Краткое изложение сомнительного происхождения «битлз»

 

Перевод с Джона Леннона

 

Давным давно жили-были три мальчика по имени Джон, Джордж и Пол, - так их окрестили. Они решили собраться вместе, потому что обожали собираться. Но когда они собрались, то задумались: для чего же мы собрались? И вдруг ни с того ни с сего у них выросли гитары, и начался страшный шум. Но они не обратили на это внимания. Тогда-а-а-а к трем мужичкам присоединился еще один, четвертый, еще меньше их, по имени Стюарт Сатклиф, который стал бегать вокруг них, и они сказали ему (цитирую): «Сынок, достань-ка бас-гитару, и все у тебя будет в лучшем виде». И он достал, но ничего хорошего из этого не вышло, потому что он не умел на ней играть. Тогда они насели на него и не слезали до тех пор, пока он не научился играть. Но у них не было бита, пока не появился добрый старичок, который сказал (цитирую): «У вас нет барабанов!» «У нас нет барабанов», - прохрипели они в ответ. И тогда одни барабаны стали приходить, а другие уходить, и так без конца, одни приходили, другие уходили.

Однажды, оказавшись в Шотландии на гастролях с Джонни Джентлом, группа по прозванию «Битлз» обнаружила, что музыка у нее не очень-то звучит, - оказывается, усилителей нет. И они обзавелись ими. Многие спрашивают: «Что такое «Битлз»? Почему «Битлз»? Хм, «Битлз»… и откуда взялось такое название?» Мы вам сейчас скажем. Им было видение. В огненном пироге явился человек и сказал: «Отныне и навсегда имя вам будет «Битлз», через «А» [то есть не «Beetles» -жуки, a «Beatles» от «beat» -бит (англ.)]. «Спасибо вам. Хозяин», - поблагодарили они его. А потом человек с отрезанной бородой спросил: «Вы согласны поехать в Германию (в Гамбург) и играть там для крестьян мощный рок за деньги?» И мы ответили ему, что ради денег будем играть все самое мощное на свете.

Но прежде чем уехать, надо было вырастить ударника, и мы вырастили барабанщика в Вест-Дерби в клубе под названием «Нечто вроде Касба», и то горе, которое мы вырастили, называлось Пит Бест. Мы крикнули: «Привет, Пит! Поехали в Германию!» - «Поехали!» Ту-ту-у-у-у! Через несколько месяцев Питер и Пол (МакАртрей, сын Джима МакАртрея, его отца) подожгли киношку, и немецкая полиция сказала: «Ах вы, негодники, убирайтесь домой и поджигайте там английские киношки!» Ту-тууу, осталось полгруппы. Но еще раньше гестапо заграбастало моего друга малютку Джорджа Харрисона (из города Спик), потому что ему было всего двенадцать лет и он был слишком мал, чтобы голосовать в Германии; но в Англии через два месяца ему исполнилось восемнадцать, и гестаповцы сказали: «Теперь можешь приезжать». Между тем в деревушке под названием Ливерпуль развелось множество групп в серых костюмах, и Джим спросил: «Почему у вас нет серых костюмов?» «Джим, нам не нравятся серые костюмы», - ответили мы. Мы поиграли немножко в клубах, а потом нам сказали: «А ну-ка езжайте в Германию!» Мы так и сделали. Ту-у-ууу! Стюарт ушел. Ту-у-ууу, ту-у-ууу - Джон (из Вултона), Джордж (из Спика), Питер и Пол - ту-у-туу! Все уехали. Спасибо за внимание от Джона и Джорджа (друзей).

 

Шутки и намеренные ошибки в статье Джона много раз воспроизводились в последующие несколько лет. Вся заглавная полоса второго номера «Мерси бит» была посвящена контрактам со звукозаписывающими фирмами, заключенными «Битлз» в ФРГ. Там же красовалась и одна из их фотографий, сделанных Астрид, - пятеро членов «Битлз» на фоне железнодорожных путей. Под изображением Пола по-прежнему стояло: «Пол Макарта». В этом же номере можно было прочесть заметки по поводу моды, принадлежащие перу некоей Присциллы, сообщавшей, что отныне в моду вошли вечерние костюмы серого цвета. Автором их была Силла Блэк, которая работала в «Кэверн» то машинисткой, то гардеробщицей, а случалось, и пела на тамошней сцене.

Теперь «Битлз» стали основной группой «Кэверн», но их штаб не покидал дома Пита Беста - клуба «Касба». Миссис Бест занималась теперь еще и организацией танцевальных вечеров, но ее основные интересы, безусловно, сосредоточивались на «Касба». Миссис Бест утверждает, что одно время бытовало название группы «Пит Бест энд «Битлз». Пит отвечал за организацию их концертов, миссис Бест помогала ему.

