Глава IV. Pазрешение получено

 

Когда я однажды вернулся из города, где чинил часы, дядюшка Гульден протянул мне большой конверт с красной маркой и сказал:

— Бригадир Вернер поручил передать этот пакет тебе.

Мое сердце замерло, я открыл конверт и сперва ничего не мог разобрать от волнения. Вдруг я воскликнул:

— Дядюшка Гульден, это разрешение! Это разрешение! Надо сейчас же послать кого-нибудь известить о нем Катрин и тетю Гредель.

— Иди-ка ты сам — дело будет лучше!

— А как же с работой, дядюшка Гредель?

— Ради такой оказии можно забыть о работе. Иди, иди! Ты ведь все равно ничего не можешь видеть от радости…

Не разговаривая больше, я полетел в деревню Четырех Ветров. Я распахнул дверь домика тети и закричал:

— Разрешение получено!

Тетя мела кухню, Катрин спускалась по деревянной лестнице из своей комнаты. Услышав меня, они замерли. Я, поднимая руки, кричал: «Разрешение! Разрешение!»

Вдруг тетя Гредель тоже подняла руки и воскликнула:

— Да здравствует король!

Я бросился к побледневшей Катрин и стал целовать ее. Я почти на руках принес ее вниз с лестницы. Тетя носилась вокруг нас, не переставая вопить:

— Да здравствует король! Да здравствует министр!

Я никогда не видел ничего подобного. Наши соседи, напуганные, криками, стали приходить и спрашивать, что случилось. Комната наполнилась народом. Катрин плакала от волнения, а тетя повторяла:

— Этот министр — лучший из людей. Если бы он был здесь, я бы расцеловала его и пригласила на свадьбу. Он бы сидел на самом почетном месте, рядом с дядюшкой Гульденом.

Я провел радостный день в доме тети и, вернувшись домой поздно, почти всю ночь не мог заснуть.

Свадьба была назначена на 8 июля. Добряк Гульден позволял мне почти каждый день бегать к Катрин, и я проводил там целые дни. Я не замечал ничего на свете и думал только о Катрин.

Утром шестого июля я вдруг услышал звук труб и барабанов. Я вздрогнул, волосы стали дыбом — я узнал музыку шестого полка, где служил когда-то. Оказывается, полк уже давно ждали в городе, и один я не знал об этом. Разумеется, я стремглав слетел с нашей лестницы и помчался на встречу с однополчанами.

Я снова увидел командира Жемо, своих старых товарищей в длинных старых шинелях и простреленных пулями киверах. Я стоял, охваченный волнением, и глядел наряды солдат, проходившие мимо. Вдруг я увидел Зебеде. Он так исхудал, что его длинный крючковатый нос стал походить на клюв птицы. На нем была старая шинель, но зато на ней блестели нашивки сержанта.

— Зебеде! — крикнул я так громко, что заглушил грохот барабанов.

Зебеде обернулся, я бросился ему на шею. Мы обменялись несколькими фразами и пошли вслед за батальоном. Я тотчас же рассказал Зебеде, что я женюсь, и пригласил его быть моим шафером.

Старый Фюрст со слезами на глазах глядел на полк из окна и, вероятно, думал, что и его сын вернулся бы теперь домой, будь он еще жив. На площади стоял Клинпфель и пять-шесть других стариков. Все они получили уже известие о смерти их детей, но они все-таки вглядывались в ряды солдат, думая, что, быть может, произошла ошибка и сыновья их остались в живых.

Уже во время переклички к полку подошел старый могильщик, отец Зебеде. Зебеде, разговаривавший со мной, обернулся и побледнел. Отец и сын обнялись и поцеловались. Полк уже должен был идти в казарму, но капитан Видель позволил Зебеде пойти к отцу. Я пригласил обоих обедать к нам и распрощался.

Мы готовили в тот день торжественный обед и ждали Катрин и тетю Гредель. Дядюшка Гульден надел свою праздничную одежду, парик и башмаки с большими пряжками, а я — свой голубой костюм.

