Севилья в начале Нового Века, день 360

Хуан Рамон Бьедма

Рукопись Бога

 

 

Хуан Рамон Бьедма

Рукопись Бога

 

Предисловие

 

Юрист по образованию, Хуан Рамон Бьедма несколько лет посвятил борьбе с чрезвычайными происшествиями. Он видел жизнь в самых острых ее проявлениях и смерть в самых кошмарных ее обличиях. И вы не сможете удержаться от соблазна увидеть мир его глазами, какими бы чувствительными ни были ваши нервы!

Дебютный роман X. Р. Бьедмы «Рукопись Бога» выдержал несколько переизданий, удостоен ряда литературных премий и переводился на греческий, португальский, немецкий языки… Но будьте готовы: автор заговорит с вами на языке шоковой терапии…

Бьедма превращает Севилью в мифический город, где убийства – это обычное дело, а никогда не прекращающийся дождь смывает все следы людских грехов. Именно в этом городе разворачиваются события воистину необыкновенные.

Рукопись Бога – книга, найденная при раскопках, – содержит в себе ключ к мировому господству. Миссия Альваро – найти новое убежище этим листкам, разделенным между пятью хранителями. Но за чемоданами с рукописью ведется настоящая охота. Тайные враги идут на шаг впереди Альваро, и они не остановятся ни перед чем…

Кто рано встает – от того Бог отвернется в первую очередь. Несколько невинных женщин, поспешивших к утренней проповеди отца Дамасо, хранителя рукописи, в этом убедились. Кто эти семеро бездомных в грязных, мокрых от дождя лохмотьях, вышедшие из мягкого полумрака церкви? И зачем подобные скелетам нищие и зловеще ухмыляющийся безухий горбун судорожно сжимают в руках заржавленные ножи? Безжалостное убийство прихожанок на глазах Дамасо доконало его – нападавшим осталось лишь подвергнуть пыткам уже бездыханное тело… Так был захвачен первый чемодан.

Молчаливые и решительные, оборванцы нападают на самого Альваро. Если бы не помощь парковщика Ривена, его миссия по спасению человечества завершилась бы, так и не начавшись. Отныне Альваро, племянник кардинала Гесперио Тертулли, и Ривен, человек без прошлого, неразлучны.

Хранителей остается все меньше. Преподобный Баскьер «распят» в собственном кресле… Кто стоит за этой неимоверной жестокостью? К концу книги все маски будут сорваны…

Сюжет развивается настолько динамично, что не может не вызывать ассоциации с кинематографом: здесь автор нашел применение своему таланту сценариста и режиссера. Так что поклонники нашумевших фильмов «Город грехов» и «Судный день» не будут разочарованы, равно как и любители интеллектуальных детективных триллеров в духе «Кода да Винчи».

 

* * *

Для Росауры и в честь Росауры

 

Пако Игнасио Тайбо Второму, Кристине Масиа и Хусто Баско.

У меня нет слов, чтобы выразить свою признательность

 

 

* * *

Из пяти Откровений, что будут явлены, главное – Откровение в Слове.

Софоний. Рукопись Бога

 

Розенкрейцеры, к примеру, утверждали, что владеют книгой, вместившей все прочие книги и пророчества о судьбе человечества.

Жерар Анкосс

 

Пролог

Рим, 2 октября 1829

 

Бесчисленные «завтра», «завтра», «завтра»

Крадутся мелким шагом, день заднем,

К последней букве вписанного срока;

И все «вчера» безумцам освещали

Путь к пыльной смерти. Истлевай, огарок!

У. Шекспир. Макбет

 

Ночное небо сделалось белым.

И рассыпалось над городом миллионами осколков.

Никто в Риме не мог припомнить, чтобы снег пошел в первых числах сентября.

Одинокий всадник упорно гнал коня навстречу безжалостному северо‑западному ветру; не важно, что копыта его лошади скользили на мокрых камнях кривых улочек, что бедное животное жалобно всхрапывало под ударами хлыста, что слезы, катившиеся из покрасневших глаз, леденели на студеном ветру. Граф Невшатель, лейтенант швейцарской гвардии, нарушил присягу понтифику ради другого, воистину священного обета. И теперь ему оставалось лишь молиться о том, чтобы это решение оказалось правильным.

На полпути к ватиканскому Апостольскому дворцу всадник сменил бешеный галоп на скорую рысь. Хотя темные улицы были почти безлюдны, а приметную гвардейскую форму, сшитую по эскизам самого Микеланджело, граф предусмотрительно сменил на кожаные штаны и плащ из верблюжьей шерсти, завывания ледяного ветра напоминали о том, что ему не следует привлекать внимание ни к себе, ни к своей ноше, ни к конечной цели своего пути.