«Касба» окончательно утвердилась в качестве основной базы «Битлз» с тех пор, как Нил Аспинал, друг Пита, по-прежнему живший в доме Бестов, купил за 80 фунтов старый автобус и начал возить в нем группу по всему Мерсисайду. За каждую поездку он получал с ребят по пять шиллингов.

– Вечерами мне тошно было от скуки. Я отвозил их куда-то, приезжал домой, занимался немного делами, а потом снова ехал за ними. Что за идиотизм? - подумал я однажды. В своей бухгалтерии я зарабатываю 2 фунта 10 шиллингов в неделю, а мог бы получать 3 фунта за три часа в «Кэверн». Поэтому в июле я послал свою службу ко всем чертям.

Нил стал их путевым администратором и остается им по сей день, хотя терпеть не может, когда его так называют. Его обязанности состояли в том, чтобы забирать Пита и всю технику из «Касба» и отвозить их на место концерта.

– Где бы они ни появлялись, всюду возникали беспорядки, - рассказывает Нил. - Стоило ребятам начать играть, как «тедди» разносили помещение. Однажды Джону даже палец сломали во время драки.

За «Битлз» следовали толпы поклонников; заработки, из которых они должны были теперь платить Нилу, доходили иной раз до 15 фунтов в неделю, но в остальном дело не двигалось. Единственным местом, где можно сделать себе имя, они считали Лондон.

Весь немалый тираж «Мерси бит», расхваливавшей «Битлз», мгновенно раскупался. Пит Бест лез из кожи вон, чтобы организовывать им все новые концерты, но именно из-за бесконечных разъездов они упустили много предложений. Впрочем, им будто и дела не было до всяких приглашений, они издевались над импресарио, проявлявшим к ним интерес, порвали отношения с Аланом Уильямсом, который устроил им первые гастроли в Гамбурге. Алан говорит, что во время второй поездки в Гамбург они перестали отчислять ему проценты со сборов. «Битлз» же утверждают, что ангажемент в клубе «Топ Тен» получили сами, независимо от него, и поэтому не считали нужным делить с ним гонорар. Они поссорились, но потом снова помирились.

– Я счел это черной неблагодарностью, - вспоминает Алан. - А теперь понимаю, что промахнулся. Конечно, надо было держаться за них, но я ведь никогда не был настоящим бизнесменом - занимался всем этим ради удовольствия. Антрепренеры проявляли к ним полное равнодушие. Чтобы привлечь внимание нормального менеджера, они недостаточно зарабатывали и, помимо всего прочего, совсем не были похожи на чистеньких, аккуратненьких, хорошо воспитанных ребят во вкусе любого импресарио.

Между дневными и вечерними выступлениями ребята шатались по Ливерпулю, сидели в барах, пили кофе, заходили в музыкальные магазины и бесплатно слушали там пластинки. Всегда с пустыми карманами. Дэнни Инглиш, владелец паба по соседству с «Кэверн» (его потом снесли), вспоминает, как они часами сидели над кружками темного пива. Дэнни сказал им однажды, что давно пора поднести стаканчик барменше.

– Они долго препирались между собой, а потом спросили, что она пьет. Я сказал - черное пиво. «Сколько оно стоит?» - спросили ребята. Потом снова долго спорили, пока наконец не сложились каждый по четыре с половиной пенса и купили ей стакан «Гиннесса».

Дэнни Инглиш попробовал подкатиться к одному из своих завсегдатаев, Джорджу Харрисону, тезке нашего Джорджа, чтобы тот помог им. Джордж Харрисон имел свою колонку в газете «Ливерпул эко» с незапамятных времен. Но у Дэнни ничего не вышло. Множество групп добивалось внимания Джорджа, и самыми нечесаными, неряшливыми, непрезентабельными среди них были «Битлз».

Жизнь шла по-старому. «Битлз» впали в уныние. Все родители, кроме миссис Харрисон и миссис Бэст, по-прежнему твердо стояли на своих позициях и требовали от сыновей, чтобы те бросили эту ерунду и нашли себе настоящую работу.

– Я понимала, - говорит Мими, - что Джона всегда будет притягивать богема. Но все равно хотела, чтобы он где-нибудь работал. Он проморгал Художественный колледж и в двадцать один год все еще играл на дурацких танцульках за 3 фунта. Какой мог быть в этом смысл?

В сентябре 1961 года в качестве подарка к совершеннолетию [в Великобритании совершеннолетним считается гражданин, достигший 21 года] Джон получил от своей тетки из Эдинбурга некоторую сумму денег. Он не раздумывая решил потратить их на поездку в Париж вместе с Полом. Разумеется, Джордж и Пит Бест очень обиделись, когда их бросили так беспардонно. «А нам все надоело, - вспоминает Джон. - Нас кое-куда приглашали, но мы плюнули на все и уехали».

