Сам еврей признавал, что хуже гетто по замусоренности места не было и что кроме торговли евреи ничем не хотели заниматься.

Только пятьдесят лет тому назад все это было иначе, по крайней мере, в Риме. Гетто на ночь запирали на цепь, и евреи не смели выходить оттуда до утра. Однажды — правда, уже давно, — когда в городе началась чума, гетто заперли на целый месяц и никого не выпускали, чтобы чума в этом очаге заразы могла насытиться и сама собою прекратиться. На масляной евреев заставляли бежать вперегонки по Корсо, с голыми ногами и с мешком на голове. Еще в первой четверти века жил здесь маркиз дель-Грилло, который в травле евреев был виртуозом: легенда рассказывает, что когда папа запретил маркизу мучить бедных mordegá, тот выпросил себе позволение хоть пошвырять во врагов Христовых «фруктами»; папа разрешил, и маркиз выбрал — сосновые шишки.

 

Теперь все это переменилось. Теперь здесь возможен военный министр, генерал Отголенги — еврей; бывший министр финансов Воллемборг — еврей; Сонино, предводитель консерваторов, который уже раз был президентом кабинета министров и, кажется, еще будет — еврей; Луиджи Луццатти, нынешний министр-казначей, влиятельный советчик короля, один из главных виновников нынешнего сближения между Францией и Италией — еврей; кавалер Мальвано, главный директор министерства иностранных дел и настоящий глава иностранной политики Италии при всех сменах министерств — еврей; среди судей, профессоров, сановников всякого рода, сенаторов и депутатов сплошь и рядом евреи; даже великий магистр итальянского масонства, синьор Натан — еврей.

 

Перемена огромная, что и говорить.

 

Итальянские евреи, впрочем, не задаром получили все это. Среди рук, построивших единую Италию, было очень много еврейских рук. Много евреев билось и полегло за независимость Италии. Но эта перемена в положении, хотя и нелегко заработанная, все-таки слишком громадна, чтобы не оказывать влияния на мировоззрение современного итальянского еврея. Он ассимилировался, до того ассимилировался, что даже и споры об ассимиляции здесь уже неуместны, среди этих людей с фамилиями вроде Della Seta, Piperno, Volterra, и только редко-редко Леви или Коэн.

 

самый страшный грех для этого человека - ассимиляция евреев в среде других народов. Он был слишком поглощён своей идеей, чтобы замечать хорошее отношение к евреям со стороны других народов, он мог только использовать это отношение в своих планах.

 

Вот этот вывод.

 

В Италии нет антисемитизма, потому что характер итальянского народа не благоприятствует расовой ненависти, а религиозный фанатизм отжил и, вероятно, не воскреснет; и также потому, что в Италии сорок тысяч евреев на 30 миллионов населения, т. е. совершенно незаметный процент, который не может вызвать опасения конкуренции. С другой стороны, евреи неопровержимо доказали свою любовь к Италии, приняв большое участие во всех войнах за независимость, и в патриотизме их, впрочем, здесь никому не приходит в голову сомневаться, тем более, что они сами с утра до вечера божатся и клянутся в нем.

 

Имя «Израиль» значит «богоборец», и действительно люди этого племени всегда и всюду боролись со старыми богами и шли в первых рядах всякой благородной новизны. Но здесь, в Италии, им теперь надо быть смирными, чтобы не вызывать неприятного чувства, и потому здесь наблюдается факт, которому вы почти не поверите: подавляющее большинство евреев, особенно студентов, принадлежит к реакционным партиям.

 

Тише воды, ниже травы — вот лозунг их быта в этой стране, где евреям живется вольнее, чем где бы то ни было; и так будет и дальше тащиться для них это неполное, осторожное, прищемленное существование, пока все они не пропадут с лица земли, бесславною смертью помаленьку, или пока, наоборот, не встрепенутся, не поймут, что нельзя жить человеку без гордости, и не выступят на арену истории под венцом своего настоящего старого имени.

 

Опять же вопрос, кто был зачинщиком и подстрекателем последующих "гонений"? И хорошее же отношение к Богу, если только одно упоминание о Нём и есть в связи с именем израиль-богоборец. А в слове жизни говорят израиль - принц, или естьвсё же 2 израиля?