Часов около двенадцати пришла тетя Гредель с Катрин, а немного позже — Зебеде с отцом. Увидев моего товарища, дядюшка Гульден сказал ему:

— Я рад тебя видеть. Ты был хорошим товарищем Жозефу в самые опасные минуты.

Затем он пожал руку старому могильщику со словами:

— Вы можете гордиться таким сыном!

Катрин поцеловала Зебеде и тоже приветствовала его:

— Когда Жозеф обессилел у Ханау, вы хотели нести его на руках… Вы для меня, как родной брат.

Зебеде был очень взволнован всеми этими приветствиями.

Тетушка Гредель привела в порядок наш стол и блюда, принесенные из гостиницы, и мы уселись кругом.

Обед прошел весело. Разумеется, распили не одну бутылку вина. Все смеялись и шутили.

— Если бы нам дали хоть четверть такого обеда у Ханау, мы бы не свалились без сил на дороге, — сказал Зебеде, подмигивая в мою сторону.

Потом Зебеде рассказывал нам о своих походах, и особенно об ужасном отступлении от Рейна к Парижу. Когда он говорил, перед нашими глазами проходили все эти горящие деревни, полуобнаженные женщины, старики и дети, спешащие спрятаться от врага, отряды налетающих, как вихрь, казаков, все эти ужасные схватки.

Мы слушали Зебеде, затаив дыхание, позабыв о стаканах с вином. Дядюшка Гульден замечал:

— Да, вот она военная слава! Мы не только потеряли свободу и все завоеванные права, но наши дома ограблены, сожжены, разрушены, а теперь нами правят какие-то банды разбойников.

Так за беседой мы просидели до глубокой ночи.

 

Глава V. Тревожные слухи

 

Через два дня состоялась наша свадьба. Дядюшка Гульден был моим посаженным отцом, Зебеде — шафером. Я пригласил на свадьбу еще нескольких товарищей по полку.

После свадьбы мы с Катрин поселились у дядюшки Гульдена, в двух комнатках наверху. Старик сделал меня компаньоном своего дела.

Много лет прошло с тех пор, дядюшка Гульден и тетя Гредель давно умерли, Катрин стала совсем седой, а я как сейчас вижу эти наши две комнатки с цветами на окнах и слышу, как Катрин тихо напевает, как мы здороваемся с дядюшкой Гульденом утром, как он ласково отвечает нам… Никогда нельзя забыть того счастливого времени!

Наша жизнь текла мирно. Тетя Гредель часто приходила к нам и любила поговорить и поспорить с дядюшкой Гульденом о разных новостях и газетных известиях.

Газеты вошли в привычку. И дядюшка Гульден, например, не пропускал ни одного дня, чтобы не пойти к трактирщику Колэну и не почитать свежего номера газеты.

Дядюшка Гульден рассказывал нам по вечерам все новости, и поэтому мы были в курсе всех событий.

Как-то раз старик сообщил, что герцог Беррийский прибывает в наш город. Мы были очень удивлены.

— Что же он будет здесь делать? — спросила Катрин.

— Он произведет смотр полка.

Вы понимаете, что весть о прибытии герцога взбудоражила весь город. Начали строить триумфальные арки, заготовлять белые флаги, ну и всякое подобное. Полк готовился к смотру.

Герцог Беррийский прибыл 1 октября. Площадь была полна народа. Отовсюду неслись крики: «Да здравствует король! Да здравствует герцог Беррийский!». Мы видели въезд герцога лишь издали, так как толпа и солдаты помешали нам подойти ближе.

Вечером герцогу представили офицеров. Полк устроил ему торжественный ужин. После пиршества герцог присутствовал на балу, устроенном в его честь дворянством. Бал шел всю ночь.

На другой день состоялся смотр. Герцог был в дурном настроении. Может быть, причиной этого было то, что крики в его честь были довольно жидкими и все солдаты хранили молчание.