Клятва, данная графом этой ночью, уходила корнями в далекое прошлое, когда его предки стали служить Святому престолу; она была важнее жизни, важнее чести и, скорее всего, важнее спасения души.

Перебравшись по мосту Систа через темные воды Тибра, всадник выехал на виа Аренула, упирающуюся в площадь Иисуса. Оттуда тесный проулок привел путника к черному ходу виллы Марциус, где ждали двое слуг. Один взял под уздцы коня. Другой держал масляный светильник, пока гвардеец искал что‑то в своей сумке, а затем провел прибывшего внутрь.

Вслед за молчаливым лакеем граф пересек двор казавшегося пустынным дома, прошагал через темную кухню и оказался у входа в винный погреб. Лестница, столь узкая, что, спускаясь по ней, можно было обеими руками касаться стен, вела вниз, в большой зал с каменными сводами.

Там собрались семьдесят семь человек.

Семь рядов стульев занимали адвокаты, политики, генералы, аристократы, банкиры, клирики и прочие уважаемые граждане. Вместе они составляли Тайный Совет Семидесяти.

Напротив за длинным столом восседали пятеро кардиналов в парадном облачении, бывших инквизиторов. Место во главе стола занимал теолог‑доминиканец, нынешний председатель Совета.

Великий инквизитор, его преосвященство Арман Дени дю Мирабо, кардинал Лоренский.

Все взгляды были устремлены на лейтенанта швейцарской гвардии, торопливо и нервно проследовавшего через зал с сумкой в руках. Подойдя к столу, он опустился на одно колено перед великим дю Мирабо и протянул ему похищенную реликвию.

– Ваше преосвященство.

На миг в воспаленном сознании кардинала родилась абсурдная мысль, что гонец привез Рукопись Бога, таинственный документ, который Великий инквизитор искал все эти годы, чтобы вернуть Святому Ордену утраченную власть. Но через мгновение старик понял, что это совсем не та рукопись, к тому же врачи отвели ему всего несколько месяцев жизни, и заветный манускрипт суждено найти кому‑то другому.

Кардинал принял бумаги, протянул графу руку, чтобы тот мог поцеловать лиловый камень на перстне, и, когда гонец вышел, сосредоточился на документе под заглавием «Cogitationes Nostras»[1] с подписью и печатью римского викария на первой странице. Пока дю Мирабо с бесстрастным видом просматривал лист за листом, собравшиеся хранили молчание.

Когда же кардинал завершил чтение и поднял глаза на своих чад, взгляд его полыхал яростью, а голос дрожал от едва сдерживаемого гнева.

– Как и предполагали, новый папа, это слабое создание, не по праву носящее имя Пия Восьмого, поддался дьявольскому искушению.

Члены Совета по‑прежнему безмолвствовали.

Все ждали, когда этот немощный старик облечет в слова решения, которые изменят их жизни и жизни многих других людей.

И кардинал не стал их разочаровывать.

– Нам предстоит сложный путь. Чтобы создать Новый союз для охраны ценностей, которые мать наша Церковь уже не в силах защитить. Как только документ, оказавшийся ныне у меня в руках, станет достоянием публики, святая инквизиция, главная опора веры, под знаменем которой мы вот уже шестьсот лет сокрушаем врагов Святой Троицы, перестанет существовать.

Облаченный в пурпур кардинал Лоренский сжимал ладонями поручни кресла и пытливо вглядывался в сидящих перед ним людей, прибывших из разных концов Европы и Америки, стараясь уловить малейшие признаки недовольства. Сильный человек, знавший, как удерживать власть и как правильно ею распоряжаться. В тридцать пять лет ставший архиепископом Манилы, а в сорок два кардиналом; сделавший немыслимую для католического клирика карьеру, стремительному взлету которой помешали козни врагов. Сознававший, что, когда его детище принесет плоды, он будет мертв уже много лет и не узрит торжества своей правды.

– Я буду краток. Время длинных речей прошло. Мы все знали, что такое может случиться, и готовились к худшему. Имена наших врагов хорошо известны: прогресс, социализм, либеральные идеи… Но можно сказать и одним словом: ересь. Известно, в чем состоит наш долг перед Господом. Нельзя допустить, чтобы последний бастион веры рухнул во времена, когда дьявол выполз из своего логова, чтобы воссесть на троне земном. Нельзя допустить роспуска святой инквизиции.

