Литературоведение в мире духа

(очередное междусловие)

 

«Собственно, можно утверждать, что событийная часть нашей биографии закончилась в 56‑м году. Далее пошли книги. (Кто‑то не без тонкости заметил: биография писателя – это его книги.) Но никогда не бывает вредно определить причинно‑следственные связи времени и событий».

А. Стругацкий. «Наша биография»

 

 

Я готов поспорить с утверждением неведомого автора, процитированного АНом. Фраза эта – не более чем общее место. В реальной жизни биографии очень многих писателей так далеки от их книг, что за голову схватишься. И я выношу в эпиграф вышеприведённые фразы лишь потому, что хочу прочертить некую границу между уже прочитанной вами частью книги и всем дальнейшим.

О событиях до 1956 года сведения приходилось собирать по крупицам, тщательно соединяя то, что есть в книгах АБС, с тем, что удалось найти в письмах, дневниках, прочих документах и просто в памяти уцелевших очевидцев. А скажем, в «Комментариях к пройденному» БНа этому периоду уделено всего несколько страниц. Дальше всё меняется – материалов становится больше, лавинообразно больше, не только архивных и личных, но и опубликованных. Их уже физически невозможно охватить. Потому и манера нашего повествования станет другой. Не резко, не сразу – некоторое время мы ещё будем по инерции проговаривать и комментировать последовательно события каждого года и каждого месяца, по порядку. Но затем вынужденно поскачем галопом по Европам. То есть от одной книги к другой, минуя несущественное, стремясь не повторяться и всё меньше рассказывая собственно о творчестве.

Поэтому о самом механизме создания книг АБС, о его тайных пружинах мы попытаемся рассказать в этой специальной главе, предваряя переход к описанию конкретных литературных достижений.

Когда отмечают чей‑нибудь юбилей творческой деятельности, не важно, писателя, художника или артиста – кого угодно! – мне всегда хочется спросить: «От какого момента вы эту деятельность отмеряете?» Формально есть только одна объективная веха – дата первой публикации, первого выступления. Но как же быть с теми, кто годами писал в стол, рисовал или лепил для себя, кого не снимали и не выпускали на сцену? На самом деле у любого настоящего таланта творческая деятельность начинается с момента первого осознания своих способностей, своего назначения, своих целей.

Со Стругацкими, казалось бы, всё проще: их двое, и, вынеся за скобки все детские попытки что‑то сочинять вдвоём, все их индивидуальные ученические творения, наконец, даже обмен письмами, можно было бы чётко датировать начало творческой деятельности АБС как начало их совместной работы по однажды и на всю жизнь выбранной схеме.

Ан нет! И тут не получается.

Ведь схема эта довольно долго менялась и совершенствовалась. Вся «Страна багровых туч» написана порознь. И у того, и у другого в разные годы существовало немыслимое количество вариантов, фрагментов, набросков, планов, наработок… И всю эту пересортицу они доводили до ума опять же поодиночке, по очереди, долго, мучительно, нерентабельно. С короткими рассказами было проще, но и тут почтовый пинг‑понг затягивался на месяцы. По‑настоящему правильный способ работы за одним столом в Ленинграде, у мамы, был ими найден лишь в конце 1959‑ го, в процессе работы над «Страшной большой планетой» (она же «С грузом прибыл», она же «Путь на Амальтею»), ну и над рассказами, которые писались в те дни.

Что это был за способ? Некое бесконечное буриме: фразу – один, фразу – другой, абзац – один, абзац – другой. И каждое слово обсуждается, проговаривается вслух, если они рядом. А если не рядом (по почте и позже приходилось работать), значит, чуть‑чуть по‑другому: работа дробится на более крупные куски, написал один – правит другой, придумал один – дополняет другой, придумали вместе – пишет один, потом другой переписывает… Но раз и навсегда неизменное правило вето: принимается лишь то, что устраивает обоих. И второе (тоже раз и навсегда): не выяснять, где чьё – в тех вещах, которые делают вместе. Да и в самом деле зачастую не понять было, где там чьё…

Знала ли мировая литература более тесное, более неразрывное, более гармоничное соавторство, чем у двух братьев Стругацких?

Чтобы всерьёз оценить уникальность данного феномена, надо для начала развеять некоторые мифы. А уж потом объяснять основные предпосылки и принципы соавторства.