После смотра состоялось распределение наград. Кому они достались, вы можете судить уже по одному тому, что бездельник Пинакль получил крест. Это был настоящий скандал.

Когда герцог сел в коляску и уже уезжал, к нему кинулся отставной офицер и жалобным голосом закричал:

— Хлеба! Хлеба для моих детей!

Этот голос разлетелся по всей площади.

Герцог Беррийский объехал несколько городов. До нас доходили сообщения о каждом его слове. Одни восхваляли герцога, другие хранили молчание.

Скоро я стал замечать, что растет какое-то недовольство, готовятся какие-то перемены.

Как-то раз к нам зашла старуха-богомолка Анна-Мария. Она часто заносила нам часы в починку, и дядюшка Гульден любил шутливо поболтать с ней. У Анны-Марии был всегда ворох новостей. Она как раз целых три месяца странствовала по святым местам.

Она зашла к нам на минутку, но дядюшка Гульден убедил старуху немного отдохнуть, посидеть у печки и закусить. Анна-Мария сейчас же стала выкладывать нам свои новости:

— Теперь все идет хорошо. К нам скоро приедут миссионеры, чтобы наставлять людей в вере, и снова повсюду будут воздвигнуты монастыри. По дорогам опять устроят заставы и шлагбаумы, как было до бунта. Богомольцам надо будет только позвонить в колокол монастыря, и монах сейчас же принесет жирный суп и мясо, а в постный день — уху и рыбу. Барыни мне рассказывали, что везде все опять будет по-старому — крестьян прикрепят к земле, а господа получат назад свои замки, леса и имения.

— Неужели все это так и будет? — переспросил дядюшка Гульден.

— Да, да, именно так. Преосвященный Антуан тоже говорил об этом. Все это идет сверху, от правительства. Надо только немного обождать, и все переменится. Если кто не захочет подчиниться, его заставят силой. А якобинцев…

Тут старуха запнулась, взглянула на дядюшку Гульдена и покраснела.

— Среди якобинцев есть хорошие люди, но все-таки они взяли себе достояние бедных… а это нехорошо.

Потом богомолка рассказала нам, что снова стали совершаться чудеса, что при узурпаторе святой Квирин, святая Одилия и другие святые не хотели совершать чудес, но теперь чудеса начались снова, что изображение святого Иоанна стало источать слезы, когда к нему подошел священник, вернувшийся из изгнания, и дальше в таком же духе.

Когда Анна-Мария ушла, дядюшка Гульден сказал нам:

— Вот вам пример народной темноты. Вы, может быть, подумаете, что старуха все сочиняет, нет, она только собирает слухи, которые ходят там и сям. Ведь слово в слово то же самое нам твердят священники, дворяне и правительственные газеты. Наше правительство хочет повернуть назад. Оно хочет, чтобы католическая религия, единоапостольская и истинная, стала единственной религией во Франции, чтобы еретики и сектанты подвергались гонениям, школы попали в руки попов, чтобы дворяне получили все старые права и привилегии. Оно хочет, чтобы весь остальной французский народ, который двадцать пять лет всему миру возвещал о свободе, равенстве и братстве, который создал столько великих полководцев, ораторов, ученых и гениев всякого рода, чтобы этот народ снова стал лишь ковырять землю во славу немногих дворянчиков. Но этого не будет!

Дядюшка Гульден был очень мрачен весь этот день.

 

Глава VI. Старые служаки

 

Настала зима. Шел то снег, то дождь.

Погода часто была ветреной. Каждый вечер дядюшка Гульден надевал на себя свое старое пальто и лисью шапку и отправлялся в кафе читать газеты. Он возвращался часов в десять, когда мы были уже в постели. Порой мы слышали, как он кашляет — старик частенько промачивал себе ноги.