Слова кардинала гулко разносились под каменными сводами сырого, холодного подвала, взмывали к верхним полкам, на которых пылились темные бутылки, и гасли среди гигантских дубовых бочек, в которых вызревал коньяк.

Тем глуше показалась наступившая затем тишина.

– Нас ждут суровые времена. De itinere deserti quo pergitur post turbamentum.[2] Впереди десятилетия, возможно, века на страже, тайной и неусыпной. Мы возродим судебные, административные и исполнительные институты Священной коллегии по всему христианскому миру. Восстановим наши миссии. Научимся довольствоваться скудными средствами и полагаться на немногочисленных, но преданных сторонников, устанавливать тайные, но надежные связи, проводить осторожную, но действенную политику. Создадим новую систему, разветвленную и эффективную, рычаги управления которой будут сосредоточены в руках нашего Совета. Нам предстоит колоссальный труд, особенно если учесть, что все наши действия придется держать в строжайшей тайне.

Чем быстрее таяли силы кардинала, тем жарче горели его глаза. Чем тише звучал голос, тем весомее делались слова.

– А главное, нам придется привыкнуть к мысли, что никто из нас не увидит приход новой благодати. Священный союз, зародившийся сегодня, будет существовать, пока живы наши потомки и потомки наших потомков. Мы исчезнем из этого мира лишь тогда, когда вихри последней бури подхватят нас, чтобы унести в чистилище… Сегодня начинается величайшая война из всех, что когда‑либо велись именем Господа. Наша битва продлится не один век. Укрепимся же в вере, изгоним из сердец жалость к врагу. Нас изгнали из храмов и с площадей, принадлежащих нам по праву; нам остается лишь вернуться в катакомбы, из которых мы вышли однажды. Будем сильными. Нас ждет ад.

В зале воцарилось молчание, потом слово взял главный фискал Совета.

На первом собрании было принято немало важных решений.

Среди них было и решение о первом аутодафе in abdito…[3] Через несколько месяцев только что избранный папа Пий Восьмой умер совершенно естественной, на первый взгляд, смертью; его правление оказалось одним из самых коротких в истории.

 

I

Гесперио М. Тертулли

Трансиордания, декабрь 1947

 

И все это движется в Ничто, в океан, по подземным, тайным каналам, и Люди Наверху словно бы желают об этом забыть, словно пытаются игнорировать эту сторону своего истинного бытия. А герои вроде меня, наоборот, словно бы обречены на адский, проклятый труд напоминать и рассказывать об этой стороне жизни.

Эрнесто Сабато. О героях и могилах

 

Среда, 26 декабря 1947

 

Хотя за четыре дня в Трансиордании у меня накопилось немало впечатлений и наблюдений, многие из которых так и просятся на страницы дневника, безрассудное решение отправить его вместе с большей частью багажа в отель не позволило мне ничего записывать. Но вот я в Аммане, в отеле «Галаад», – единственной на весь город приличной гостинице в колониальном стиле, доставшемся в наследство от британского владычества – и до встречи с Джеффри Азизом и долгожданным сокровищем остается достаточно времени, чтобы обратиться, наконец, к путевым заметкам.

Едва прибыв в страну, я не смог побороть искушения немедленно увидеть своими глазами место великого открытия, потрясшего мир всего несколько месяцев назад. Захватив с собой палатку и немного провизии, наняв проводника и отправив багаж в отель, я направился прямиком к Мертвому морю.

Кумранская долина, в которой располагались знаменитые одиннадцать пещер, не что иное, как самая обычная долина у подножия горной гряды. Там мы разбили лагерь.

Не располагая временем и необходимым снаряжением для посещения пещер, я был вынужден довольствоваться их видом через окуляры своего бинокля. Глядя на них, я размышлял о том, какая сила привела пастухов, занятых поисками потерявшихся коз, к одной из величайших находок в истории археологии. Издалека пещеры казались ничем не примечательными отверстиями в горной породе, в каждое из которых с трудом мог протиснуться взрослый человек. Но стоило мне закрыть глаза, и я видел совсем иную картину.

Этот дар был у меня, сколько я себя помню; в глубине моей памяти хранится что‑то вроде открытого альбома с фотографиями, закрыть который невозможно, сколько бы я ни старался. Больше всего это напоминает сны, хотя внезапные видения посещают меня и во время бодрствования. Это жизнь, протекающая внутри моей собственной жизни. Мозаика лиц, которые я узнаю и тут же забываю, невнятное бормотание, в котором мне слышатся священные заклинания на незнакомом языке, калейдоскоп воспоминаний, среди которых, как мне кажется, скрыт тайный смысл моего нынешнего существования. Возможно, с этим связан мой интерес к археологии: погружаясь в прошлое человечества, я шаг за шагом открывал для себя глубины своей собственной вселенной.

