Структурный закон русской культурной истории

 

Общеизвестно, что ценности культуры не сводимы к ценно­стям государства, идеологии, экономики. Эволюция культурных эпох всегда расходится с эволюцией вышеупомянутых описаний. Культур­ные эпохи развиваются по своим внутренним законам. В каждой эпохе есть свои ключевые принципы, но в то же время культурные эпохи объединены общими знаками, символами, архетипами, мифо­логемами. Да как угодно их можно назвать, главное – понять прин­цип генетической связи единого культурного потока.

Существует национальная топика, изучением которой у нас занимается академик A.M. Панченко. Существо вопроса он разъясня­ет так: "Культура располагает запасом устойчивых форм, которые актуальны на всем ее протяжении. Эта тема основательнее всего разработана на материале сюжетов и мотивов. Но один и тот же сюжет в разных эстетических системах обретает специфический куль­турный смысл" (3, 193). В качестве примера ученый приводит два известных сюжета о соблазнении затворника - монаха блудницей: один - из "Жития" Аввакума, второй - из повести Л. Толстого "Отец Сергий". Телеологический сюжет использован в одинаковых дидак­тических целях. Но есть разница. Сюжет Толстого – плод художе­ственной фантазии, а рассказ Аввакума – поведенческая установка на повторение, подражание. Таким образом, один литературный сюжет, принадлежа к разным литературным системам, приобретает разный культурный ореол. Чтобы правильно в этом разобраться, А. Панченко предлагает сообразоваться с эстетическим кодом данной системы, ввести в инструментарий культурологии ценностный под­ход.

В памяти нации есть люди-символы и события-символы. По мнению А. Панченко, "это всегда считанные люди и считанные события... ведь символов не может быть много, как не может быть много гениев и нравственных заповедей. Иначе они обесценятся" (3, 201).

При изучении культур необходимо учитывать и симво­лический уровень. Топика проявляется также и в деталях. Отсюда рождается и ассоциативный уровень. Мы находим общие детали художественного текста в древнерусской книжности, у Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого, Б. Пастернака, В. Распутина. Национальная топика, по мысли А. Панченко, не противоречит эволюции культуры.

Культурный процесс не может пребывать в застывшем со­стоянии, он находится в динамике, однако эволюция эта совершается в пределах "вечного града" культуры: Одни ценности усваиваются, другие - отступают на задний план, но никогда не покидают "вечного града" (3, 203).

Структурный закон русской культурной истории выявляется с помощью ретроспективного взгляда. Такой взгляд предлагает сде­лать исследователь ИРЛИ М.Н. Виролайнен. ²⁴ Она определяет четыре уровня формообразующего миропорядка русской культуры:

— уровень канона,

— уровень парадигмы,

— уровень слова,

— уровень непосредственного бытия.

Под каноном М. Виролайнен понимает совокупность законов, упорядочивающих культурный космос. Главное свойство канона - его невыявленность, невоплощенность. Но невыявленный, он постоянно является, невоплощенный - присутствует во всяком акте воплощения.

Эпоха канона - это эпоха Древней Руси и доисторическая эпоха. Фольклорный текст, как и древнерусский, организуется по канону. Обряд язычника и обряд христианина строятся по канону. В настоящее время и фольклор, и церковная жизнь отошли на периферию культурной жизни. Их культурный космос перестал быть структурным законом. Постепенно канон был вытеснен, и его сменил эпоха парадигмального уровня.

В понятие парадигмы в данном контексте М. Виролайне включает содержащиеся в ней законы, регулирующие и нормирующие культурный миропорядок. Парадигма всегда явлена, воплощена, всегда имеет авторское воплощение. Этимологически парадигма вос­ходит к "модели", "образцу". Парадигма ограничена, хотя в опреде­ленные культурные" эпохи, как, например, в век Просвещения, она претендует на универсальность и пытается подменить собой канон. М. Виролайнен отмечает переход к парадигмальной культуре связан­ным с процессом секуляризации и церковным расколом. Боголюбцы пытались воцерковить русскую жизнь, пронизать ее литургической лепотой, но из этой затеи ничего не вышло. Парадигма имела ав­торский характер, ибо вводилась лично Петром I. Россия должна была стать образцовым западноевропейским государством.