Катрин бранила дядюшку за то, что он совсем не бережет себя. В конце концов, мы решили платить три франка в месяц хозяину кафе, и тот стал нам присылать газету с мальчиком.

Газета доставлялась обыкновенно часов около семи, когда мы вставали из-за стола, после ужина. Услышав шаги мальчика на лестнице, мы радостно говорили:

— Вот и газета!

Катрин спешила убрать со стола, я подкладывал дров в печку, дядюшка Гульден надевал очки. Затем Катрин шила, я покуривал трубку, а дядюшка читал нам новости.

Иной раз, читая речи депутатов в парламенте, дядюшка не мог удержаться от восклицания:

— Как они говорят! Вот это действительно дельные люди! Они говорят истинную правду!

Снаружи свистел ветер, громыхали флюгера на крыше, дождь хлестал в стену, а мы сидели у огня и слушали чтение.

Так проходили недели и месяцы. Мы совсем заделались политиками. Когда доходило дело до речей министров, мы говорили:

— Ах, негодяи, они хотят обмануть нас… Вот ведь жалкое отродье! Всех их надо вон!

И не меньшее негодование вызывали у нас господа-дворяне, которые были изгнаны с родины народом, вернулись домой при содействии иноземных войск и теперь начали командовать нами.

Часто к нам захаживал Зебеде и рассказывал новости из солдатской жизни. Правительство стало смещать старых военачальников, исключило из школы Сен-Дени дочерей наполеоновских офицеров и предполагает предоставить право быть офицерами лишь детям дворян, а тяжесть рекрутчины свалить всецело на спину простого народа.

У Зебеде бледнел нос и глаза горели, когда он рассказывал все это.

Так прошла вся зима. Негодование народа росло все больше. Город был переполнен отставными офицерами, не решавшимися оставаться в Париже. Все они перебивались с воды на хлеб и притом должны были прилично одеваться. Они были все такие худые, истощенные, измученные. А ведь эти голодавшие офицера были гордостью Франции и победителями в наших войнах с Европой.

Мне запомнился один случай. К нам в магазин зашли два отставных офицера; один — Фальконет — был высоким, худым, с седыми волосами и походил на пехотинца, другой — Маргаро — был низкого роста, коренастым с гусарскими бакенами.

Они пришли продать прекрасные часы. Это были золотые часы со звоном, заводившиеся на неделю и показывавшие секунды. Я никогда не видел таких замечательных часов.

Покуда дядюшка Гульден рассматривал часы, я глядел на офицеров — видимо, они сильно нуждались. Они спокойно ожидали, что скажет дядюшка, но все-таки им было, очевидно, неловко обнаруживать свое затруднительное положение.

— Это превосходная работа! — сказал дядюшка Гульден. — Это, как говорится, часы для принца.

— Да, — ответил гусар, — я их и получил от принца после битвы при Раббе.

Дядюшка Гульден медленно встал, снял свой черный колпак и сказал:

— Господа, я, как и вы, старый солдат, и вы не обижайтесь на то, что я вам предложу. Я понимаю, как тяжело продавать такую вещь, напоминающую вам о счастливом времени жизни и о любимом начальнике…

Я никогда не слышал, чтобы дядюшка говорил таким ласковым голосом. Он печально нагнул свою голову, словно не желая видеть горя людей, с которыми он говорил. Гусар весь покраснел, казалось, что глаза его увлажнились. Его товарищ стоял бледный, как смерть. Дядюшка Гульден продолжал:

— Часы эти стоят более тысячи франков. У меня нет на руках такой суммы, да кроме того, и вам самим тяжело расставаться с часами. Вот что я вам предлагаю. Часы будут висеть в моей витрине, но они будут вашими. Я ссужу вам двести франков, когда вы захотите взять часы обратно, вы мне вернете эту сумму.

Услышав это, гусар протянул руки к дядюшке и взволнованно закричал:

— Вы — настоящий патриот! Я никогда не забуду вашей услуги… Эти часы я получил… от принца Евгения… Они для меня дороже моей крови… но бедность…

Другой офицер пытался его успокоить:

— Ну, полно, Маргаро, успокойся!

