой из ветвей лавра, мозгов воробья и костей жабы, если жабу ту объели муравьи. Шли также на это дело ядра осла, лошади и петуха.

Вскоре дверь из бани отворилась, и голос бабушки Полумарфы пропел:

— Идите, котора-нибудь, голубицы.

Марья вошла и стала высвобождать из-за пазухи принесенный в оплату бабушке сверток. Она положила его на дно перевернутой кадки. Бабушка Полумарфа спокойненько спрятала сверток в угол под свою серень­кую шаль.

— С какой бедой, дородная?

— Сухота,— сказала Марья тихо, вглядываясь в мор­щинистое лицо бабки, — сухота губит меня по нем, не ем, не пью, а ночки темные не смыкаючи глаз провожу... Извожусь, бабушка, извожусь вконец, и где тому причи­на — не ведаю. И парень, бабушка, собой немудрящий, разве только что вот краснобай, тем себя красит... И чем это дело кончится, бабушка, ума не приложу. Тоскует сердечушко и тоскует день и ночь.

Бабка пристально поглядела ей в лицо:

— Бадьина вижу порода, не Васильева ли ты дочь?

— Его, бабушка.

— Знаю. Богочинно себя мужик ведет, за то мир по­чтил его. А твой залетка кто будет?

— Избач.

Старуха поморщилась недоуменно.

Уковыляла в угол, порылась в каком-то тряпье.

Прокопченную баню освещала одна только лампадка. В полумраке густые тени плясали на стенах, вселяя в Марью робость. В углах и под полком — везде было чер­но от копоти. И сама бабка черная вся. Старушечий платок вроспуск скрывал ее лоб и щеки, и так она была куда страшнее.

Она рылась в углу, чего-то ища, и все приговаривала, а Марья в ожидании изнывала. Вдруг Марья услышала:

— Избач! Вот слова разные не христианские пошли. Избач, комсомол, большак, Советска власть — все это бо­гом не установлено. Дьяволы с черной эфиопской образи­ной властью распоряжаются. Бывало, разбирали род и боголюбие, а теперь что ниже родом, то почитается умнее.

Она обернулась и гневно пригрозила кому-то.

— Рыскает он,— пригрозила она двуперстием,— ры­скает, окаянный враг божий, на земле, девок мутит, мужи­ков бунтит, сбивает с панталыку... Разные лики принимает.

Она присела на лавку и, посадив Марью с собою, спро­сила:

— Каков собою: рыжеват, черноват, русоват? Холо­стой, не женатый?

— Сухопар оп, бабка. Молодой и зря смелый, страсть. Необряден, но смышлен, спасу нет. Все знает, что па зве­здах и на луне.

— Что же на луне? — спросила она сухо.

— Там ничего нету. Одни горы. Нет людей, нет травы. Даже нет воздуху, вольного духу. Оттого там никто и не плодится. А звезды — те же земли.

— Ну и балда,— воскликнула старуха.— Звезды — божьи свечи. Разве не видала ты, как их ночью ангелы за­дувают?

Видела Марья, как гаснут звезды, и смолчала.

— И про лупу врет. Дух везде есть. Только там оп легкий: потому, что там ветер со всех сторон продувает.

Она оглядела ее с явным отчуждением:

— Видать, матушка моя, оп у тебя из таких, которые отреклись от бога?

«Говорить ли?» — подумала Марья и открылась.

— Комсомолец он, бабушка, это верно, что безбожник.

Бабку как огнем ожгло. Поджала губы.

— Помогай, бабка, ежели чем можешь, чего уж там. Мой грех, моя и расплата.

— Испортит он тебя да бросит. Остеречься бы тебе лучше от него, девка, чем на шею вешаться. Любить та­ких одни напасти. Опять же отцу твоему не больно лестно. Отец твой да Вавила — богочинные люди, а ты — бо­гоотступница.

Марья сурово молчала. Тогда бабка легонько подня­лась, лик ее преобразился и стал богочинным, голос — ла­сковым. Марья знала: девки любили бабку за готовность помочь, а больше всего за обильные советы.