В Париже Джон и Пол встретили Юргена Фолмера, одного из своих гамбургских друзей. Они просадили в парижских клубах все деньги, и Джон наконец тоже сменил прическу - стал начесывать волосы на лоб.

– У Юргена были брюки клеш, - говорит Джон. - Но мы решили, что для Ливерпуля это чересчур. Что мы, женщины, что ли? Ведь наша публика в основном состояла из парней. Мы играли рок, одетые в кожу. Правда, баллады Пола все больше и больше нравились девушкам.

О том, что Юрген в Париже, Джон узнал от Стю. Хотя Стю оставил группу, чтобы посвятить себя живописи, они с Джоном продолжали переписываться. Сначала письма состояли из анекдотов и забавных историй наподобие тех, которые Джон сочинял в детстве для своих маленьких книжек. «Дядюшка Норман только что прокатился по собственным усам»; «P.S.: Королева Мария Шотландская была черномазая».

Джон сообщал Стю все приятные новости, рассказывал, что в Ливерпуле наконец появился клуб любителей «Битлз». (У Рори Сторма уже был такой клуб.) Но потом в письмах зазвучало разочарование: «Все это полное дерьмо. Я чувствую: что-то должно произойти, но когда?»

Джон стал посылать Стю и некоторые из своих серьезных стихов, которые никогда не показывал Мими. Обычно они заканчивались непристойностями или смущенными признаниями. Когда делиться было нечем, Джон исписывал страницы своих писем Стю такими стихами:

 

Я помню время, когда

Все, кого я любил, ненавидели меня,

Потому что я ненавидел их.

Ну и что, ну и что,

Какого хрена…

 

Я помню время, когда

Был от горшка два вершка.

Когда только говно

Воняло, а все остальное

Было красивым и благоухало.

 

Я не могу ни о чем вспоминать

Без печали.

Так глубоко во мне

Сидит эта печаль.

 

Так глубоко, что ее слезы

Превращают меня в зрителя

Собственной глупости.

И так без конца я треплюсь.

Эй, э-гей, нет, нет, нет.

 

Стю отвечал ему из Гамбурга похожими стонами отчаяния, с той разницей, что его тоска была посерьезнее. Стю писал свои письма от имени Иисуса Христа. Джон, поначалу принимая все это за шутку, немедленно перевоплощался в Иоанна Крестителя.

Однажды, в конце 1961 года, прямо в Художественном колледже Стю потерял сознание. Его принесли домой.

– У него были страшные мигрени, - говорит Астрид, - но мы считали, что это от переутомления.

На другой день Стю снова отправился в колледж, а в феврале 1962 года обморок повторился. Он снова упал, его привезли к Астрид и положили в его комнате. Прошло немного времени. Стю писал Джону длинные, на тридцати страницах, письма, делал бесчисленные наброски маслом и целыми днями ходил и ходил по комнате из угла в угол. Голова раскалывалась от боли, иногда он не выдерживал и срывался - из-за этих срывов Астрид и ее матери становилось все труднее ухаживать за ним. Стю начал лечиться, но улучшения не наступало. «Однажды он вернулся от врача и сказал, что не желает ложиться в черный гроб, как у всех. Он видел сегодня из окна белый, - пусть у него будет такой».

Стю умер в апреле 1962 года от кровоизлияния в мозг. «Он прожил так много за такое короткое время, - говорит Клаус. - Каждую секунду своей жизни он наполнял делом. Он видел в десять раз больше, чем все остальную. Он обладал поразительным воображением. Смерть Стю - это настоящая трагедия. Ему предстояли большие свершения».

Стю, безусловно, был очень одаренным художником. Профессор Паолоцци не сомневался в его блестящем будущем. Еще ребенком Стю получал в Ливерпуле солидные награды. После смерти его картины много раз выставлялись в Ливерпуле и в Лондоне. Он оказал огромное влияние на Джона и остальных «Битлз», по существу определив их стиль, - прически, одежду, образ мыслей.

– Я очень уважал Стю, - признается Джон. - Только ему верил, знал, что только он скажет мне правду, как теперь я говорю Полу. Если Стю считал, что это хорошо, я верил ему.

И по сей день «Битлз» тоскуют по Стю. Трудно себе представить, что в 1962 году самый умный и способный из «Битлз» умер.

Смерть Стю подвела мрачный итог году бездействия и депрессии. Но то, чего так долго ждал Джон, было уже не за горами.

Чтобы быть точными, скажем, что это произошло в три часа пополудни 28 октября 1961 года. Молодой человек в черной кожаной куртке, по имени Раймонд Джонс, вошел в Ливерпульский магазин «НЕМС», где торговали пластинками, и попросил пластинку «My Bonnie» в исполнении группы «Битлз». Брайен Эпстайн, стоявший за прилавком, принес свои глубочайшие извинения. Он никогда не слышал ни о такой пластинке, ни о группе «Битлз».