— Нет, нет… оставь меня… мы здесь между своими… Старый солдат поймет нас… Нас здесь все оскорбляют… с нами обращаются грубо… У них не хватает храбрости сразу покончить с нами и расстрелять.

Весь дом наполнился этим криком. Я убежал в кухню и оттуда слышал, как дядюшка Гульден утешал Маргаро.

Когда офицеры получили деньги и ушли, дядюшка Гульден пришел к нам и сказал:

— Да, он прав, правительство обращается с ними ужасно. Но рано или поздно оно за это поплатится!

Весь этот день мы были печальны. Я еще больше убедился, что скоро должна произойти какая-нибудь перемена.

 

Глава VII. «Наполеон вернулся во Францию!»

 

В начале марта с быстротой молнии распространился слух, что Наполеон высадился в Каннах. Откуда пришел этот слух, никто не знал. От Пфальцбурга до берега моря около двухсот миль, и он отделен от него горами и равнинами.

Я припоминаю, как 5 марта я проснулся и открыл окошко нашей комнатки, выходившее на крышу. Около трубы еще оставался снег. Было холодно, но солнце светило, и я подумал: «Вот хороший день для военного перехода». Я вспомнил, как во время походов мы любили такую погоду. И вдруг мне пришел на ум Наполеон. Я увидел его перед своими глазами: он шел в старом сюртуке, надвинув шляпу на лоб, впереди своей старой гвардии. Это видение пронеслось, как сон.

Катрин уже встала и мела нашу комнатку. Вдруг послышались шаги на лестнице. Катрин прислушалась и сказала:

— Это дядюшка Гульден.

Я тоже узнал его шаги и очень удивился: он, можно сказать, никогда не поднимался к нам наверх. Дверь открылась. Дядюшка Гульден произнес:

— Дети мои, первого марта Наполеон высадился в Каннах, около Тулона. Он идет на Париж.

Он больше ничего не сказал и сел, чтобы перевести дыхание. Мы переглянулись с изумлением. Только через минуту Катрин спросила:

— Вы прочли это в газетах?

— Нет, в них еще ничего не пишут или, вернее, они скрывают это от нас. Но, ради бога, ни слова об этом — иначе мы будем арестованы. Сегодня утром, в пять часов, мне сообщил это Зебеде. Полк получил приказ не отлучаться из казарм. По-видимому, они побаиваются солдат. Но как же, в таком случае они арестуют Наполеона? Ведь не крестьян же, у которых правительство собирается отобрать землю, посылать на него? А горожан считают тоже якобинцами… Пусть-ка теперь дворяне-эмигранты себя покажут! Но прошу вас, пока храните молчание… строжайшее молчание!..

Мы спустились вниз, в мастерскую, и принялись за работу, как обыкновенно.

В этот день и в следующий все было тихо. Кое-кто из соседей заходил к нам, якобы для того, чтобы отдать часы в починку.

— Нет ли чего нового? — спрашивали они.

— Дела идут помаленьку, — отвечал дядюшка Гульден. — Не слышали ли вы чего-нибудь?

— Нет, ничего.

— По глазам было, однако, видно, что и они слышали о важной новости. Зебеде оставался в казарме. В кафе с утра до ночи сидели отставные офицера. Громко ничего еще не было сказано. Это было чересчур опасно.

Но на третий день эти же офицеры стали терять терпение. Они ходили взад и вперед и по их лицам было заметно, в каком они ужасном беспокойстве. Если бы у них были лошади или по крайней мере оружие, они, конечно, предприняли бы что-нибудь. Но жандармы тоже были настороже. Они также ходили здесь и там, и каждый час конный жандарм с эстафетой отправлялся в Сарребург.