— Наказуй детей с юности,— вздохнув, промолвила она,— да покоят тя на старости, аще же дети согрешат от­цовским небрежением, ему о тех гресех ответ дати. Васи­лий, Василий! Одно дите, и то адовому племени — полю­бовна. Не понесла еще?

— Ой, бабынька, что ты! Он и не подходит ко мне, вот печаль.

— Преклоняйся, милая.

Расстелив на полу старообрядческий половичок, бабка поставила Марью на колени в угол лицом, а сама села рядом.

— Вторь за мною со вниманием и земными поклона­ми, заговор на приворот.

Марья, вторя бабке и преклоняясь к холодному полу, стала говорить. Через щели шла сырь, пахло веником и золою.

— На море, на окияне,— повторяла Марья, — на остро­ве на Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый. Встану я, раба божья, благословлюсь, ключевой водой умоюсь, со пестрых листей, со торговых гостей, со попов, со дьяков, со молодых мужиков, со красных девиц, молодых молодиц. Из-под того камня Алатыря выпущу я силу для привороту и сажаю ту силу могучую моему ми­лому во все суставы, полусуставы, во все кости, полукости, во все жилы и полужилы, в его очи ясные, в его щеки ру­мяные, в его белую грудь, в его ретиво сердце, в утробу, в его руки и ноги, чтобы кровь его кипела и шипела, что­бы он тосковал, горевал и в ночь спокою не видал, чтобы не мог он ни жить, ни быть, ни часы часовать, ни минуты миновать без меня, рабы Марьи. Поднялась бы тоска-кру­чина из морской пучины, поднялось бы горе из-за синих гор, из темных лесов, из частых ветвей. Поднимись, пе­чаль-сухота, напустись на раба Лександра, чтобы оп то­сковал и горевал, как мать по дитяти, как кобыла по жеребяти, овца по ягняти. Запираю приворот тридевяти тремя замками, тридевяти тремя ключами. Слово мое крепко и лепко, как горюч камень Алатырь. Аминь.

После того бабка подняла Марью с полу.

— Оцепенели ноги.

Бабка поддержала ее, усадила и сказала:

— Ступай домой, заверни на выгон. Там стоит старый дуб. Ты распознаешь большой корень, торчит наполовину в земле. Под ним маленький корешок, туго-натуго перевязан суровой ниткой. Это судьба твоя связана какой-нибудь супротивницей — отпорот от Саньки.

— Ой, что ты, бабка! — вскрикнула Марья. — Неужто на меня такая напущена беда?

— Дальше слушай, девка. Ты этот корень сломай, да нитки развяжи, да пять раз прочитай молитву. А сама туго-натуго в другом месте корень перевяжи и зарой его потом в ямку. Ямку рукой обведи кругом,— отворот этот перейдет с тебя на соперницу. Тут ты умойся росой и спать ложись. А чтобы крепко наговор был да спорее действие имел...

Тут бабка прислонила свои губы к уху накрепко и прошептала невнятно какие-то слова. Марья не разобрала их, но смысл уловила догадкою. От стыда готова была сквозь землю провалиться. Только вскрикнула:

— Как же это, бабушка! Срам-то какой?

— В том, голубушка, тайность. Промежду нас с тобой она схоронена будет навеки. Иди, дородная, с богом. Делай, что велю.»[24]

 

Без права голоса

Женщина на селе бесправна. Право голоса принадлежало мужчинам, и, если девушка выражала свое мнение противоречащее мужскому, то она могла быть подвергнута публичному унижению. «Имеешь ли право говорить в опчестве?

Парунька, не стерпя сердцем, ответила:

— Имею! Новое право всем велит говорить. А ты, старик, из годов выжил, потому и мелешь чепуху. А намеки твои страшны, да не очень! В Расее баба вымирала, веку ей не было. А теперича она возноситься стала. И этих девок теперь в хорошие люди валит — страсть!

Мужики загалдели. Замахали руками, затрясли бородами, и нельзя ничего было понять, о чем они кричат. Девки и бабы притихли. Из мужицкой толпы все сильнее раздавался голос:

— Очень она думать любит...

— По селу провести ее! По селу! Семьсот чертей!

— Правильно! Будет знать, шельма!