Ну, легенды и хохмы сразу оставим за скобками. Пришельцы из будущего, инопланетяне, особая раса, людены, бессмертные, контрамоты, волшебники и так далее – всё это последовательно отработано ими самими в художественной прозе. Оставим на совести корреспондента «Комсомолки» и всем известную историю о привокзальном кафе «У Бори и Аркаши» в городе Бологое, не будем считать его за идиота – конечно, журналист понял шутку АНа и просто решил пошутить вместе с ним. Оставим в покое и более экстравагантную версию о том, что у Натана Залмановича был только один сын, называвший себя то Аркадием, то Борисом, в зависимости от того, в каком городе появлялся. Вместе‑то их за всю жизнь видели считаные разы, и всякий подобный случай называется явлением массового гипноза…

Развеем в первую очередь самый серьёзный, самый распространенный и потому самый опасный миф – об одном главном Стругацком и втором в качестве бесплатного приложения. В этой концепции москвичи, разумеется, возвеличивают старшего брата – филолога, лингвиста, переводчика, то есть настоящего писателя, – а младшего называют просто учёным‑астрономом, который Аркадия всю жизнь консультировал по техническим вопросам и по‑родственному набился в соавторы.

Питерцы, которые Бориса знают хорошо и близко, а Аркадия в большинстве своём видели мельком или вообще никогда, напротив, уверяют, что настоящий эрудит и талант, просто Ломоносов наших дней – это, конечно, Борис. Он и поэт, и художник, и знаток литературы, и философ, не говоря уже о научных знаниях и фантастической работоспособности. Аркадий же, по их мнению – так, обычный московский пьяница и балагур, солдафон, член Союза, пропадающий днями в ЦДЛ, совершенно не способный к длительной и постоянной работе, ну да, кое‑что помнящий по‑японски со студенческих времён и читающий по‑английски, что помогало, особенно на раннем этапе, ну и конечно, у него были связи и умение договариваться с издателями.

И самое потрясающее‑то, что подобные версии озвучивали мне не только далёкие от литературы люди и совершенно случайные знакомые АБС, но и довольно близкие их друзья, и вообще говоря, умнейшие и талантливые зачастую в своей области персонажи. Я не спорил с ними – не интересно было, и не хочу называть конкретных имён и фамилий. Хочу только категорически заявить, что ни первая, ни вторая версии ничего общего с реальным положением дел не имеют.

Они были равны друг другу, насколько могут быть равны старший и младший брат.

Они были нужны друг другу как никто иной в целом мире.

Они были достойны друг друга, насколько могут быть достойны друг друга до такой степени непохожие люди.

Тут будет вполне уместно пушкинское: «Вода и камень, лёд и пламень не так различны меж собой…»

Однако начнём с того, что их объединяло.

Первое  . Исключительно высокий интеллектуальный уровень. По сегодняшней стобалльной системе оценки IQ – это все триста единиц, если не пятьсот. Я не шучу: даже ученики Стругацких – эрудиты из фантастических семинаров Москвы и Питера щёлкают эту сотню вопросов и задачек как орешки и просят следующую порцию.

Второе  . Литературный талант, знание литературы, любовь к литературе и безошибочный художественный вкус.

Третье  . Одинаковое понимание того, что хорошо и что плохо в морально‑нравственном и социально‑философском смысле.

Четвёртое  . Любознательность, пытливость, широта интересов и взглядов.

Ну и пятое  из определяющих качеств – трудолюбие и упорство, умение заставить себя работать и в то же время умение получать радость от работы.

Этих пяти совпадений, в принципе, было бы достаточно для соавторства. Но и ещё кое‑что роднило их, так сказать, уже по мелочи.

Любовь к юмору и умение шутить, любовь к морю, к рекам, к воде, любовь к кино, к чтению лёжа на диване, заядлое курение, трезвая самооценка, любовь к писанию писем и дневников, урбанизм и особая любовь к родному городу Ленинграду.

Равнодушие к музыке, театру, живописи, политике, детям, полное равнодушие к религии.

Нетерпимость к фашизму, к бессмысленной жестокости, к самодовольной тупости, безграмотности и нежеланию думать. Впрочем, последнее – не мелочь, оно скорее относится к общей морали и философии.

Но вот, кажется, и всё.

А различий было у них – не счесть! Перечислю основные.

1. АН – экстраверт. В друзьях – весь Советский Союз. БН – интроверт, любит одиночество и никогда без надобности не расширяет круг общения.

2. АН – большой любитель и любимец женщин, БН – типичный однолюб и образцовый семьянин.

3. АН рано пристрастился к алкоголю и всю жизнь не отказывал себе в этой радости. БН к спиртному равнодушен с юности, элементарно время жалел на пьянки, а главное, никогда не любил быть пьяным.