Возбуждение росло. У всех пропала охота работать. Приехавшие коммивояжеры сообщили, что область Верхнего Рейна и Юра совершенно взбудоражена, что полки кавалерии и инфантерии двигаются навстречу узурпатору и т. д. Один из этих вояжеров, болтавший слишком много, получил приказ немедленно оставить город. Жандармский офицер потребовал его бумаги, но, к счастью, они были в порядке.

Впоследствии я видел еще несколько революций, но никогда не наблюдал такого возбуждения, какое охватило город 8 марта, когда два батальона получили приказ выступить в поход. Тогда все увидели, что дело серьезно, и невольно пришла мысль, что Бонапарта может арестовать не какой-нибудь герцог Беррийский или Ангулемский, а только соединенные войска всей Европы.

Лица у отставных офицеров стали сиять. В пять часов загремели на площади первые барабаны. Зебеде стремительно вбежал к нам и сказал:

— Два батальона отправляются. — Он был бледен.

— Они собираются арестовать его?

— Да, арестовать! — Зебеде подмигнул.

Барабаны продолжали бить. Зебеде, шагая через ступеньку, сбежал с лестницы. Я пошел за ним.

Внизу Зебеде потянул меня за руку и, сняв кивер, тихо сказал на ухо:

— Посмотри-ка внутрь! Узнаешь?

Я увидел внутри кивера старую трехцветную кокарду.

— Вот наша кокарда! Все солдаты взяли ее с собой! Пожав мне руку, Зебеде быстро удалился. Я пошел домой, раздумывая о будущем. Снова наборы, снова солдатчина, снова войны! Боже, когда же все это кончится! И всегда нам говорят, что все это проделывается во имя нашего блага. И, в конце концов, мы все-таки остаемся в накладе.

С этой минуты до самого вечера дядюшке Гульдену не сиделось на месте. Он был в таком же состоянии, в каком находился я, когда ждал разрешения венчаться. Каждую секунду старик посматривал в окно и говорил:

— Сегодня придут важные новости… Солдаты получили приказ, стало быть, от нас теперь нечего скрывать.

Каждую минуту дядюшка восклицал:

— Тс-с! Это, кажется, почта!

Мы прислушивались. Но нет, по мосту ехала крестьянская телега или бричка.

Мы продолжали ждать и прислушиваться.

 

Глава VIII. «Да здравствует император!»

 

Наступила ночь. Катрин уже начала накрывать ужинать, когда дядюшка Гульден чуть ли не в двадцатый раз сказал:

— Слушайте!

Вдали слышался грохот. Дядюшка быстро надел свой камзол и крикнул мне:

— Идем, Жозеф!

Он почти скатился с лестницы. Я не отставал. Я тоже жаждал узнать новости. Не успели мы выйти на улицу, как из-под темных ворот выехала почтовая карета с двумя красными фонарями и с грохотом промчалась мимо нас. Мы побежали за ней. Мы были не одни. Со всех концов сбегался народ с криками:

— Вот она! Вот она!

Почтовая контора находилась на Сенной улице. Карета ехала прямо, затем завернула за угол. Чем ближе мы подходили к конторе, тем больше было народа на улице. Люди выходили изо всех ворот. Бывший мэр города, его секретарь и другие именитые граждане бежали вместе с толпой и, переговариваясь друг с другом, восклицали:

— Вот торжественная минута!

Перед почтовой конторой уже стояла громадная толпа. Все подымались на цыпочки, прислушивались, задавали вопросы почтальону, но тот ничего не отвечал.

Начальник почтовой конторы открыл освещенное окно. Почтальон кинул туда с козел пачку писем и газет. Окно закрылось. Почтальон начал щелкать бичом, чтобы толпа расступилась. Карета покатила дальше. Все повторяли лишь одно слово:

— Газеты! Газеты!

— Идем в кафе Гофмана, — сказал мне дядюшка Гульден, надо спешить, газеты сейчас получены.

Если мы замешкаемся, то уже не сможем проникнуть в кафе.