Видений, застигших меня в долине, в моем альбоме нет, но я чувствую, что они каким‑то образом с ним связаны.

В ту ночь в Кумранской долине я явственно ощущал присутствие древнего народа, жившего в этих местах двадцать два столетия назад. Всего в нескольких метрах от палатки, в которой мирно спал мой проводник, я видел ессеев в белоснежных одеждах, занятых своими будничными делами. То была удивительная секта, сплоченная истовой верой и железной, порой жестокой дисциплиной, отвергавшая деньги, любые формы половых сношений, жертвоприношения, торговлю, войну и рабовладение. Ессеи удалились в пустыню, чтобы возделывать скудную землю, слагать предания о борьбе детей Света с детьми Тьмы и ждать мессию, могущество которого сокрушит власть Велиала, отца Зла.

Почти ощутимое присутствие ессеев, размышления об их таинственных писаниях, которые сектанты спрятали в пещерах от Веспасиана и его карателей, надежда на то, что один из этих загадочных свитков очень скоро окажется в моих руках, всю ночь не давали мне сомкнуть глаз.

Мне удалось лишь немного подремать в дребезжавшем автобусе, который довез меня до Аммана, однако сейчас я чувствую себя на удивление бодрым и свежим.

Готовым к встрече с теми, кто повинен в моей бессоннице.

С тайной ессеев. С угрозой, которую таят мои воспоминания. С мучительным желанием – Господи спаси! – увидеть своих смуглых попутчиц без одежды. С искушением свободой. С опасным чувством, будто отель в чужой стране – ничейная земля, где я перестал быть собой и могу делать все что пожелаю.

 

Четверг, 27 декабря 1947

 

Двадцать минут шестого.

Свиток существует, он подлинный, и я держу его в руках. Проделав столь длинный путь и мужественно преодолевая бесчисленные препятствия, я в глубине души был уверен, что мой информатор лжет.

Джеффри Азиз назначил мне встречу в полночь у северной стены мечети короля Абдуллы, но, хотя прежде мы общались лишь в письмах, я, без сомнения, узнал бы его где бы то ни было. Джеффри продукт характерного для этих мест смешения рас, культур и сословий. Он сын дочери бродячего торговца‑перса и шотландского сержанта. С таким происхождением неудивительно, что Азиз примкнул к легиону бесстрашных и бессовестных авантюристов, которые рождаются, выживают и, если изменит удача, умирают среди бескрайних рядов черного рынка произведений искусства и научных находок.

Мы едва перекинулись парой слов. Убедившись, что я принес обещанные деньги, Азиз велел мне следовать за ним.

Петлять глухой ночью по узким улочкам с внушительной суммой в кошельке и в сопровождении весьма подозрительного типа не самое лучшее занятие для иностранца в Аммане. Особенно во времена, когда к привычным головорезам и грабителям прибавились палестинские террористы.

По дороге мой провожатый в знакомом по его письмам лаконичном стиле поведал мне о том, какие настроения царят среди бедуинов, обнаруживших свитки Мертвого моря. Насколько я понял, ликование, охватившее пастухов Джуму Мухаммеда и Мухаммеда Ахмеда аль‑Хамеда, когда ученые со всего мира заинтересовались их случайным открытием, сменилось горьким разочарованием, после того как иерусалимский монастырь Святого Марка и Еврейский университет заплатили им жалкие гроши.

Так что, когда Омар‑ад‑Дин Валад из того же племени нашел двенадцатую пещеру, а в ней еще один свиток в прекрасном состоянии, он предпочел сразу выставить находку на черный рынок и связался с Джеффри Азизом.

Валад ждал нас в конце тупиковой улочки, под тентом старой лавчонки из необожженного кирпича.

Я готовился к бесконечному торгу, сопровождающему сделки такого рода на Востоке.

Омар‑ад‑Дин Валад оказался горделивым пышноусым красавцем лет двадцати, одетым в поношенный военный китель. На меня он смотрел с нескрываемым презрением. Мой посредник продемонстрировал сверток с рукописью и твердым голосом объявил окончательную цену, включавшую и его гонорар.

Торговаться не пришлось.

Омар‑ад‑Дин Валад даже деньги пересчитывать не стал.

Он небрежно сунул мне в руки сверток, всем своим видом показывая, сколь оскорбительно для него иметь дело с невеждой, неспособным понять, какое сокровище ему досталось; процедив сквозь зубы слово «depositarius»,[6] молодой бедуин внимательно посмотрел мне в глаза, развернулся и ушел.