 

Брайен Эпстайн

 

Дело семьи Эпстайн основал дедушка, Айзек Эпстайн, еврейский беженец из Польши, приехавший в Ливерпуль на рубеже веков. Он открыл мебельный магазин «Айзек Эпстайн и Сыновья», на Уолтон-роуд. Дело перешло по наследству к его старшему сыну Харри, отцу Брайена.

Многие в Ливерпуле считают, что торговый дом «НЕМС», впоследствии прославившийся на всю округу благодаря Брайену, возглавившему отдел пластинок, принадлежал Эпстайнам всегда. Но «НЕМС» существовал задолго до Эпстайнов. Джим Маккартни помнит, как ему купили здесь пианино во время первой мировой войны.

«НЕМС» стал собственностью Эпстайнов только с середины 30-х годов. Магазин «Айзек Эпстайн и Сыновья» стоял в конце квартала на Уолтон-роуд, и его хозяева жаждали расширить свое дело. Харри смекнул, что музыка, пластинки и прочие музыкальные дела легко вольются в торговлю мебелью, тем более что музыкальный магазин находился в двух шагах.

Харри породнился с Хайманами из Шеффилда, другой преуспевающей еврейской семьей, тоже торговавшей мебелью. Он женился на своей Куини в 1933 году; ей было восемнадцать, а ему двадцать девять.

Их старший сын, Брайен, родился 19 сентября 1934 года в частной родильной клинике на Родни-стрит-ливерпульской Харли-стрит [Название улицы в Лондоне, где живут и практикуют самые знаменитые и дорогие врачи]. Младший сын, Клайв, появился на свет спустя двадцать три месяца.

Наличие двух сыновей обеспечивало процветание фирмы Эпстайн на многие десятилетия вперед. Харри и Куини владели большим домом с пятью спальнями, расположенным в Чайлдуолл, одном из самых привлекательных жилых районов Ливерпуля. Эпстайны занимали особняк № 197 по Куин-драйв в течение тридцати лет, пока Клайв не женился и не ушел из дома. Теперь он принадлежит ливерпульскому настоятелю.

До начала войны Эпстайны жили на широкую ногу. Им прислуживали няня и горничная. Все воспоминания миссис Эпстайн о младенчестве Брайена сводятся к тому, что это был самый красивый ребенок на свете. Едва он научился ходить и разговаривать, как сразу обнаружился его пытливый ум. Он хотел знать все. Первое, что запомнил в жизни сам Брайен, - это чувство невероятного волнения, когда его повезли знакомиться с родственниками в Шеффилде. Он начал учиться, если это можно так назвать, в детском саду в Биченхорсте, в Ливерпуле, где забивал молоточком деревянные фигурки в соответствующие отверстия деревянной доски. В 1940 году, когда мальчику исполнилось шесть лет, Ливерпуль стали бомбить, и семью эвакуировали сначала в Престатин, в Северном Уэлсе, а потом в Сауспорт, где расселилась большая еврейская община. Брайена определили в сауспортский колледж, где начался длительный и безрадостный период его обучения.

«Я раздражал всех, был белой вороной, - так писал Брайен в своей автобиографии в 1964 году. - Меня преследовали, ко мне приставали, надо мной издевались и ученики, и учителя. Родители не раз приходили от меня в полное отчаяние».

В 1943 году Эпстайны вернулись в Ливерпуль, и Брайен поступил в ливерпульский колледж - частную платную школу. На следующий год десятилетнего Брайена оттуда исключили.

– Официальной причиной назвали невнимательность и низкий уровень общего развития. На самом деле на уроке математики меня поймали, когда я рисовал голых женщин. Мне приписывали и другие проступки. И наверняка у меня была куча недостатков.

Брайен вспоминает, как вернулся домой, сел рядом с отцом на диван и отец сказал: «Ума не приложу, что с тобой делать».

Его мама считает, что Брайен преувеличивал свои школьные неурядицы. Она согласна с тем, что, конечно, никакой радости школа ему не приносила и никаких успехов он там не добился, но миссис Эпстайн думает, что в равной мере вина за это лежит и на системе школьного образования.

– Только что кончилась война. В школу было трудно поступить. Нынешней свободой там и не пахло. Если ученик не нравился им, они вышвыривали его, и дело с концом.

Брайену кажется, что, помимо его безусловного неумения приспосабливаться, дело не обошлось и без антисемитизма. «Я помню, что меня обзывали «евреем», «жидом». Впрочем, это звучало не более оскорбительно, чем когда рыжеволосого паренька дразнили «рыжим».

После исключения из ливерпульского колледжа родители поместили Брайена в другую частную школу, но через несколько недель забрали его оттуда, легко разобравшись в псевдодостоинствах этой привилегированной школы, где любили воспользоваться услугами высокопоставленных родителей, уделяя минимальное внимание образованию, а максимальное - обиранию богатых пап и мам, отчаявшихся пристроить куда-нибудь своих детей.