На площади бежали люди. Офицер Маргаро громко говорил:

— Идем! Газеты у меня!

За ним шла группа отставных офицеров. Мы вошли в кафе и уселись около печки. Кафе было уже полно, но народу все прибывало. Стало так душно, что пришлось открыть окна. С улицы доносился гул голосов.

— Хорошо, что мы поторопились, — заметил дядюшка Гульден.

Чтобы лучше видеть, мы встали на стулья. Кругом было море голов, посредине кафе виднелась группа отставных офицеров. Шум все возрастал и тут раздался крик:

— Тише!

Это был голос офицера Маргаро. Он забрался на стол. Позади, за двойными дверьми, виднелись фигуры жандармов. Народ уже было полез в окна.

— Тише! Тише! — разнеслось по толпе вплоть до самой площади.

Наступила такая гробовая тишина, словно в комнате не было ни души.

Маргаро начал читать газету. Его отчетливый голос, отчеканивавший каждое слово, напоминал мне тиканье наших часов среди глубокой ночи. Его было слышно далеко на улице. Чтение продолжалось долго, так как офицер читал все подряд, ничего не пропуская.

В газете говорилось, что так называемый Бонапарт, враг народа, державший Францию пятнадцать лет в рабстве, бежал с острова, где он был поселен, и имел дерзость снова ступить на землю, залитую кровью по его вине. Войска, верные королю и народу, идут, чтобы арестовать беглеца. Видя всеобщее негодование, Бонапарт скрылся в горы с шайкой негодяев, ставших на его сторону. Теперь он окружен со всех сторон и неизбежно будет захвачен.

Я припоминаю также, что газета сообщала, будто все маршалы поспешили предложить свои услуги королю, отцу народа, и что будто знаменитый маршал Ней, принц Московский, поцеловал руку королю и обещал доставить Бонапарта в Париж живым или мертвым.

Время от времени среди толпы раздавался смех и замечания.

Офицер начал читать под конец правительственное сообщение, призывавшее всех французов кинуться на Бонапарта и захватить его живым или мертвым. Когда офицер дошел до этого места, его глаза загорелись огнем. Он начал рвать газету на мелкие куски и затем, весь бледный, подняв руки кверху, громовым голосом, заставившим нас затрепетать, крикнул:

— Да здравствует император!

И все отставные офицера подняли вверх свои большие шляпы и хором прокричали:

— Да здравствует император!

Казалось, потолок обрушится от этих криков. Я себя чувствовал так, словно мне налили холодной воды за шиворот. «Теперь все пропало, подумал я. — Вот и проповедуй о прелестях мира таким людям!»

На улице горожане и солдаты подхватили возглас: «Да здравствует император!». Я смотрел, что будут делать жандармы. Оказалось, они тихонько удалились — они ведь тоже были старыми наполеоновскими солдатами.

Маргаро хотел слезть со стола, но его подхватили на руки и торжественно понесли вокруг зала. Он опирался своими длинными руками на шеи двух товарищей, его голова высилась над шляпами, — он плакал. Никогда нельзя было поверить, что этот человек может прослезиться. Он ничего не говорил. Его глаза были закрыты и слезы текли и сбегали по носу и длинным усам.

Я глядел на все это, широко раскрыв глаза, но дядюшка Гульден одернул меня и сказал:

— Жозеф, идем… уже пора!

Дома нас ожидала встревоженная Катрин. Мы рассказали ей, что случилось. Стол был накрыт, но ни у кого не было аппетита. Выпив стакан вина, дядюшка Гульден сказал нам:

— После всего, что мы видели, нет сомнения, дети мои, что император войдет в Париж. Этого хотят и солдаты, и крестьяне, у которых собираются отнять землю. Если Наполеон откажется от своей любви к войнам, то и горожане станут на его сторону, особенно если хорошая конституция гарантирует народу свободу — это высшее человеческое благо. Пожелаем же, чтобы так и случилось…