Большое значение в это время приобрела "вещь". Петров­ская кунсткамера, затейливые вещицы, немецкие, французские, ан­глийские костюмы и тому подобное должны были наполнить рус­ский мир вещами, ибо вещь всегда явлена, воплощена. Петр I вы­рвал парадигмальный уровень из традиции и сделал реальность "культурным текстом" в его идеальном варианте. Остальное оценивалось как антитекст, противопоставленный культурному космосу.

Русский XYII век подчинялся принципу государственности, начиная с одежды и внешнего вида и кончая созданием института государственного аппарата. Главный священник Феофан Прокопович называл Петра I "Христом". Однако схема построения русского мира коснулась только "верха". В "низу" же все осталось традиционным, поэтому царь, соответственно, получил название "Антихрист". В мире культуры господствовало внешнее благополучие, внешняя муд­рость, которую начал превозносить еще Симеон Полоцкий. Она определялась количеством прочитанных книг и обширностью би­блиотеки, то есть количественным накоплением знаний. Здесь была своя упорядоченная знаковая система, а в мире антикультуры все знаки стали перевернутыми, Означали противоположное тому, что они значили в мире "верхнем", "нормальном". Д.С. Лихачев, зани­маясь исследованием "антимира", отмечал: "Антимир Древней Руси противостоит... не обычной реальности, некоей идеальной реаль­ности... Антимир противостоит святости - поэтому он богохулен, он противостоит богатству - поэтому он беден, противостоит церемони­альности и этикету - поэтому он бесстыден..." ²⁵ Д.С. Лихачев как раз подчеркивает то, что характерно для парадигмальной культуры. Прежде всего, это "идеальная реальность", созданная Петром как культурный текст эпохи, а второе - церемониальность и этикет, то есть то основное, что составляет знаковую систему эпохи. Литерату­ра становится регламентированной не только на уровне "штилей", но даже на уровне словаря. Шаблон и трафарет становятся нормой. Петр I изображается то Марсом, то Нептуном, то Георгием Победо­носцем. Были в ходу всякого рода аллегории - Аллегория Математи­ки, Аллегория Победы и т.п.

Культурный переворот стал намечаться в начале XIX века. И в контексте культурного закона, о котором пишет М. Виролайнен, ею отмечается культурное событие, лежащее в основе перехода к новому уровню культурного миропорядка - это спор (вновь столкно­вение традиционалистов и новаторов) шишковистов и арзамасцев, карамзинистов, о языке и стиле, а по сути речь идет о новом тексте русской культуры.

А.С. Шишков и его последователи стремятся удержать пара­дигму. Н.М. Карамзин и молодежь "Арзамаса" стараются разрушить ее, они создают свой язык, словарь, свой текст. Деятельность Шиш­кова, по замечанию М. Виролайнен, пожалуй, уходит своими корня­ми даже не в парадигмальную культуру, а скорее всего, в кано­ническую, "это запоздалый призыв вернуться к канону" (24, 10).

А. Пушкин явился ярким новатором. Академик В.В. Виногра­дов отмечает, что в языке Пушкина заключены истоки всех после­дующих течений русской поэзии, Пушкин совершил переворот. Что же касается литературно - книжных элементов в составе пушкинского языка - это вопрос об отношении Пушкина к предшествующей книж­ной традиции. ²⁶ В ранней лирике Пушкина еще сохраняются условно -литературные отражения античной мифологии:

Христос воскрес, питомец Феба!

каноны и схемы церковнокнижной культуры:

Как ястреб, богатырь летит

С подъятой, грозною десницей...

предопределенные литературные ассоциации из любимых им францу­зов, а также русских поэтов-современников Батюшкова, Жуковско­го, Дельвига, Баратынского и других. Исследователь творчества поэта Б.В. Томашевский подробно разбирает период ученичества Пушкина, он обращает внимание на особый "цитатный" слой в его ранней лирике: "По его стихотворениям можно установить круг его чтений и увлечений"., ²⁷ Б. Томашевский отмечает увлечение Пушкина Оссианом, Парни, Буало, Вольтером, Лебреном и многими другими, которые входили в классическое образование тех лет и заучивались наизусть. Скоро Пушкин понимает, что застывшие перифразы при­вычно выступают как замены простых обозначений, и поэт сам иронизирует над этим. Например, звучит - "Сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Аполлоном", а проще гово­ря - "это молодая актриса" (26, 266).