 

Перелом журналистики (Жаботинский) Дата создания: 1903 год, опубл.: 1903 год[1]. Источник: Газета «Хроники Иерусалима»

 

Все это правда; но нельзя упускать из виду, что в России орган печати не привык и не должен быть только оплотом практических стремлений. Российская журналистика привыкла быть не простой выразительницей и истолковательницей преобразовательных требований, а прежде всего учительницей и вдохновительницей общества. Идейный орган печати в России привык играть роль руководителя.

 

Из двух функций русской передовой журналистики — быть, во-первых, оплотом практических стремлений и, во-вторых, давать обществу идейное одухотворяющее руководительство — главной и драгоценной является, несомненно, вторая. Не в первой, а в этой второй задаче заключается высший момент и высшая миссия русской журналистики, центр ее тяжести, причина той необычайной родственной любви, которой связаны в России интеллигенция и журнал.

 

Оттого упадок этой второй функции глубоко нежелателен, глубоко прискорбен и в высшей степени вреден. Такой упадок замечается теперь.

 

Да, практическая функция поддерживается по-прежнему стойко и честно. Русская передовая журналистика настойчиво и твердо продолжает быть оплотом прогрессивных стремлений. Поскольку она есть «поваренная книга», русская передовая журналистика держится на прежней высоте. Но как «коран» — она упала. Она, несомненно, утратила свое руководящее значение. Она больше не повелительница чувств и дум, она не зажигает сердец, не объединяет настроений. Того энтузиазма к себе, того религиозного внимания к своему слову, какие она некогда встречала, уже она не встречает теперь.

 

Она осталась практическим лидером, но перестала быть руководительницей духа.

 

Конечно, сегодняшним поколением нельзя было бы руководить на старый лад, руководить в смысле указки и помочей. Но отзываться, точно по безмолвному уговору, на все, что волнует ум; говорить нам сегодня о том, о чем мы сами мучительно думали вчера; быть для нас тем собеседником, о котором мы говорим:

 

— Он с нами согласится или нет, но он нас и мы его поймем с полунамека, ибо между нашими душами есть непрерывный симпатический ток взаимной чуткости.

 

Одним словом, откликаться нашему настроению — все равно, proилиcontra, но непременно попадая нам в тон — вот какое руководительство возможно и над сегодняшним поколением, и не только возможно, а даже нужно, и… и его нет…

 

Современная передовая журналистика не попадает в тон современному передовому поколению, не говорит его душе, не звенит его настроением.

 

Чехов говорит нашей душе, Горький одно время говорил ей, Андреев отчасти говорит ей, но это все отдельные лица, которых произведения подаются нам в журналах, как стакан на подносе, как нечто постороннее, а не сам журнал, как нечто цельное и само по себе важное.

 

В прежние дни журнал для интеллигентного человека был точно дружеский кружок, куда стоило пойти когда угодно, ибо там всегда будет уютно и будет беседа по душе.

 

Теперь журнал сделался гостиной, где бывает скучно или весело в зависимости от того, есть ли хороший «гвоздь», интересный гастролер или нет. Когда в этой гостиной устраивают званый вечер с итальянцами, гости проводят время очень интересно, но ведь это интерес итальянцев, а сама по себе гостиная с ее постоянным кружком остается, как была, чуждой нам по духу. Почему же передовая журналистика стала чуждой по духу передовому поколению? Почему она больше не попадает ему в тон?

 

Потому, что тон поколения — сегодняшний, а тон журналистики — вчерашний.

 

Сорок лет тому назад открылась в России арена для гражданина. Понадобился гражданин. Задача воспитать гражданина упала на печать.

 

Печать доблестно исполнила это дело. Она сумела взяться за него именно так, как следовало.

 

Для первых шагов человека, в какой бы то ни было области, необходимо дать ему самую простую и прямолинейную схему поведения. Так малому дитяти говорят:

 

— Слушайся няни.

 

Так впервые севшего на велосипед учат:

 

— Смотрите прямо перед собой и не снимайте рук с руля.