В конце концов родители подыскали для Брайена довольно хорошую еврейскую подготовительную школу - «Биконс-филд». Здесь он увлекся верховой ездой и живописью - полюбил и то и другое и впервые в жизни получил поощрение.

В тринадцать лет он попытался сдать обязательные вступительные экзамены в старшие классы, необходимые для поступления в настоящую хорошую частную школу. Но с треском провалился, что, однако, не помешало родителям попытаться все же устроить его в одну из таких школ. Его поочередно не взяли «Регби», «Рептон» и «Клифтон». В конце концов Брайен поступил в школу в Вест-Кантри, куда принимали всех подряд, - главным здесь считались забота о здоровье и пребывание на свежем воздухе. Брайена заставляли играть в регби. Он был очень несчастен.

Но отец не сдавался и осенью 1948 года, в день четырнадцатилетия сына, сумел зачислить его в колледж «Рекин», пользующийся широкой известностью как солидное частное учебное заведение в Шропшире. Брайен без особого удовольствия думал о «Рекине», потому что начал кое-как привыкать к школе в Вест-Кантри. Он делал заметные успехи в живописи и наконец-то обзавелся друзьями. В своем дневнике он записал: «Я ненавижу «Рекин». Перехожу туда только потому, что так хотят родители. Мне дико жаль, за этот год я о многом думал, меня стали больше любить, это был колоссальный год в моей жизни».

Брайену удалось приспособиться к «Рекину», по крайней мере он научился с пользой проводить там время. Его увлечение живописью росло. Он стал первым учеником в классе по искусству и решил стать художником-дизайнером.

– Я написал отцу, что выбрал себе профессию дизайнера по одежде, но он воспротивился. Отец сказал, что молодому человеку не стоит заниматься такой ерундой.

Одновременно Брайен заинтересовался театром. Дома, в Ливерпуле, мать часто водила его на представления. «Сначала я брала его на развлекательные программы проде «Фол де Рол». Но потом, стремясь развить его интеллект, повела на Питера Гленвилла. Ходила с ним на концерты в Ливерпульскую филармонию».

Брайен сыграл главную роль в школьной постановке пьесы «Христофор Колумб».

– Мы с Харри поехали посмотреть, что это такое, и просидели, не вставая, весь спектакль, - рассказывает миссис Эпстайн. - После окончания пьесы к нам подошел директор и спросил, как мы нашли Брайена в качестве звезды сцены. Но он был настолько хорош, что мы едва узнали его!

В шестнадцать лет Брайен покинул «Рекин», не получив аттестата. Впрочем, никто и не надеялся, что он может успешно сдать экзамены. Отец все еще протестовал, он не желал, чтобы Брайен стал портным-дизайнером, но сын твердо решил оставить школу и начать работать. - Семь школ, одна другой поганее, - хватит, с меня довольно. Тем единственным, что я больше всего любил, мне не дали заниматься, и потому я был согласен на все. 10 сентября 1950 года худющий, розовощекий, кудрявый, полуобразованный мальчик, я приступил к своим обязанностям в семейном магазине в Уолтоне, в Ливерпуле.

Сначала Брайен продавал мебель и получал за это 5 фунтов в неделю. В первый же день он умудрился уговорить женщину, пришедшую покупать зеркало, прихватить еще и обеденный стол за 12 фунтов.

Он обнаружил, что из него получается прекрасный продавец и это занятие ему по душе. У Брайена стал просыпаться интерес к устройству и внешнему виду магазина. Отец, конечно, страшно обрадовался, что старший сын хочет пойти по его стопам и принять участие в деле. К собственному удивлению, Брайен сам стал получать удовольствие от отцовского бизнеса.

– У Брайена всегда был прекрасный вкус, - говорит его мать. - Он умел ценить красивую мебель.

Брайену не понравилось, как выглядят витрины их магазина. Он начал экспериментировать и искал смелые по тем временам решения: например, расставил на витрине стулья спинками вперед. Отец опасался, что сын торопится со своими начинаниями, в которых пока нет необходимости, но не жаловался, так как был счастлив, что его сын и наследник целиком погрузился в дело, назначенное ему судьбой. Чтобы Брайен поднабрался опыта, отец решил отправить его на полгода учеником в другую фирму, не имеющую к ним отношения.

Шесть месяцев Брайен провел в ливерпульском мебельном магазине «Таймс» на Лорд-стрит, за те же 5 фунтов в неделю. И здесь дела у него шли отлично. Когда Брайен покидал «Таймс», ему подарили паркеровскую ручку и карандаш. (Это была та самая ручка, которую несколько лет спустя он протянул Полу Маккартни, чтобы тот подписал свой первый контракт.)