Сейчас я раскаиваюсь в своем бессердечии, но в тот момент радость и волнение были слишком сильны, чтобы задуматься о чувствах другого человека.

Все сомнения и тревоги последних дней рассеялись, едва я взглянул на свиток. Чтобы убедиться в его подлинности, не требовалось никаких специальных исследований. Кроме того, в свертке обнаружился нежданный подарок: переплетенные листы пергамента с перевернутой пентаграммой на обитой позеленевшей жестью обложке. Я знаю теперь и знал тогда, что вижу эту книгу не в первый раз, что она возникала в моих видениях, к встрече с которыми в реальности я уже давно готовился… Впрочем, внимательно осматривать находку было не время и не место, а бедуин успел скрыться из вида, и расспросить о ней было некого.

И вот теперь, на расстоянии вытянутой руки, на столе в номере старого отеля, лежит самое удивительное открытие в моей жизни. Редкостная удача, которую каждый археолог ждет всю жизнь.

О сне не приходится и думать.

Сквозь ставни проникают утренние лучи, город просыпается, а я, преодолев усталость, спешу отложить дневник, чтобы немедленно приступить к переводу драгоценной рукописи.

 

Пятница, 28 декабря 1947

 

Я просидел над рукописью несколько часов напролет, пора сделать перерыв. Я очень давно ничего не ел и со вчерашнего дня не принимал ванну… Не говоря уже о сне. Сейчас десять минут двенадцатого.

Почти идеальное состояние рукописи позволяет продвигаться вперед с удивительной быстротой. Если бы не крайнее изумление, в которое меня повергло содержание манускрипта, я покончил бы с ним сегодня же.

Я с трудом удерживаю перо, которым пишу эти строки. Мои руки дрожат, одежда взмокла от пота… А в голове блуждают десятки вопросов.

С тех пор как я развернул холст и достал свиток, время будто остановилось. На первый раз я собирался бегло его осмотреть. Каково же было мое изумление, когда я узнал древние палеоеврейские буквы, которыми был написан знаменитый папирус Нэша, относящийся ко второму веку. Потом я увидел в тексте знакомые имена. Имена и факты, не имеющие ничего общего со временем, когда предположительно была написана рукопись, относящиеся совсем к другой эпохе, куда более поздней. Я и сам не заметил, как начал расшифровывать таинственный манускрипт.

 

Преследования властей заставили узкий круг посвященных держать в тайне доверенное им сакральное знание. Так была сложена эта удивительная книга, вместившая всю древнюю мудрость, и по частям передана на хранение нескольким избранным, не имевшим ключа к ее шифру. Помимо всего прочего, в книге будто бы содержатся таблицы, при помощи которых можно вычислить будущее любого существа, карта Небесного Града и пророчества о начале и гибели человеческого рода. Не зря ее нарекли Рукописью Бога.

При желании в книге можно найти элементы египетского герметического знания, агностицизма, иудейской каббалы и других оккультных наук. Алхимики сумели глубоко проникнуть в ее тайный смысл и писали об этом в своих трактатах, например, Василий Валентин в «Двенадцати ключах». Рукопись упоминает доктор Жерар Анкосс, более известный как Папюс. Гийом Постель посвятил ей немало страниц своего «Происхождения Еноха». О ней знали розенкрейцеры. Элифас Леви оставил весьма любопытные суждения о ней в последних главах своего сочинения «Учение и ритуал высшей магии». В общем, как доказал теософ Сент‑Мартин, в основе любого мистического учения лежат ссылки на единое знание о бытии.

Далее в рукописи сказано, что посвященные свято хранили тайну Рукописи Бога, а при необходимости обозначали ее перевернутой пентаграммой, в точности такой, как на обложке найденной мною книги. Эта фигура символизирует пятикнижие, каждый том которого назван по имени одного из древних пророков: Софония, Хабакука, Наума, Иоиля и Аггея.

Затем речь идет о Школе перевернутой пентаграммы и множестве орденов, каждый из которых по‑своему трактовал рукопись и подчас искажал ее смысл настолько, что посвященные решили уничтожить все копии книги, оставив только оригинал.

С тех пор последние шесть дней каждого года мужчина или женщина, на которых пал выбор, призваны переносить Рукопись Бога из одного укрытия в другое, чтобы сохранить знание…

 

В своих изысканиях мне ни разу не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, и все же изложенная в свитке история казалась мне смутно знакомой; возможно, она была записана на полях альбома с фотографиями моих видений.