В. Виноградов указывает и на то, что Пушкин уже в начале 1820-х годов отрекся "от метода копирования европейской фразеоло­гии.., вступив на путь борьбы с шаблонными перифразами и бес­предметными метафорами русско-французских стилей конца XYII, XVIII- начала XIX века (26, 263).

Следующим уровнем формообразующего миропорядка рус­ской культуры, по мысли М. Виролайнен, является слово. Именно в творчестве Пушкина отразилась смена культурных эпох и восторже­ствовало слово. В. Виноградов в своих работах о Пушкине также фиксирует это явление: "Эта стилистическая многогранность слова прежде всего подготовляется постепенным перемещением границ между литературой и бытом, реалистическим их сближением, которое начинается в творчестве Пушкина уже на рубеже 10-20-х годов..." (26, 252).

М. Виролайнен приводит два главных правила, выведенные Пушкиным в разрушение прежней модели парадигмы и торжества слова: первое - "цель поэзии -поэзия", второе-отказ от мессианеко-сакрального значения поэзии.

Еще В. Виноградов наметил стремление литературы соеди­ниться с бытом (М. Виролайнен предлагает термин "непосредственное бытие"). Критики начала XIX века не могли простить Пушкину подобную ассимиляцию. У современников вызывал недоумение стих:

Зима. Крестьянин торжествуя

На дровнях обновляет путь...

Гоголем в период написания "Ревизора" и "Мертвых душ" владел пафос преображения действительности искусством слова. Достоевский приблизил слово к канону, символический уровень его романов "культивировал способность слова выращивать и содержать в себе миф" (24, 17). Самый яркий пример воссоединения слова и бытия, приведенный в статье М. Виролайнен, это картинка: Лев Толстой, идущий за плугом. В ней воплощается писательская миссия "прямого и непосредственного возделывания реальности" (24, 17). В начале XX века В. Маяковский хотел, чтобы поэзия стала новой действительностью, вышла за свои пределы. Он писал: "Я хочу, чтобы к штыку приравняли перо". Поэт верил в прямые практически-действенные возможности слова. Своим творчеством он не­посредственно вторгался в жизнь, которую хотел изобразить откры­той, без начала и конца, в текучести многовариантного

человеческого "я". ²⁸                            

В русской литературе первых десятилетий XX века, в разных ее потоках, восстанавливалась полнота действительности, многопла­новость и многовариантность непосредственного бытия. В официаль­ной струе это отражалось в творчестве М. Шолохова, Н. Островско­го, А. Фадеева, а параллельно с ними и об этом же писали А. Пла­тонов, Е. Замятин, Б. Пастернак, М. Булгаков, но только "в стол", для будущего, и, наконец, культурный текст словесного уровня был бы неполным без упоминаний Б. Зайцева, И. Шмелева, И. Бунина, отражавших тоже русскую жизнь, сохранявших и дорисовавших в своем творчестве русский дореволюционный мир.

Словесный уровень русской культуры XIX - XX века по своему многообразию и воздействию феноменален и не имеет анало­гов.

Культ слова, по определению М. Виролайнен, упраздняется к середине XX века. Он связан с девальвацией слова, с недоверием к словесной реальности. Текст превращается в сплетение кодов, больше внимания уделяется знаковой системе, языку. На Западе этот процесс начался раньше, чем у нас. Явление модернизма и авангарда, в частности, связано прежде всего с семантической формой, то есть со стилем. Авангард стремится к цвету, звуку, пластической форме через явленное пространство и к числу через время, к словам, фра­зам, интонациям, жестам. Оперируя вроде бы реальным материалом, он уходит в область абстракции. Через загадку слова автор пытает­ся нащупать грань между бытием и не-бытием, пытается разгадать рождение и изменение слова, как оно есть, слова - знака. Поэзия переходит в область визуальной, звуковой (фонетической), заумной техники. И уже нельзя, например, к театру мимики, жеста и пласти­ки подходить с точки зрения реализма.