Спустя шесть месяцев Брайен вернулся в Уолтон и взял на себя оформление всего магазина.

– Мне это страшно нравилось, особенно придумывать что-то новое. Но и самой торговлей я занимался с удовольствием, видя, как люди приходят в хорошее настроение и доверяют мне. Мне было приятно наблюдать за тем, как настороженность во взгляде покупателя тает и сменяется выражением радостного ожидания, оправдать которое предстоит именно мне.

Ему пришлось немало поспорить насчет оформления витрин. - Все привыкли, чтобы они были битком набиты всякой всячиной. Я же предпочитал почти пустые - пусть там стоит, например, один стул. Я просто бредил современной мебелью. Они только входила в моду, и мне хотелось, чтобы все об этом узнали. «Если показать людям что-то красивое, - думал я, - они примут это».

9 декабря 1952 года, в самый разгар отважных проектов Брайена, направленных на процветание фирмы «Айзек Эпстайн и Сыновья», он был призван в армию. Если школа внушала Брайену ужас, то мысль об армии вызвала панику.

– Я был посредственным школьником, но в армии меня наверняка ожидала участь самого никудышного из всех солдат.

Он попросился в военно-воздушные силы и был назначен клерком в службе связи Королевской армии. Службу Брайен проходил в основном в Олдершоте.

– Жизнь там была как в тюрьме, и я делал все наоборот. Когда раздавалась команда: «Напраааво!», я поворачивался налево, когда командовали: «Смиррна!» - я падал.

Он более или менее справился со строевой подготовкой и почему-то даже подумал, что его могут выбрать для участия в параде. Посвященном коронации. Шел 1953 год. Само звучание слова «коронация» зачаровывало, будоражило воображение, и Брайен подумал, что это должно быть интересно. Но его не выбрали. Он отправился в загул по пабам и клубам и напился.

В своем призыве Брайен оказался единственным выпускником закрытой частной школы, не дослужившимся до офицерского звания. Но когда он, как всегда безукоризненно одетый, появлялся во время увольнительных в фешенебельных клубах Вест-Энда, его, конечно, принимали за офицера.

После Олдершота ему повезло, он получил назначение в лондонские казармы «Риджент-парк» - предел мечтаний всех молодых офицеров. Брайен завязал в столице множество знакомств и недурно проводил там время. Однажды ночью он подкатил к казарме, сидя за рулем огромного автомобиля, в шляпе, светлом костюме в мелкую полоску, с зонтиком под мышкой.

Когда он вошел в казарму, часовые отдали ему честь, а двое караульных, встав по стойке «смирно», пожирали его глазами. Один из служащих гаркнул: «Спокойной ночи, сэр!» Но офицера, сидящего внутри, было не так-то легко провести: «Рядовой Эпстайн! Завтра в 10 часов утра явитесь к начальству и доложите, что пытались выдать себя за офицера».

На некоторое время Брайену запретили выходить из казармы. Это было отнюдь не первое нарушение воинской дисциплины. Он неоднократно пренебрегал субординацией и уж как минимум никогда не мог выполнить правильно ни одного поручения.

– Армия начала действовать мне на нервы. Я действительно становился ненормальным. Я чувствовал, как деградирую, причем с такой силой, что пришлось пойти к казарменному врачу. Он посоветовал обратиться к психиатру. Консилиум психиатров постановил, что военная служба противопоказана рядовому Эпстайну. Врачи сошлись на том, что психика, эмоциональное и интеллектуальное состояние Брайена категорически несовместимы с военной службой. Спустя год он, отслужив в армии половину положенного срока, был комиссован по состоянию здоровья. Как и положено в армии, ему дали самую положительную характеристику. В ней Эпстайна аттестовали как «воздержанного, надежного и заслуживающего полного доверия солдата».

Брайен рассказывал о катастрофе, постигшей его в армии, бодро, чуть ли не намекая, что все это он подстроил нарочно. Но ни у кого не вызывало сомнений, что армия в значительной мере подорвала его душевное равновесие.

Всю дорогу в Юстон он бежал бегом и поспел на первый ливерпульский поезд. Вернувшись в семейный магазин, он впрягся в работу как вол. Как раз тогда заметно усилился его интерес к грампластинкам. Брайен всегда любил музыку, в особенности классическую, но и поп-музыка доставляла ему удовольствие. В то время больше всех ему нравился Эдмундо Рос.

Брайена опять захватило и то хобби, к которому он пристрастился в школе, - театр. Ему все чаще стало приходить в голову, что мир искусства, быть может, представляет для него больший интерес, чем торговля мебелью. Он познакомился со всем репертуаром ливерпульского театра «Плэйхаус» и все больше времени проводил, играя в любительских спектаклях или среди профессиональных актеров из «Плэйхаус». Особенно подружился он с двумя из них - Брайеном Бедфордом и Хелен Линддей.