4. АН просто относился к еде. Из экзотики любил морепродукты, но это только потому, что на Дальнем Востоке они – никакая не экзотика. Ну и ещё китайскую кухню любил – с подачи тестя и жены, родившейся в Шанхае. БН всю жизнь был гурманом, стремился, насколько позволяли здоровье и деньги, попробовать все деликатесы, и вообще любил из еды устраивать праздник.

5. АН был фантастически способен к языкам. В совершенстве знал два иностранных и ещё в нескольких неплохо ориентировался. БН брался за пару‑другую языков, но толком не выучил ни одного. Вот его собственное признание по этому поводу:

 

«Английский когда‑то знал неплохо – школа, университет, аспирантура – „науку“ читал свободно, осмеливался даже переводить фантастику. Потом отстал (без практики) и сегодня нахожусь на уровне аспирантуры. Брал уроки французского – недолго и бесполезно. Немецкий знаю достаточно, чтобы читать филателистическую литературу, но – с трудом. В общем – душераздирающее зрелище советского квазиинтеллигента».

 

6. АН к армии относился сложно, но всё‑таки, безусловно, любил её. Двенадцать лет в строю – не шутка. Военная романтика его всерьёз увлекала. БН – белобилетник с детства и закоренелый пацифист.

7. АН – педагог никакой, даже будучи преподавателем в ШВП, скорее выступал для курсантов в роли спарринг‑партнера, а не учителя. И в литературе никогда никого ничему не учил. БН – прирожденный учитель, мэтр, особенно для взрослых, особенно в литературе. Семинар ведёт с 1974 года и до наших дней. И как ведёт! Имена его учеников говорят сами за себя. И публицистика его высоко педагогична, чего почти не было раньше, в соавторстве.

8. АН был всегда артистичен: лицедействовал самозабвенно, прекрасно читал вслух (несмотря на отсутствие зубов) и очень любил публичные выступления. БН ничего этого не любит и публичных выступлений, как правило, чурается.

9. АН легко заводил друзей и легко расставался с ними, забывал совсем. Таких, что прошли через всю жизнь, просто не было. У БНа друзей мало, но все – настоящие Друзья. С большой буквы.

10. АН не любил (даже как пассажир), можно сказать, побаивался автомобиля – шайтан‑арба! БН с молодых лет – заядлый автолюбитель.

11. АН умеренно любил собак и совсем равнодушен был к кошкам. БН наоборот равнодушен к собакам, но коты и кошки с неизменным именем Калям живут у него постоянно и по сей день.

12. АН читал книги стихов практически только по обязательной программе изучения в школе и в институте, а сочинял только для девушек, для тостов, для хохмы. В его библиотеке всей поэзии – только Пушкин и Лермонтов в виде полных собраний и никаких отдельных томиков. БН любил поэзию с детства, писал стихи и песни всерьёз, имел поэтические амбиции, до сих пор за поэзией следит и с поэтами дружит. Большая часть стихов и стишат в книгах АБС придумана или подобрана БНом.

13. АН любил всякую мистику и колдовство и даже к слухам псевдонаучным про НЛО и бермудские треугольники относился в меру серьёзно. БН никакой мистики не признаёт, он материалист и рационалист до мозга костей.

14. АН не имел никаких хобби, коллекционирование как таковое было ему чуждо. БН многие годы основательно и с удовольствием занимается филателией.

15. АН был фантастически непрактичен – как и для чего в этой жизни используют деньги, зачем их считать до получения, а тем более, после, он так и не понял до конца дней. БН – с математическим складом ума. Деньги, как и всё остальное, считал он всегда быстро и хорошо. И, не будучи рвачом, а тем более крохобором, он, тем не менее, умел и умеет вести вполне грамотные финансовые переговоры с издателями. Да и траты его в жизни всегда были куда более рациональны.

16. АН не любил спортивных занятий даже в детстве и никогда не был спортивным болельщиком. БН в юности мечтал стать спортсменом, пока интеллект не взял верх, а потом, как зритель, фанатом не был, но по телевизору вместе со всеми смотрел и олимпиады, и чемпионаты мира.

17. АН относился к компьютеру, так же как к автомобилю, у него вообще с техникой были сложные отношения. БН увлекался информационными технологиями с тех времен, когда ещё и термина такого не было, а была только книжка Норберта Винера «Кибернетика».

18. АН полюбил Москву как второй родной город, да так и не сподобился переехать обратно в Питер, хотя думал об этом. БН никогда не любил Москву, ему и в голову не могло прийти в ней жить.

19. АН любил науку, но все его друзья‑учёные с улыбкой подтверждают, что он не разбирался в ней совсем и относился к науке, как к своего рода магии. БН науку знает изнутри, и этим всё сказано.