Текст, написанный двадцать веков назад, в котором упоминаются почти современные авторы, книги и теории.

Знания в области палеографии и богатый опыт изучения древних текстов позволяют мне утверждать, что свиток подлинный.

Но этого, конечно, не может быть.

 

Суббота, 29 декабря 1947

 

Девять двадцать вечера.

Я весь день бродил по городу и только сейчас вернулся в отель.

Говорят, в следующем веке в этих краях будут воевать не за землю, а за воду. Не знаю, лихорадка тому виной, усталость или потрясение, но я чувствую себя совершенно сухим, выжатым до капли. Я обошел весь Амман, побывал в кофейнях, на рынках, в мечетях старого и нового города, курил кальян с давними знакомыми, пил чай с людьми, которых впервые видел, покупал ненужные безделушки, выпил столько свежеотжатого сока, что теперь мучаюсь изжогой, истерзал расспросами торговцев в квартале Шмейзани, известном своими антикварными лавками… Все без толку. Никто не слышал о полукровке по имени Джеффри Азиз.

Наконец, изрядно облегчив мой кошелек, таксист отвез меня в селение Джераш в сорока восьми километрах от Аммана, где живет – в убогой глинобитной хижине – Джума Мухаммед, один из бедуинов, обнаруживших свитки Мертвого моря. Простой и честный малый без церемоний взял у меня деньги и заверил, что в долине, где они нашли свое сокровище, ровно одиннадцать пещер, а никак не двенадцать. И что Омар‑ад‑Дин Валад, человек, у которого я меньше суток назад приобрел свиток, вообще не из их племени.

 

Конец года

 

Я раскрыл Рукопись Бога.

Время, проведенное мною за чтением, не поддается подсчету.

Я не знаю, как это объяснить, но в древней книге есть упоминание о моем детстве, есть и обращение ко мне нынешнему.

Мне наконец удалось поспать несколько часов.

Когда я проснулся, перевернутая пентаграмма отпечаталась на моей руке.

Теперь я хранитель. Единственный.

Оставленный во всеобъемлющем одиночестве, чтобы трактовать Слово.

На произвол Судьбы и Свободы.

 

 

 

II

Гесперио М. Тертулли

Падуя, 20 июня 1954

 

Только настоящему под силу изменить будущее.

X. М. Кабальеро Бональд. Частный театр

 

– …Вот почему в заключение я хотел бы напомнить вам чудовищные слова оккультиста семнадцатого века Теофраста Парацельса, будто обращенные к нам нынешним: «Все вы в Париже, Падуе, Монпелье, Салерно и Лейпциге! Вы не учителя правды, но исповедники лжи! Ваша философия сплошной обман. Если вам угодно знать, что есть магия на самом деле, читайте Откровение святого Иоанна… Ваше учение есть фарс, ибо оно не восходит ни к Библии, ни к Откровению. Библия – вот ключ, вот главный толкователь. Были пророки Моисей, Исайя, Енох, Давид, Соломон, Даниил, Иеремия, и был среди них Иоанн, величайший маг, каббалист и предсказатель. Живи кто‑то из них сейчас, вы убили бы их своим вероломством. И не только их, но и самого Творца, буде дана вам такая власть». Что ж, отныне вам, вступающим на путь, пройти по которому вы готовились все эти годы, предстоит доказать старому философу эпохи Возрождения, что этот путь ведет к истине, и мы, интеллектуалы из старейших университетов Европы, способны пройти по нему, никуда не сворачивая. Благодарю за внимание.

Студенты выпускного курса библейской археологии, аспиранты и даже преподаватели других предметов, собравшиеся в актовом зале Падуанского университета послушать последнюю лекцию Гесперио Тертулли, разразились бешеными аплодисментами, пока профессор с невозмутимым видом складывал свои бумаги и справочники; глубоко растроганный, он стал подниматься по деревянным ступеням многоярусной аудитории, стараясь скрыть непрошеные слезы.

Присутствующие слишком хорошо знали нелюдимый характер профессора и потому не стали его задерживать. Студенты и преподаватели покидали зал небольшими группами, обмениваясь впечатлениями о лекции и искренне сокрушаясь, что Гесперио Тертулли, несколько месяцев назад возведенный в сан епископа Миланского, вынужден оставить университет.