Им казалось, что он мог бы стать хорошим актером. Театр увлекал его, он правильно все чувствовал, наверняка не был лишен таланта. Почему бы ему не попробовать поступить в Королевскую Академию драматического искусства? Они ему помогут. Брайен решился и поступил.

– Я прочитал режиссеру Джону Ферналду два отрывка: один из сборника Элиота «Сцены из клерикальной жизни» и Другой - из «Макбета». Бог знает почему, но меня приняли, даже не дослушав до конца. Быть может, сыграло свою роль то, что я не нуждался в стипендии.

Совершенно естественно, что отец Брайена не пришел в восторг от случившегося. В его списке самых идиотских и немужских занятий актерство уступало первенство только профессии модельера. Тем не менее факт оставался фактом: его двадцатидвухлетний сын и наследник вновь прервал свою карьеру. На этот раз, в отличие от армии, по собственному желанию. И, быть может, навсегда.

Брайен пришел в Королевскую Академию драматического искусства в том же году, что и Сусанна Йорк и Джоанна Данхэм. Алберт Финни и Питер О’Тул только что вышли из ее стен.

Будучи студентом Академии, Брайен работал понемногу в магазине пластинок на Чаринг-Кросс-роуд.

– По-моему, я учился успешно. В меня очень верил Джон Ферналд. Но постепенно актеры, образ их жизни начали вызывать во мне отвращение. Когда-то я возненавидел школьный уклад. И вдруг семь лет спустя снова оказался в схожей атмосфере «общей жизни». Мне была не по душе и эта обстановка, и люди. Я стал приходить к мысли, что появился здесь слишком поздно. Может быть, я и в самом деле родился настоящим бизнесменом?

С первого же дня занятий в Академии отец регулярно задавал ему вопрос, когда он вернется к делам. После каждого выходного дня, проведенного дома, он уговаривал Брайена не уезжать в Лондон. Во время летних каникул в 1957 году, перед началом четвертого семестра, отец после ужина в «Аделфи» снова предложил Брайену оставить учебу. Брайен согласился.

Отец задумал открыть в Ливерпуле новое отделение торгового дома, на этот раз в центре города, на улице Грейт-Чарлотт-стрит. Он рассчитывал на участие в деле Брайена. Клайв, младший сын, уже работал в фирме.

Брайен возглавил отдел грампластинок, взяв одного помощника. Открывала новый магазин певица Энн Шелтон. В первый же день выручка за пластинки составила 20 фунтов. В Уолтоне даже в лучшие времена такой отдел давал прибыли не больше 70 фунтов в неделю.

– Я бывал во многих магазинах, торгующих пластинками, - это же полный идиотизм! Стоит пластинке приобрести популярность, как она тотчас исчезает, - ее нет. Я же хотел добиться того, чтобы у меня всегда были любые пластинки, даже самые неожиданные. Я просто-напросто утраивал количество пластинок, которые покупал один человек. Расчет был простой: если хоть один человек захотел эту пластинку, значит, найдутся и другие, - это точно. Даже «The Birth of Baby» я заказал в трех экземплярах, поскольку один человек ее купил.

Если случалось, что пластинки не было, клиенту предлагали оставить заказ. Каждый мог быть совершенно уверен, что его желание будет выполнено. Брайен придумал простой, но великолепный способ, благодаря которому в любой момент можно было узнать, распродана ли та или иная пластинка. Способ состоял в том, что края каждой папки, наполненной несколькими экземплярами пластинки, были соединены натянутой бечевкой. Если бечевка ослабевала, значит, именно в эту папку пластинки надо добавить. Несколько проверок в течение дня позволяли или немедленно пополнить запас пластинок, или сделать новый заказ.

Брайен, кроме того, составил собственный список из двадцати самых популярных пластинок, проданных в «НЕМС». Этот реестр тоже проверялся дважды за день. Тем самым Брайен одновременно делал рекламу и стимулировал и изучал покупательский спрос.

– В жизни не видела, чтобы кто-нибудь так много работал, - говорит его мать. - Казалось, впервые в жизни он нашел занятие, которое полностью его удовлетворяло. Брайен не отрицал этого.

– Я работал как лошадь. Кажется, так тяжело трудиться мне не приходилось ни до, ни после этого. Каждый божий день я начинал работу в 8 часов утра и заканчивал дела глубокой ночью. Все воскресенья напролет я проводил в магазине - составлял заказы.

В 1959 году, спустя два года после открытия отделения «НЕМС» на Грейт-Чарлотт-стрит, магазин мог похвастаться богатейшим ассортиментом записей классической и поп-музыки - отдел пластинок занимал два этажа магазина. Штат увеличился с двух человек до тридцати.

Дело пошло так споро, что решено было открыть новый филиал «НЕМС» на Уайтчепел, в сердце торговой части Ливерпуля.