20. Отдельного сопоставления заслуживает отношение братьев к путешествиям. Они вроде и любили их. А вроде и не любили. Ну, примерно, как тот Гиви из анекдота – помидоры: «Кушат – нэт, а так – очэн!» Но главное, что и любили и не любили они эти путешествия совершенно по‑разному. Только рассказывать это лучше на конкретных примерах в соответствующих главах.

А сейчас подытожим: различий у нас получилось в четыре раза больше. Так вот, эта их редчайшая для родных братьев, удивительная, трудновообразимая непохожесть и рождала эффект идеального взаимодополнения. Как у двух половинок разорванной купюры? Нет, не так. В том‑то и дело, что не так! Геометрически идеально совпадают в жизни пресловутые «платоновские» половинки – мужчина и женщина. В творчестве всё сложнее. Когда братья‑соавторы встречались, им ещё требовалось время на то, чтобы притереться друг к другу, адаптироваться, преодолеть колоссальную психологическую дистанцию, существовавшую между ними, а уж потом начиналась работа. Да и работа эта была далеко не лёгкой и радостной, она тоже была непрерывным преодолением, сопротивлением, отчаянным прорывом по ту сторону возможного и реального.

Очень хорошо сказал их коллега и добрый приятель прекрасный фантаст Владимир Дмитриевич Михайлов:

 

«Они были как два упругих мячика: когда их прижимало друг к другу, в месте соприкосновения сферических поверхностей образовывалась плоскость – новая сущность, это и был результат их совместного творчества. Но долго в таком напряжённом состоянии они не могли находиться, сила отталкивания побеждала, и оба катились дальше самостоятельно, по своим дорогам, до следующей неизбежной встречи».

 

Это было чисто гегелевское – единство и борьба противоположностей. У каждого – своя жизнь. Свои увлечения, свой круг общения, свои любимые места и даже свои любимые книги. В молодости они хотя бы несколько раз ещё отдыхали вместе. С годами и это прошло. Вместе – только работа.

Да, их тянуло друг к другу, им не хватало друг друга, они всё время писали друг другу, звонили, но быть рядом подолгу никогда не могли. Две недели, три, максимум – месяц. С годами – намного меньше. Десять дней – это уже был предел.

А строго разграниченные круги общения? Что это, как не поначалу чисто интуитивный, а позднее уже вполне осознанный и продуманный способ максимального повышения эффективности творчества. Их было двое, и надо было пользоваться этим – они должны были собрать максимум информации о мире, к чему же дублировать впечатления?

Они никогда и нигде не выступали вместе. Исключение – Брайтон, Всемирный конвент фантастов 1987 года. Обоих с трудом уговорили поехать туда. БН вообще не любитель ездить куда‑то, если не сам за рулем. АН же был крепко обижен на десятки отказов, полученных по всем приглашениям за границу в предыдущие годы и, вообще говоря, к тому времени был уже болен и тяжёл на подъём.

БН никогда не был на московском семинаре фантастов. АН – ни разу на ленинградском. У московских АНовых друзей БН был считаные разы. А в Ленинграде у АНа были свои друзья. Общих и там, и там – два с половиной. После смерти АНа БН ни разу (!) не был в Москве. Зачем?

АН ни разу не был в НИИЧАВО, то есть в Пулковской обсерватории, и ни в одном из «соловцов» – маленьких северных городков, по которым регулярно путешествовал БН – тоже ни разу. БН никогда так и не собрался доехать до Дальнего Востока…

Этот перечень можно продолжать, но уже и так ясно, что здесь не нагромождение случайностей, а четкая и согласованная совместная позиция.

Больше того, в их нежелании появляться на людях вдвоём было что‑то эзотерическое, шаманство какое‑то. Сознательно это делалось или подсознательно? Каким бы ни был сегодня ответ БНа, его нельзя будет считать стопроцентной истиной.

Но он же признаёт, что оба не любили работать под магнитофон и единственную запись, обсуждение рассказа «Загадка задней ноги», однажды – «по ошибке» – стёрли. Они не допускали никаких свидетелей к этому священнодействию – ни друзей, ни жён, ни даже маму.

Один известный китаист Май Михайлович Богачихин, склонный к восточному эзотерическому мышлению и, кстати, учившийся в Канской ШВП как раз в те годы, когда там преподавал АН, очень любопытно подметил, что произведения АБС, как правило, не окончены в общепринятом смысле и зачастую имеют серьёзные провалы в середине повествования не потому, что это такой литературный приём, а потому, что АБС черпали информацию напрямую из Космоса, а она приходит оттуда именно так – дискретно.