— Выдрать, как Сидорову козу, проучить. Крылья подрезать! На всю жизнь запомнит, как в мирские дела соваться.

— Очумели! — надрывался председатель Игнатий.— Я в ответе буду. Не надо!

— На то мирская воля... Мужики, хватай ее!..

Вытолкнули обезумевшую Паруньку па середку, и один

уже набросил на шею ей веревку. Стоит она меж галдящих мужиков — в лице кровинки нет, опустила голову вниз, пробует что-то сказать, но ее не слушают.

Во всю спину к шубе прилепили бумагу, а па бумаге углем коряво, но явственно написано оскорбляющее женщину слово.

Толпа двигалась от Совета к Голошубихе. Впереди бежали, взрывая снег, маленькие ребятишки, оглядываясь назад,— иногда останавливались и отчаянно ухали. Некоторые, положив пальцы в рот, пронзительно свистели.

Паруньку вел за веревку подряженный пьяница-мужик. Он изредка потряхивал веревку,— как это делают с собакой, когда хотят ее разозлить, — вызывая радостное гоготанье окружающих. На плече у него ухват, который должен означать ружье стражника, и одет он нарочно в вывороченную наизнанку шубу. От изб, от ворот, в окна глядел народ, удивленно охая. Слышались слова:

— Ей давно бы следовало!

Школьники, забыв училище, бежали тут же. Они считали долгом своим по очереди громко, на всю улицу, выкрикивать слово, написанное на спине Паруньки. Сзади и спереди в нее бросали комья снега. После особенно удачного удара, по голове или по лицу, всех охватывал неудержимый взрыв смеха.

Только старуха келейница, вытирая подолом глаза, молвила:

— Над безродными все так! Беззастойная!

Парунькины подруги вопили у своих изб под осуждающие крики родных.

Шествие остановилось у разрушенного сарая, где валялась старая телега и рассыпавшаяся бочка, обозначающая, что здесь пожарное отделение. Вожатый мужик сказал:

— Митингу, что ль, открыть? Может, кто речь тяпнет в честь гражданки?

Вдоль села мчался к сборищу разъяренный Семен. Сборище мгновенно начало расползаться. Вожатый снял с шеи Паруньки веревку и пустился наутек.

Парунька с плачем бросилась в сени.»[25]

Многие вещи, позволенные мужскому полу, были непростительны для женского. Женщина подвергалась общественному осуждению и гонениям, за участие в непозволительных делах. При этом, несмотря на то, что почти всегда виноват был мужчина, всю ответственность за поступки несла женщина. Частым явление в деревне было вымазывание ворот осуждаемой женщины дегтем: «Ночью у Паруньки вымазали дегтем закрои и ворота — в деревне знак великого позора.»[26]

Заключение. Мои впечатления о книгах Николая Ивановича Кочина.

 

 

Заключение. Мои впечатления о книгах Николая Ивановича Кочина

 

Впервые я узнала о таком писателе, как Николай Иванович Кочин, во время посещения юбилейной встречи в селе Гремячая поляна. Тогда, исходя из оценочного мнения писателей-профессионалов, мне просто показалось интересным его творчество. Но, когда я решила лично ознакомится с творчеством этого мастера слова, я была просто поражена богатству речи, захватывающему сюжету и столь правдивому и подробному изложению действительности. Писатель сумел так передать эпоху, что, читая его произведения, вы не можете не прочувствовать то настроение, те эмоции, то горе и радость, которое хотел передать автор, будучи живым свидетелем этих событий. Это одна из тех книг, которые, словно, по-новому, еще раз открывают историю тем, кто их читает. Знайте вы хоть тысячу раз хронологию событий тех лет, прочитав этого автора, вы, несомненно, увидите все, что доселе знали под новым углом. Я, изучив творчество, по моему мнению, одного из лучших писателей русской литературы, могу сказать следующее: книги Николая Ивановича Кочина не просто произведения о периоде в истории, они – сама жизнь.

«Имя Николая Кочина увековечено в памяти земляков: в Дальнем Константинове, где писатель учился, есть улица, названная егоименем, с 1986 года имя Кочинаприсвоено Центральной районной библиотеке.»[27]