Для пятерых студентов последнего курса прощальная лекция имела особое значение. В то утро каждый из них получил официальное уведомление от секретаря кафедры о том, что профессор Тертулли ждет их в своем кабинете через пять минут после окончания занятия. Пятеро студентов, – Дамасо Бербель, Коронадо Баскьер Тобиас, Анхель Мария Декот, Пелайо Абенгосар и Онесимо Кальво‑Рубио – пятеро молодых севильских священников давно сдружились с профессором и нередко допоздна засиживались в его библиотеке за беседами, спорами и чтением книг, постепенно раскрывавших перед ними бескрайний, запретный и совершенно удивительный мир. Впрочем, на самом деле студентов было шестеро. Амадор Акаль был того же возраста, что и остальные пятеро, был священником и уроженцем Севильи и часто бывал у Тертулли. Однако, в отличие от остальных, он был незрячим и не получил приглашения, скорее всего, из‑за ошибки секретаря.

Не понаслышке зная о легендарной пунктуальности профессора, шестеро новоиспеченных dottori,[7] которым не терпелось узнать, зачем же их пригласили, явились на кафедру ровно в десять минут восьмого. Постучав, они гуськом вошли в кабинет Тертулли, педантично проверявшего замки на пяти одинаковых чемоданах, маленьких, чуть больше стандартного портфеля, темно‑коричневых, с металлическими углами и замками.

– Закройте дверь. Я не знаю, что вы скажете, когда узнаете, зачем вас позвали, и все равно хочу поблагодарить вас за то, что вы пришли. А еще за то, что все эти годы были со мной, за все, что нам довелось пережить и узнать вместе, а более всего за нашу общую мечту. Я навсегда сохраню о вас самые лучшие воспоминания, даже в том случае, если вы ответите на мою просьбу отказом.

Новый епископ Миланский, высокий худой человек пятидесяти лет, говорил, по обыкновению, твердо и веско, стоя спиной к гостям и не отрывая взгляда от пяти коричневых чемоданов.

– Возможно, вам покажется, что я впадаю в излишнюю патетику, но речь идет о судьбе всего… – В этот момент профессор повернулся к студентам и обнаружил, что их не пятеро, а шестеро. – Амадор?

– Сеньор?

– Мне очень жаль, наверное, секретарь ошибся… Дело в том, что я не просил вас приходить на эту встречу.

– Если честно, я не получал приглашения, – слепой залился краской и принялся нервно крутить в руках крестообразный набалдашник своей белой трости.

– Мы подумали, что это ошибка, – Пелайо бросился на выручку другу. – Ведь мы всегда приходили вшестером…

– Эта встреча и то, что за ней последует, никак не связаны с нашими прежними отношениями, – отрезал Тертулли.

– Я даже представить не мог… – Амадор готов был сквозь землю провалиться.

– Поверь, я вовсе не хочу тебя обидеть. Но у меня есть достаточно веские причины, чтобы обратиться к твоим товарищам, а не к тебе.

Слепой, набычившись, побрел к выходу. Уже на пороге стыд внезапно обернулся гневом и заставил его остановиться.

– Ваше преосвященство… Эти причины кроются в моей немощи?

Профессор ответил слишком поспешно.

– Можно сказать и так, – и продолжал, раздосадованный собственным ответом: – Амадор, ты знаешь, я всегда относился к тебе так же, как к остальным. Ты и сам не нуждался в том, чтобы тебя выделяли. Впереди тебя, несомненно, ждет блестящая карьера. Куда более яркая, чем у некоторых присутствующих. Но то, что я намерен им предложить, не поощрение, а тяжкое бремя… Которое, может статься, потребует от них невозможного. Прости, но больше тебе знать не нужно. Я надеюсь, что этот разговор не повредит нашей дружбе.

– Дружбе? – Амадор медленно открыл дверь, но, перед тем как уйти, повернулся к остальным студентам: – Вы остаетесь с ним, так ведь?

Слепой закрыл дверь и пошел прочь. Никто его не окликнул.

Ему ничего не стоило найти выход из старинного университетского здания и не потеряться на знакомых как свои пять пальцев улочках Падуи.

Дело в том, что Амадор Акаль был не совсем слеп.

Он различал свет и тьму и чувствовал, когда начинали сгущаться сумерки.

Догадывался по мельканию теней, если кто‑то возникал у него на пути.

Видел силуэты, очертания и серые пятна, которые составляли для него окружающий мир.

Вскоре слепой миновал Кьеза‑дельи‑Эремитани, замечательный образчик эпохи романтизма с великолепными росписями, наполовину разрушенный бомбежками сорок четвертого года, вместе с другими дворцами, сильно пострадавшими в минувшую войну. Друзья так часто описывали Амадору это удивительное здание, что ему казалось, будто он видит его своими глазами. Слепой слишком привык судить о реальности по чужим словам и впечатлениям, но с этого дня со столь унизительной зависимостью надлежало покончить.