Новый магазин открыл Энтони Ньюли. Брайен сумел установить с ним контакт через торговый отдел фирмы «Декка». Толпа, собравшаяся в день открытия магазина в центре Ливерпуля, напоминала скопище футбольных болельщиков, встречавших команду, выигравшую кубок. Ливерпуль такого еще не видывал.

Оба магазина процветали и расширялись. В августе 1961 года Брайен объявил, что в двух отделах «НЕМС» в центре Ливерпуля на Уайтчепел и Грейт-Чарлотт-стрит представлена «самая полная коллекция грампластинок на севере страны». Это заявление появилось в рекламном отделе газеты «Мерси бит» от 31 августа 1961 года, той самой газеты, посвященной поп-музыке, которая начала выходить месяц тому назад. Сам Брайен никогда не увлекался поп-музыкой. Его любимым композитором оставался Сибелиус. Но как тонкий и умный бизнесмен, он понимал, что «Мерси бит» дает прекрасные возможности для рекламы и расширения рынка.

В том же издании он начал вести постоянную колонку под названием «Выпуск пластинок». Внизу стояла подпись: «Брайен Эпстайн из «НЕМС». Брайен делал обзор только что вышедших пластинок - эстрады, джаза и поп-музыки. В своем первом материале он сообщал, что «популярность «Шэдоуз» непрерывно растет». «Битлз», должно быть, стошнило от этого откровения.

Собственная колонка позволила Брайену свободно рекламировать свой магазин и заодно дать ход некоторым пластинкам. Но и «Мерси бит» не прогадала от сотрудничества с Брайеном Эпстайном. За четыре года, которые прошли с тех пор, как он, опустошенный и разочарованный, расставшийся с иллюзиями, покинул Королевскую Академию, Брайен стал крупной фигурой в пластиночном бизнесе Мерсисайда. Его имя и солидное положение в деловом мире придавало вес газете «Мерси бит».

Но очень скоро Брайен понял, что возможности расширения дела исчерпаны - дальше идти некуда. В Мерсисайде больше не существовало поля деятельности, к которому он мог бы приложить руки. Осенью 1961 года он снова почувствовал, как им овладевают неудовлетворенность и тоска. Его мать помнит, с чего это все началось.

– Он начал вдруг самостоятельно изучать иностранные языки. Особенно его привлекали Испания и испанский язык. Снова стал играть в любительских спектаклях.

Отец, конечно, забеспокоился: вдруг сын снова захочет куда-то уехать и бросит новые магазины, на которые сам потратил столько сил. Брайен тоже осознавал, что в нем рождалось стремление к чему-то новому, появлялось отвращение, пресыщение бизнесом. Однако три тогдашних самых близких его друга не припомнят, чтобы он стонал по этому поводу, хотя и подтверждают, что его явно беспокоили какие-то другие проблемы.

Когда магазин на Уайтчепел набрал силу, Брайен окунулся в светскую жизнь. Он довольно часто виделся со своим другом детства Джеффри Эллисом, жившим по соседству. Тот тоже ходил в частную школу «Элсмер Колледж», а потом уехал в Оксфорд, где прослушал курс лекций по праву. Джеффри считает, что Брайен отличался необычайной застенчивостью и неуверенностью в себе. После окончания Оксфорда Джеффри отбыл в Нью-Йорк, где приступил к работе в страховой компании, - друзья потеряли связь на долгие годы.

Среди друзей Брайена значился и человек совершенно иного круга. Он закончил школу второй ступени и стал продавцом автомобилей, был остроумным парнем, ловко подражавшим ливерпульскому говору. «Однажды я случайно встретился с Брайеном в ливерпульском пабе в 1959 году и влюбился в него с первого взгляда».

Ни Джеффри, ни Терри не были в то время связаны с Брайеном по работе - они просто дружили. Но третий его приятель, Питер Браун, работал у Брайена. С течением времени он стал самым близким его другом.

Питер родился в Бебингтоне, учился в Римской католической гимназии, работал сначала в ливерпульском магазине Хендерсона, а затем у Льюиса, где стал заведовать отделом грампластинок.

Когда Брайен задумал открыть новый филиал «НЕМС» в Уайтчепел, он решил передать Питеру отдел на Чарлотт-стрит. У Льюиса Питер зарабатывал 12 фунтов в неделю, Брайен же предложил ему 16 фунтов плюс комиссионные, что показалось тому громадной суммой.

– Я быстро понял все, что касалось системы заказов, введенной Брайеном. В шесть часов магазин закрывался, и мы начинали заниматься заказами. На это уходило от сорока минут до двух часов.

Терри вспоминает, как ждал друзей, пока те закончат составлять заказы.

– Брайен говорил: «Встретимся после закрытия магазина». Я шел куда-нибудь поблизости промочить горло и просижива