Этому можно верить или нет, но образ красивый. И уж, конечно, негоже посторонним видеть, как АБС общаются напрямую с Космосом, а тем более вмешиваться в это общение.

И вот ещё, что удивительно: десятки самых разных людей, не только старых, но и относительно молодых, уверяли меня, что видели Стругацких вдвоём на съёмках «Сталкера» и «Чародеев», в московских залах и в ленинградских школах, на пляже в Юрмале и в аэропорту Новосибирска, в ресторане ЦДЛ в Москве и в Эрмитаже… Я уточнял специально, убеждался с помощью документальных подтверждений, что не было этого, не было, и предъявлял доказательства людям. Они соглашались, извинялись, но, по‑моему, в глубине души продолжали верить в то, что видели именно ДВОИХ Стругацких. Я‑то полагал, что это обыкновенная аберрация памяти, но аберрации по всем законам теории вероятностей дают отклонение то в одну, то в другую сторону. А тут всегда только в одну. Далеко не случайны и совсем не так смешны в этом свете бесконечные оговорки: «Вот пошла жена братьев Стругацких», «А вы слышали про дочь братьев Стругацких?», «Познакомьтесь – это сын братьев Стругацких»… Всё это куда больше похоже не на шутку, а на чудо.

Да, собственно, вся книга моя и есть попытка с применением формальной логики и сугубо рационального подхода описать технологию чуда. Разложить по литературоведческим полочкам жизнь духа.

Я очень многих людей допрашивал, в чём тут тайна, в чём секрет, где собака зарыта. И были интересные ответы, неожиданные мнения, оригинальные мысли, я обязательно ещё вернусь к ним по ходу своего рассказа. Но был один ответ, который запомнился лучше других – дал его мне Евгений Львович Войскунский, фронтовик, замечательный человек и отличный писатель, не только фантаст, хотя известен он, конечно, именно фантастическими романами в соавторстве с Исаем Лукодьяновым.

«Нет тут никакого секрета, – сказал Войскунский, – просто они очень хорошие, настоящие писатели».

Может быть, он прав?

 

Глава восьмая

ПЕРВЫЕ ЛЮДИ НА ПЕРВОМ ПЛОТУ

 

«Герой нашей эпохи – это тот, кто открывает пути в будущее с предположением, что оно лучше настоящего, приближает это будущее и облегчает человеческому обществу доступ к победе».

Леонид Леонов

 

Рабочий день заканчивался. Хотя, строго говоря, у редактора в «Гослитиздате» рабочий день ненормированный и фактически с уходом домой мало что меняется. Тащишь с собой рукописи, пишешь какие‑то заключения, рецензии, а уж голова‑то и вовсе занята работой с утра до ночи. Так что расслабляться приходится не по часам, а так сказать, по настроению, по ситуации, когда совесть подсказывает.

Рабочий день заканчивался в том смысле, что разошлось по домам начальство, машинистки, девочки из корректорской, секретарша главного… И вот теперь, когда остались все свои, Аркадий потянулся, отложил ручку, снял очки и потер глаза. Потом снова надел очки, достал бумажник и, бросив долгий внимательный взгляд на студента Витю, совершенно не спешившего домой, сказал вальяжно, подражая Алексею Толстому, любимому писателю своему:

– А что, Витя, не сбегать ли тебе за коньяком?

– Айн момент, Аркадий Натанович. Сколько взять?

– Ну, скромненько так. Пойди, значит, спустись вниз. Знаешь, где магазин? Через Сад Баумана не надо, а ты иди по нашей стороне почти до Разгуляя. И, значит, бутылочку коньяку, ну и шампанского прихвати.

– Аркадий Натанович, а шампанского‑то зачем? – Витя остановился в недоумении.

Аркадий удивленно посмотрел на него и медленно так, низким красивым голосом произнёс:

– А запивать‑то чем же, чудак?

Пили вчетвером. Индолога Володи Быкова не было. Миша Малышев, тоже виияковец, тюрколог, тоже замечательный переводчик и тоже большой любитель этого дела, особенно после службы на Кавказе, неожиданно отказался – потому как спешил куда‑то. Не отказался Саша Горбовский. И ещё присоединилась зашедшая к ним в комнату Тамара Прокофьевна Редько. Коньяк Тома не пила, так что шампанское оказалось кстати вдвойне. И посидели они замечательно. О фантастике интересно поговорили. Тома фантастику недолюбливала и всё норовила перевести разговор на сугубо переводческую тематику. Зато Витя Санович с огромным любопытством слушал и всё задавал вопросы, иногда очень смешные в своей наивности. Витя – поэт в душе и японский язык прекрасно чувствует, Аркадий ценил его за это. Собственно, сослуживец Аркадия и соавтор его по переводу «Зоны пустоты» Толя Рябкин и прислал‑то этого мальчишку для перевода стихов к роману – в порядке практики, а мальчишка полюбил их компанию, стал появляться всё чаще и сделался в доску своим.