Амадор совсем не злился. Для большинства из нас несть о потере близких становится страшным ударом, но бывают и те, кто встречает ее спокойно, поскольку осознание свершившегося ужаса не обрушивается на них сразу, а приходит постепенно, осознание утраты затягивается на многие дни, а то и годы, и боль делается их вечной спутницей.

Неспешно бредя по направлению к ботаническому саду, Амадор думал о том, что этот вечер знаменует для него начало новой жизни, отказ от прежних устремлений и дорогих воспоминаний.

Из всех вечеров, проведенных в компании пятерых друзей и профессора, в память слепому врезался один, ибо именно в тот вечер шестеро студентов поняли, что теперь они друзья навек. В тот вечер Тертулли рассказал им о Тайном Союзе Защитников Церкви.

В тысяча восемьсот двадцать девятом году папа Пий Восьмой упразднил инквизицию, однако с таким решением согласились далеко не все. У Святого Ордена нашлось немало защитников. На словах подчинившись воле понтифика, они устроили заговор и продолжали тайком похищать, пытать и убивать людей, искореняя ересь и борясь с дьявольскими кознями. С годами могущество Тайного Союза крепло, его члены располагали неограниченными средствами и помощниками по всему миру, плели интриги, вмешивались в политику и ждали того дня, когда можно будет заявить о себе открыто и вернуть утраченную власть над церковью. Потрясенные рассказом профессора, молодые клирики поклялись сделать все возможное и даже пожертвовать жизнью, чтобы не допустить торжества мракобесия.

Очередная улочка привела Амадора к воротам ботанического сада.

Когда бывшие друзья становятся врагами, ничто не мешает былым врагам превратиться в друзей.

Прогуливаясь по песчаным дорожкам среди цветочных клумб и вдыхая умиротворяющий запах сырости слепой размышлял о том, что Тайный Союз, возможно, не так уж и страшен, а заговорщикам может на что‑нибудь сгодиться и калека.

Вдалеке послышался женский крик, но Амадор не стал обращать на него внимания. Он любил этот сад, один из самых старых в Европе, любил бродить в лабиринте аллей, прудов и тропинок, из которого неизменно находился спасительный выход: здесь, среди аллей, посаженных еще в тысяча пятьсот сорок пятом году, человек будто освобождался от оков времени, переставал быть песчинкой в часах истории и ненадолго становился самим собой.

Крики раздались снова, ближе и громче, и Амадор заметил, как впереди сгущаются тени. Слепой осторожно пошел им навстречу, внимательно прислушиваясь: двое мужчин осыпали бранью женщину и требовали у нее какое‑то кольцо. Та жалобно оправдывалась. Прищурившись, Амадор разглядел три размытых силуэта; женщина скорчилась на земле, а мужчины яростно пинали ее ногами. Говор и характерные словечки выдавали в нападавших типичных представителей местной шпаны; судя по тому, как оба нервничали и злились, они были не слишком опытными грабителями. Их жертва, слабым голосом умолявшая о пощаде, говорила с иностранным акцентом.

Заметив в двух шагах от себя молодого человека в сутане, опиравшегося на белую трость с крестообразным набалдашником и холодно следившего за отвратительной сценой, все трое застыли на месте.

Но Амадор смотрел не на них.

Он видел пятерых товарищей, поглощенных беседой с профессором Тертулли, на темы, которые отныне сделались для него запретными.

Видел самого себя на кафедре заштатного университета, год из года повторяющим одни и те же скучные лекции равнодушным студентам.

Видел невыносимо тусклое и безрадостное будущее, болото рутины и крушение былых надежд.

И одновременно, словно в черно‑белом приключенческом кино, которое он так любил, пока не ослеп, видел, как двое хулиганов жестоко избивают поверженную женщину, вкладывая в удары всю свою силу и злость, норовя переломать жертве кости.

Грабители пялились на слепого священника, разинув рты от изумления.

Слепой улыбнулся и приказал:

– Ступайте за мной. У меня для вас кое‑что есть.

Хулиганы неуверенно двинулись за священником.

У выхода из сада к ним, не задавая вопросов, присоединился какой‑то нищий.

С годами эта процессия стала куда длиннее.

 

III

Гесперио М. Тертулли

Вена, 12 января 1953

 

Когда придет тысячелетье за нынешним тысячелетием вослед, возникнет темный и секретный порядок уложений, в котором основным законом будет ненависть и яд – оружием.

Ему потребно будет золото в количествах неисчислимых и власть на всей земле.

Служители его соединятся кровавым поцелуем. Праведн<