Современная литература, искусство относятся скептически к возможности осуществления рая на земле. Они представляют дей­ствительность скорее через слезы и рвоту, с "матерной лаей" (которая уже не является только корпоративным и обрядовым диа­лектом скоморохов). Язык – показатель состояния общества. К сожа­лению, XX век исказил русскую речь, в литературу хлынул язык улицы, "подвалов", ГУЛАГа.

Философ, поэт и критик Вяч. Иванов, исследуя "родное и вселенское", посвящает главу русскому языку. Ссылаясь на языкове­да и философа В. Гумбольдта, он пишет: "Язык... есть одновременно дело и действенная сила, соборная среда, совокупно всеми непре­станно творимая и вместе предваряющая и обусловливающая всякое творческое действо в самой колыбели его замысла... Язык... – дар, доставшийся народу как жребий, как некое предназначение его гря­дущего духовного бытия." ²⁹ Язык XX века оказался изуродованным, обращенным, по выражению Вяч. Иванова, "в условный меновой знак, обеспеченный наличным запасом понятий". Традиция утеряна в угоду тенденции. Изменения в языке оказывают разрушительные последствия для духовной жизни всего человечества. И это направ­ление изучается и констатируется в работах современных ученых на Западе и в России. Одно - два поколения людей могут изменить образ жизни и сформировать новые типы личностей.

Сдвиг к непосредственному бытию, который отмечает в структурном законе культурной истории М. Виролайнен, зафиксиро­ван философами и культурологами. "В XX веке феномен культуры – и в обыденном его понимании, и в глубинном смысле – все более сдвигается в центр, в средоточие человеческого бытия, пронизывает (знает ли сам человек об этом или нет...) все решающие события жизни и сознания людей нашего века", - так начинает большую главу в своей книге современный философ В. Библер. ³⁰ Все споры из начала века проникли в повседневную жизнь, и речь идет не о "великих потрясениях", а о новом мышлении, новом общении и новом образе жизни. Хаос проник в духовный мир человека. Человек более чем когда-либо почувствовал свое одиночество, он вынужден заново "перерешить" жизнь, переосмыслить ее. Произошел разрыв с классическим разумом, и это невыносимо. Мы привыкаем (через тысячелетие русской культуры) к устоявшимся "фигурам по­нимания" и стереотипам здравого смысла. Предполагается осмыслить "немыслимое бытие", то, что В. Библер в своей книге называет так­же "парадоксализмом" разума конца XX века. Нам хочется по при­вычке обратиться к давно известному и уйти от трудностей нынеш­него времени. Современность носит апокалипсический характер в виде надвигающихся катастроф: ядерной, экологической, кос­мической, и культура в данной ситуации претендует "на всеобщность не только непосредственно в сфере творчества, но и в неделимых началах производства, быта и бытия современного человека" (30, 383). Замысел логики разума конца XX века - кануна XXI века, по выводам В. Библера, - "понять бытие как произведение культуры". Бытиё реально актуализируется в творчестве. Речь идет не о развер­тывании реального бытия на холсте или страницах книги (это прой­денный этап), а о "процессе" такого развертывания, то есть о пони­мании изображаемого как процесса. Наш разум читает мир (бытие) как чье-то произведение, и я его довожу "до ума" как читатель. Бытие творится мною, "из - меня - обретается как произведение" (термин В. Библера). "Прочитать неведомо где наличное вечное бы­тие и - из - обрести его - вот смысл философского разума - как разу­ма культуры", - к таким выводам приходит ученый (30, 405).

Таким образом, текст конца XX века сведен к схематизму, дан в открытой форме, в нем нет аксиом и дидактизма, обильна цитатность, ассоциативность; ему присуща рефлексия, погруженность внутрь своего психического состояния; текст как размышление по поводу текста. Цель книги В. Библера, как он ее сам формулирует, "образумить читателя, как ему надлежит правильно... мыслить".., как направить мышление "на осмысление и актуализацию нового, до сих пор еще не бывшего... бытия..." (30, 408).

Итак, структурный закон русской культурной истории по выявленной типологии культурных эпох в России в академической работе М. Виролайнен и подтверждаемый философами схематично выглядит следующим образом:

КАНОН		ПАРАДИГМА		СЛОВО		НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ БЫТИЕ
в фольклоре и древнерусской литературе		в XVIII в.		в XIX в.		в XX в.