А уж как в тот вечер увлёкся разговором Сашка Горбовский! Выпили по чуть‑чуть, и понесло его. Уникальный человек – на любую тему лекцию прочтет, и какую лекцию – веселую, с юморком, – заслушаешься! На этот раз Аркадий заметил было, что современная фантастика мало уделяет внимания проблеме бессмертия, даже англо‑американская, а про нашу и говорить нечего. Ну, тут Горбовский и выложил всё, что знал по этому вопросу – с цитатами из древних и последними новостями о достижениях современной науки. Аркадий мотал на ус. Даже записывал что‑то на листочке. Выпили ещё по чуть‑чуть, потом Горбовский выбежал на пару минут, и Аркадий, глянув на Сашин раздутый, как обычно, старинный портфель потёртой кожи, решил пошутить. Он подмигнул Виктору и Томе, быстро поднялся и взял в руки тяжеленную чугунную дверцу от поддувала голландской печки, стоявшую в углу. Накануне кто‑то её неаккуратно дёрнул, и дверца, болтавшаяся на одной проволочке, оторвалась совсем. До холодов было ещё далеко, и кому, спрашивается, охота возиться с починкой? Ну, Аркадий быстренько завернул дверцу в газету, вложил в стандартную папку с тесёмками, завязал аккуратно и запихнул Горбовскому в портфель. Саша имел обыкновение таскать с собою не одну, а сразу две или три рукописи. Над ним посмеивались, а он объяснял: «Ну, не знаю я, за какую именно вещь мне совесть подскажет взяться сегодня, а за какую – завтра. Пусть уж обе будут под рукой». Ох, интересная рукопись окажется у него под рукой завтра утром!

Горбовский вернулся. Они разлили по последней и стали собираться. Саша, конечно, уходил первым. После таких бесед ему, как правило, не терпелось добраться до дома и, плюнув на все рукописи, творить свою очередную научно‑популярную статью, сегодня, надо полагать, про бессмертие. Он схватил портфель, охнул и выругался:

– Окаянные авторы! Какие тяжеленные рукописи стали приносить. Мерзавцы! На меловке они их, что ли, печатают? – и убежал.

А они трое, едва дотерпев до момента, когда за Горбовским закрылась дверь, прыснули дружно и ещё добрых минуты три хохотали как сумасшедшие, и даже предлагали друг другу пари – когда и где этот страшно талантливый и симпатичный, но бестолковый Сашка обнаружит кусок чугуна вместо рукописи.

Всё это происходило в июне 1959 года в Восточной редакции «Гослитиздата» в красивом пятиэтажном особняке на Новой Басманной, 19 (кстати, издательство «Художественная литература» и по сей день там находится). Виктор Санович, будущий именитый переводчик с японского, был тогда студентом третьего курса МГУ. Тамара Прокофьевна Редько, уже известная нам, была старшим редактором, но ещё не заведовала редакцией, Александр Горбовский не опубликовал пока не только ни одного рассказа, но даже ни одной научно‑популярной статьи в сборниках фантастики (да и сборников таких ещё не было). Его блестящая работа «Стучавшие в двери бессмертия», сочинявшаяся на ходу в тот вечер, была заброшена надолго, но не навсегда и вышла в свет в 1970‑м, в сборнике «НФ‑9» издательства «Знание».

А в активе нашего главного героя на тот момент значилась лишь одна книжка – «Пепел Бикини», вышедшая год назад в «Детгизе». Вторая, долгожданная «Страна багровых туч», была на подходе, до подписания её в печать оставалось меньше месяца. Правда, совместных с братом рассказов было опубликовано уже четыре. И всё‑таки Аркадию рановато было называть себя писателем‑фантастом, а вот специалистом по художественному переводу – вполне. Ещё работая в «Реферативном журнале», он находил себе, в первую очередь, через Толю Рябкина и через Тому, заказы на перевод с японского. Так что, сделавшись в «Гослите» штатным редактором в конце 1956‑го, он уже пришел туда не чужим человеком.

