Русские пробки и китайская дорожная революция

 

Пока на европейской трассе Е‑105, федеральной дороге между двумя столицами, с населением 13 и 5 млн человек соответственно, рассасывается многодневная пробка, водителям разносят остывающий чай и «горячее питание», обеспечивают их топливом из стратегических запасов на случай атомной войны, отогревают в пунктах обогрева, мне вспомнилась китайская инфраструктурная революция, которую я наблюдаю последние десять лет.

Это не элегия про то, не свернуть ли нам на китайский путь и не напрасно ли мы не сделали этого раньше, – небось прогадали. Как же свернуть, когда место занято? Я про другое. Обычно к авторитарному режиму в виде бонуса прилагается строительство дорог. В Греции вспоминают, как при полковниках строили дороги, в Испании – как при Франко, в Корее – как при Паке Чжон Хи, в Германии – тут ничего не вспоминают и правильно делают. На самом деле Пак, полковники и тот, кого нельзя называть, для успешных дорожных работ – условие совсем не обязательное. В Великобритании, США и Франции дороги построили без них не хуже.

Однако при прочих равных, авторитарному режиму дорожное строительство дается проще. Мобилизовал безропотные массы, взял линейку, прочертил на карте линию – стройте прямо. Чертя, обвел карандашом вокруг пальца – стройте кругом, раз, два: вокруг проекции пальца на местности. Хорошо, накануне ногти подпилил.

Но и не массам тоже достается. Попала на ноготь земля Бобчинского, Коробочки, да хоть самого Плюшкина – и нет у него земли: отчуждаем на общественное благо. Демократии надо судиться, думать, как проголосуют собственники отчуждаемого кооператива ржавых гаражей, муторно торговаться о размерах компенсаций. А еще что там экологи скажут? А что они скажут, у них один Руссо, сыроедение плодов и набедренная повязка из лиан на уме. А авторитарному режиму со всеми ними куда сподручней. Назначил по сто целковых за ржавый гараж и по десять за сотку вересковой пустоши, – и строй на здоровье. И у рабочих никаких переплат за ночную смену, никаких забастовок. И в парламенте никакой торговли: как надо, так и проголосуют. А экологи, оказалось, выращивают вместо набедренных лиан коноплю, а за это сами знаете, что полагается. В общем, если от авторитарного режима ждешь какой‑то пользы, так вот этой самой, дорожной.

Первый раз я приехал в Китай осенью 2004 года. Схема пекинского метро выглядела как детская игра то ли 1930‑х, то ли 1950‑х годов – «крутим колечко на палочке»: одна линия кольцевая и одна поперек нее продольная – вдоль главного проспекта. К 2015 году это уже была сеть из 15 линий, идущих по всем направлениям, с двумя кольцами.

Но может, это потому, что в Пекине в 2008 году была Олимпиада, а ради нее каких только подвигов не сделает народ. Даже в Москве‑80 станции в метро три недели объявляли на английском голосом диктора Кириллова, рассказывающего обычно о перевыполнении пятилетнего плана.

Но вот в Шанхае – в Шанхае Олимпиады не было. И метро там тоже не было, его там начали строить в 1995 году. В 2005 году это были три линии и полсотни станций. К 2015 году – 14 линий и 337 станций.

И уж точно Олимпиады не было на просторах между Пекином, Шанхаем, Сианью, Гуанчжоу. Зато там появились дороги, простые и железные.

Когда я впервые приехал в Китай в 2004 году, по нему медленно влеклись длинные зеленые поезда. Электрички с деревянными лавками, но не в 20, как у нас, а во все 40 советских вагонов. На дальних поездах люди спали исключительно в три этажа: на шести полках в отделении и на трех боковых. У спящих все равно кто‑то сидел в ногах. Когда не спали, ели, развернув каждый свой номер «Жэньминь жибао», бросали кости, рыбные чешуйки, щупальца копченых медуз прямо на пол в проход. Пару раз в день проходил проводник и даже не шваброй, а каким– то скребком счищал объедки в одну груду, сворачивал груду в свой листок «Жэньминь жибао» и на полном ходу выкидывал в окно. Пространство вдоль железнодорожных путей походило на дорогу, где террористы взорвали колонну вражеских мусоровозов. Ехало все это медленно, долго стояло, кряхтело, пыхтело, свистело в ночи. Плакало и пело, само собой. Дорога из Пекина в Шанхай занимала двое суток. Средняя скорость пассажирского движения по китайским железным дорогам в 1993 году была 43 км в час, в конце 1990‑х 60 км в час. Немногие приличные люди летали.