 

Но скоро приходит время, когда нет больше смысла ребенку слушаться няни, ибо он подрос, и эта схема послушания стала слишком узка для его расширившейся жизни; и точно так же скоро наступает день, когда велосипедисту смело можно и глядеть по сторонам, и снимать руки с руля без всякого риска, ибо он уже научился.

 

Упрощенные схемы нужны и понятны только при первых шагах, в самом начале воспитания. Зрелому человеку они не по плечу.

 

Журналистика честного старого времени дала своим воспитанникам упрощенную схему убеждений.

 

Она приучила их к строго размеренному, строго централизованному мировоззрению. Она внушила им то, что называется «выдержанностью направления», и для этой цели сама добросовестно ошлифовала себя в строго выдержанное направление.

 

Эта шлифовка принесла ущерб ширине личности, но ущерб далеко покрывается той пользой, которую шлифовка принесла как воспитательное средство.

 

Упрощенная схема «выдержанного направления» самой своей узостью облегчила первые шаги нарождавшегося гражданина. И если теперь гражданин уже вырос и образовался — мы тем обязаны этой схеме…

 

Но гражданин вырос и образовался, и упрощенная схема выдержанного направления больше не нужна.

 

Каое отношение этот человек мог иметь к формированию общественного мнения через журналистику в масштабах России, или это явная ссылка на засилье евреев в Российской журналистике того времени? То есть налицо действие Протоколов сионских мудрецов.

 

Старая правда кончает застоем; парадокс будит от застоя; пробуждение приводит к новой правде. Это роль парадокса. Он не есть истина, но в свои моменты он важнее и полезнее истины.

 

Вспомните Боккаччо. Его «Декамерон» — резкий и крайний парадокс. Смысл этой книги:

 

— Да здравствует веселый грех!

 

И во славу этого девиза Боккаччо нередко возвышается до какого-то апофеоза распутства. Неужели же он «прав»? Неужели нравственная чистота есть предрассудок, ни на чем не основанный, а не требование, вытекающее из самых фундаментов природы?

 

Нет, Боккаччо не «прав»; его парадокс — не истина; истина — в нравственной чистоте. Но эта нравственная чистота к тому времени выродилась в одностороннюю догму умерщвления плоти и греховности всякого живого наслаждения, выродилась в орудие и лицемерный девиз всех тогдашних гасителей света. И Бокаччо, вступая с ними в борьбу, должен был, прежде всего, подорвать уважение к их истине — и для этого ему необходимо пришлось прибегнуть к парадоксу, к этой яркой форме антитезиса, и провозгласитьevvivaвеселому разврату.

 

Парадокс Боккаччо не был истиной, но в свой момент он оказался полезнее истины, которая устарела, выродилась и тормозила…

 

Нечего бояться парадоксов, нечего бояться противоречий и разномыслия; только застой опасен, всякая же искренняя работа принесет в конце концов плоды благие.

 

Искренность — вот единственный критерий для новой журналистики, единственный мыслимый в наше время паспорт для идеи. Помимо требования искренности, никакая регламентация, никакая шлифовка под «направление», никакое «равнение направо» не должно будет применяться к талантливой мысли.

 

Только в одном отношении такое «равнение» не может не быть желательно: в практическом, то есть лишь постольку, поскольку орган печати является выразителем практических стремлений — не «кораном», а «поваренной книгой».

 

Да, но есть ли необходимость хлопотать и беспокоиться об этом? Вспомните, что вся лихорадочная смена «веяний» последних лет прошумела резкими разногласиями только в теоретических сферах, но в практическом отношении не принесла ни одного неокрепостника, ни одного апологета намордников. Старые еще живы и здоровы, но новые не нарождаются. Ибо, очевидно, почва уже их не родит — эта почва, на три сажени в глубину под ними успевшая пропитаться жаждой прогресса.

 

Будем ждать без опасений прихода этой новой журналистики. Она сделает соседями позитивиста и кантианца, реалиста и декадента, неомистика и позитивиста, но плодотворное теоретическое разномыслие не помешает им быть стойкими и единодушными ратоборцами прогресса.

 

То есть новая правда: долой нравственность и стремление к Святости, остаётся одна псевдоискренность подобно "искренним" выступлениям современных содомитов.