Работа переводчика нравилась ему и тогда, и много позже, когда казалось со стороны, что они с братом уже все силы отдают фантастике. Эти две его ипостаси сравнивать трудно – они слишком разновелики, – но по силе таланта, нашедшего себя и в том, и в другом, его переводы с японского – поверьте специалистам и тонким ценителям, – по силе таланта сопоставимы с прозой АБС. Весьма характерно, что серьёзные литературные достижения и в этой области АН начинает демонстрировать лишь тогда, когда они пишут уже вдвоём с братом. Как это влияло впрямую – объяснить трудно, но влияло. В период сугубо индивидуальной работы получались у Аркадия только газетные статьи, секретные документы, да стихи японских коммунистов Кумуоки, Мориты, Ватанабэ – не великая поэзия.

Совсем другая ситуация была с английскими переводами. Во‑первых, у него за плечами уже был сделанный «Сталки…» Киплинга и несколько рассказов. Во‑вторых, именно в этот период он запоем читает англо‑ американскую фантастику, книжки достаёт всеми правдами и неправдами, иногда покупает, но чаще приносят друзья – из тех, кто бывает за границей или тоже увлекается подобной литературой. С марта 1958‑го он ведет дневник с практически ежедневными записями, и едва ли не большую часть всего объёма написанного составляют аннотации – буквально на каждый прочитанный рассказ или повесть. Эта своеобразная картотека идей и сюжетов, в которой мелькают и забытые навсегда и очень известные ныне имена (Саймак, Кларк, Каттнер, Бестер, Нортон, Херберт…), была прекрасным подспорьем для начинающих фантастов. И вовсе они не черпали оттуда свои замыслы, как писали потом враги и завистники – наоборот – АН тщательно просеивал всё, уже отработанное кем‑то, чтобы не повторяться, и учился на чужих ошибках, и просто занимался интеллектуальной гимнастикой, оценивая ум, талант и профессионализм американцев и англичан.

Вот как, например, пересказывает он знаменитый рассказ Артура Кларка «Девять миллиардов имен бога»:

 

«Лама нанимает счётную машину, чтобы записать все возможные имена Бога Единого, ибо среди них должно быть и настоящее. Как только настоящее имя найдено, мир по легенде должен кончиться. Так и случилось».

 

Простенько так, буднично, по‑деловому. А рассказ‑то потрясающий. Классика мировой фантастики. И вся прелесть сюжета в том, что математик, написавший программу по поиску имён, сам не верит в чудеса. Закончив работу, он покидает монастырь, убеждённый в полном разоблачении легенды. А в ночном небе у него над головой одна за другой гаснут звёзды.

И что характерно, первый перевод с английского будет опубликован у АНа опять же в этот, новый период, когда сомкнутся две половинки критической массы и цепная реакция сделается неизбежной. Над искромётным рассказом совсем неизвестного у нас Уильяма Моррисона «Мешок» они будут работать как над своим текстом, и переводчиков будет значиться двое. Рассказ с удовольствием возьмёт Роман Подольный во второй номер журнала «Знание – сила» за 1959 год. Через несколько лет «Мешок» войдёт в антологию лучших англо‑американских рассказов в 10‑ м томе знаменитой «Библиотеки современной фантастики».

Свою первую японскую повесть – «Блаженный Мияда» относительно современной, незадолго до того умершей писательницы Юрико Миямото АН переведёт ещё в 1957‑м, а следом другую – «Шестерни» – здравствующего и популярного на родине Ёсиэ Хотта. В 1958 году обе повести включат в сборники этих авторов, изданные один в Москве, другой – в Ташкентском отделении «Гослитиздата».

В 1960‑м здесь же, в «Худлите», увидят свет опять сразу две его работы: повесть Сосэки Нацумэ «Ваш покорный слуга кот» (совместно с Л. Коршиковым) и тот самый роман Хироси Нома, который познакомил его с Сановичем – «Зона пустоты», сделанный по подстрочнику Рябкина.

Всё это ещё не лучшие переводы АНа, но, безусловно, очень серьёзная заявка на новую профессию.

Среди японистов не было равнодушных к его творчеству: либо искренне восторгались – те, кто умел радоваться чужим успехам, либо завидовали и злопыхали, выискивая ошибки и примитивно подкалывая: мол, всем же известно, что Аркашка работает по подстрочнику, он же языка толком не знает – чему его там выучили в войну? Эти недоброжелатели прекрасно знали, насколько серьёзный уровень давал ВИИЯ и почему Стругацкий работает по подстрочникам, скажем, Рябкина или Рахима. Японский он знал получше многих, даже тех, кто побывал в стране и хвастался общением с живыми японцами. Дело было в другом: АН просто не любил первого, чисто технического этапа. Ему было жалко собственного времени на эту черновую работу, он был мастером конструирования истинно японских фраз на русском, мастером идиом, эвфемизмов, точных или нарочито далёких синонимов, мастером аллюзий, подтекстов, интонационных находок и даже фонетических ассоциаций. Весь этот высший пилотаж художественного перевода всегда был доступен единицам. Давно известно: работающему с прозой куда важнее при переводе знание своего, а не чужого языка. Любые тонкости иностранного можно раскопать по словарям и учебникам, а вот владение родным, русским – это от бога.