Все изменилося под этим зодиаком. Весной 2012 года я ехал на поезде из Пекина в Шанхай со скоростью 290–320 км в час в так называемом самолетном кресле: путь в полторы тысячи километров занял ровно пять часов с тремя остановками в городах‑миллионниках. Пассажиры на 99 % китайцы. В проход никто не плевал, и ходили по нему не проводники в тренировочных штанах со скребком, а стюардессы с бедрами 90 и талией 60. Они не выкидывали за окна «Жэньминь жибао» с объедками. Не только потому, что на трехстах километрах в час окна никто не открывает. А потому, что прежняя зона отчуждения китайских железных дорог, плешивые откосы с остатками взорванных мусоровозов, превратилась в какой‑то сплошной дзен‑буддийский сад камней, цветов и бонсай. Пути замкнуты аккуратными заборчиками, вдоль них все засыпано гравием, по нему разбросаны художественные валуны, высажены газоны и прочие цветущие рододендроны. И так все 1318 км километров, и не только на этой линии.

«Ну и что, – скажут мне, – у нас тоже есть “Сапсан”, там тоже кресла и стюардессы, а на откосы можно не смотреть, можно смотреть в журнал Vogue». Да, «Сапсан». Но тут количественная разница переходит в качественную. «Сапсан» проходит 800 км за четыре часа, а его китайский брат – полторы тысячи за пять. «Сапсан» идет по старому железнодорожному пути, в главных чертах построенному еще Николаем I, разве что с новыми рельсам. А по бокам‑то все косточки русские… А на самих путях то товарняки, то электрички. А китайский узкоглазый «Сапсан» мчит по специально построенным для него путям – тоннели, насыпи, бетонные эстакады, – изолированным от окружающих овец и мальчишек заборчиками в человеческий рост. А есть ли там китайские косточки, неведомо, но вряд ли больше наших под Бологим.

И потом, что в скоростной железной дороге главное? Чтобы захотел и поехал. Такое я впервые увидел в Японии. Скоростные «Синкансэны» из Токио в Осаку и дальше – в Хиросиму (500 и 810 км соответственно) подходили к платформам, как пригородные электрички, раз в 10–15 минут. То же самое теперь в Китае. Скоростной поезд Пекин – Шанхай (вот эти самые 1300 км пути) уходит с китайского вокзала раз в 20–30 минут с утра до вечера, а бывает и чаще. В хороший рабочий день на линию Пекин – Шанхай с обеих сторон выходит 180 скоростных составов. Скоростные поезда на чуть менее востребованные направления уходили раз в сорок минут – в час.

Второе, что важно в скоростной железной дороге, – чтобы направлений было много. В Китае их много. На скоростном поезде можно ездить между всеми ключевыми городами. Я за несколько дней проехал от Пекина до Шанхая, от Шанхая до Сучжоу, между Шанхаем и Ханчжоу. А ведь это не дорога из столицы А в столицу Б. Ханчжоу – областной центр, Сучжоу – вообще районный, хотя и с 4 млн жителей, как тут в районных городах принято.

Когда я был в материковом Китае предыдущий раз – в 2006‑м, скоростных железных дорог еще вовсе не было. Только обсуждалась линия из столицы А в столицу Б, и патриотично ли будет покупать для нее японский поезд, и с какой степенью локализации. Теперь система скоростных железных дорог в Китае – это 15 000 км, десятки заново построенных веток, где поезд может ехать и идет быстрее 200 км в час, на главных – быстрее 300 км в час, и на образцово‑показательной ветке Maglev длинной 40 км между Шанхаем и аэропортом – 400 км в час на магнитной подушке.

Российские железные дороги тоже изменились к лучшему. Однако глава российских железных дорог считает, что его общественный долг состоит в том, чтобы привозить каждый год священным пасхальным чартером благодатный огонь, о котором русские святые знать не знали, видеть его не видели – и ничего, сподобились. Думает, может, силой священного огня у него поезда быстрее забегают. Глава же китайских железных дорог огня из Иерусалима не возит: им, язычникам, без надобности. Он, не просвещенный светом истины, думает, что его задача – строить дороги и разбивать на откосах дзен‑буддийские сады.

Когда едешь по этим самым дорогам, раз в пятнадцать минут почти со скоростью телеграфных столбов мелькают автобаны. Их тоже раньше не было. Первый автобан в Китае построили в 1989 году – длиной 147 км, примерно такой же протяженности, как наша МКАД, и примерно тогда же. В 2004 году, там было 30 тысяч км автобанов, а сейчас 85 тысяч км.

Чрезмерное распространение инфраструктуры бывает и вредно для здоровья. Можно, как в Испании, построить автобаны между всеми районными центрами, сначала бесплатные, а потом еще платные, параллельные бесплатным, связать те же городки скоростными поездами, построить аэропорты в 200 км друг от друга, а потом удивляться, почему аэропорты, поезда и дороги часто пусты и зачем платить зарплату всем тем, кто их обслуживает. Можно, как в Японии, зажмуриться, навыпускать облигаций, занять в долг у себя самих два с половиной ВВП и раздать деньги специально одобренным, дорогущим, приближенным к власти подрядчикам, которые на половину этих денег наймут дешевых и никем не одобренных субподрядчиков, экономящих на цементе, а другую половину поделят между собой и политиками. Да и в Китае множество вопросов по поводу цены и скандалов вокруг руководителей этих не слишком комсомольских строек.