Было и ещё две причины обращения АНа к подстрочникам в период штатной работы в «Гослитиздате»: жёсткие сроки и ограниченная возможность выбирать то, что нравится. Но даже тогда, например, Нацумэ («Ваш покорный слуга кот») они переводили вдвоём с Коршиковым, просто разделив книгу пополам – и на первом, и на втором этапе. А по поводу пресловутой «Зона пустоты» Нома Хироси по подстрочнику Рябкина АН пишет в письме брату в марте 1960‑го, когда работа уже закончена:

 

«Меня заставили взять перевод в Гослитиздате и аврально перевести с хорошего японского на плохой русский 10 листов. Дело в том, что переводчик, которого я рекомендовал, не справился, а план на них нажимает. Пришлось взять».

 

Упомянутый переводчик – это однокурсник Аркадия Лев Лобачёв (тот самый отличник, побывавший на Токийском процессе в 1946 году вместе с Борисом Петровым), и, судя по записям в дневнике АНа за октябрь 1958‑ го, «не справился» он только в том смысле, что не нашёл времени и вынужден был расторгнуть договор.

В последующие годы, когда на АНа уже не давили издательские сроки и произведения для перевода он выбирал сам, никакие подстрочники ему не требовались, а ведь это были его лучшие работы: и весь Акутагава, и «Пионовый фонарь», и «Сказание о Ёсицунэ».

У Аркадия, по меткому выражению Виктора Сановича, фраза падала сразу, как кошка – на все четыре лапы, безошибочно, мягко, точно.

Добавим сюда и мнение Миры Салганик – известной переводчицы с хинди:

 

«Его переводы были на столь же высоком литературном уровне, как и их с братом фантастика. Я не знаю японского, но я очень много читала переводов и могу судить, что это высочайший класс. Переводить с восточных языков намного труднее, очень мало точек соприкосновения. Например, жесты – они же совсем другие. Как их описывать? Но то, что Аркадий делал с этими реалиями, было просто блистательно».

 

А работать он любил, как и Вера Николаевна Маркова, в больших «амбарных» книгах с плотной желтоватой бумагой, на которую хорошо ложились чернила. К шариковым ручкам очень долго не мог привыкнуть вообще, а для переводческой работы так и не признал их вовсе. Может, в этом было что‑то традиционно японское – иероглифы рисовать удобнее. А может, обычный доморощенный консерватизм или элементарное упрямство.

Наверно, именно тогда, за эти почти три года в «Худлите» он и выработал удобный для себя режим работы. Редакторская должность не обязывала приходить с самого утра. А он всю жизнь был ранней пташкой, настоящим жаворонком. Легко вставал часов в семь, а то и в шесть, невзирая на количество выпитого накануне. В это трудно поверить, но это так. И три‑четыре часа каждое утро работал с максимальной эффективностью – над переводом, над статьей, над новым рассказом или повестью. Потом шел в издательство, не важно какое, и уж редактировать мог и после коньяка, и вместе с коньяком – это не мешало, совсем не мешало, а общению с друзьями – тем более, только помогало.

Друзей было много – и старых, и новых. Михаил Малышев, Владимир Быков, Леонид Черкасский, Павел Лин, Анатолий Рябкин, Лев Лобачёв – это всё ВИИЯ; были и совсем новые люди – весёлый, заводной одессит, вьетнамист из МГУ Мариан Ткачёв, оттуда же – Алексей Симонов, сын легендарного Константина Михайловича; поэт и китаист Геннадий Ярославцев, тоже МГУ; талантливый актёр только что возникшего и уже модного театра «Современник» Эмиль Левин; литературовед Симон Маркиш – сын расстрелянного поэта Переца Маркиша; один из самых знаменитых переводчиков с английского Виктор Хинкис; Рахим Зея Харун‑эль‑Каири (для краткости просто Рахим) – человек, намотавшийся по лагерям и тюрьмам, а японским владеющий, как родным; будущий тележурналист Генрих Боровик; переводчик с пушту Юлик Ляндрес, ставший впоследствии знаменитым Юлианом Семёновым, создателем Штирлица…

Конечно, не все они были друзьями в полном смысле, многие – просто знакомыми. Но у АНа, вообще, была очень зыбкая грань между друзьями и знакомыми. Таких друзей, чтобы на всю жизнь, кроме Бориса и Лены, не было. А просто очень близких людей <