Но все это – благородные вопросы к поэту о качестве стихов, о его поэтике, традиции, литературных образцах и о том, не продешевил ли он с рукописью. А когда нет мультиков, какие к поэту вопросы – вообще никаких. Если между двумя столицами пробка длиной в несколько дней, от подмосковного забора до обеда пятницы, и МЧС и горячее питание, то вопросы не к поэту, вопросы к дворнику, повару и заведующему складом стратегических запасов. И к местному авторитарному режиму, разумеется.

Вся китайская инфраструктура возникла не когда‑нибудь в прошлом, не копилась десятилетиями подобно американской, а появилась ровно за те самые 12 лет, когда мы согласились променять часть свобод на экономическое развитие. Даже не так, в Китае почти все перечисленное выше появилось не за 12, а за восемь лет: за второй путинский и первый медведевский сроки. В те же 12 лет нашего авторитарного режима я слышал, что мы вот‑вот начнем строить автостраду между двумя столицами.

За это время в России произошла потребительская революция, но она больше относится к первому путинскому сроку. А что в стране возникло принципиально нового в следующие восемь лет, сразу и не вспомнишь. Ну вот четыре «Сапсана» в день и пасхальный огонь. И даже с тем, чтобы забрать угодья Плюшкина под общественную надобность, у нашего вроде бы авторитарного режима проблемы. Знаете, почему вы так долго идете с чемоданами по длинным висящим в воздухе коридорам от платформы «Аэроэкспресса» до терминалов Шереметьево? Потому что между путями РЖД и аэропортом оказался кусок земли, принадлежащий подмосковным чиновникам‑помещикам, связанным с прежним губернатором Подмосковья, и ни выкупить, ни обменять, ни другим способом овладеть этой несжатой полоской наш авторитарный режим не смог. Может, и к лучшему: во‑первых, зачатки уважения к собственности, во‑вторых, вон сколько магазинов вдоль этого коридора – как лавок на маниловском мосту: способствует торговле.

Совершенно бессмысленно обсуждать для нас китайский путь. Мы не можем стать мировой фабрикой, для этого нам сперва снова придется уйти в деревню, расплодиться, голодать, потянуться в город на заводы и стройки, работать за койку в бараке и отсылать зарплату 150$ семье в село. А этого не предвидится, и слава богу. Но коли уж мы терпим авторитарный режим, хотелось бы, чтобы, как это бывает при добротных авторитарных режимах, в качестве бонуса к нему прилагалась инфраструктурная революция. И если нынешние правители хотят, чтобы, несмотря ни на что, о них вспоминали известным добрым народным словом – «зато дороги строили», то времени на это осталось совсем немного – лет пять, максимум десять. Но и за пять можно кое‑что успеть. Но, похоже, не успеют, потому что заняты совсем, совсем другим.

 

России не до смеха

 

Прошло больше года, как украинцев у нас записали в фашисты, в украинском же общественном мнении новое веяние: ругать последними словами не Путина, не Думу, не боевиков и российскую армию и даже не рабский российский народ в целом, а как раз ту его часть, которая с Путиным и даже с народом и армией насчет Украины не согласна. Не то чтобы своих союзников в России – это люди самостоятельные и союзы заключать остерегаются, – а тех, кто способен услышать и передать. Ответить не криком на крик, не я тебе слово, а ты мне два, а мыслью на мысль. Вот этого как раз и не надо.

На Украине много пишут в колонках и социальных сетях: какая гадость этот ваш «Дождь», «Эхо» – кремлевская подстилка, продажный Венедиктов, этот аморальный «Слон», фашиствующий «Сноб» и имперские «Ведомости», оккупант Навальный, агрессор Ходорковский. Евгению Киселеву, семь лет как украинскому телеведущему, намекают, что он московский, а таким доверия нет. Украинский публицист на «Дожде» ведет разговор так, чтобы уязвить именно аудиторию и ведущих «Дождя»: вы думаете, вы другие, вы такие же, вы, может быть, даже хуже. Вы, русские, маскирующиеся под людей, – хуже, чем Дмитрий Киселев и Стрелков‑Гиркин, и на марши вы выходите не за мир, а за пармезан. Одна из главных вещей, что была слышна с Украины в этом году: для нас нет разницы между пропагандистами и честными, между властью и вами, между готовыми и разговаривать и слышать и не готовыми. Те, кто слышит это, обижены и оскорблены. Цель достигнута.

Какая цель? Прервать коммуникацию. Чем «притворяющиеся людьми» хуже Гиркина? Тем, что слышат и вступают в диалог. А этого не требуется. Не нужен диалог. Не нужна коммуникация. Хотим слышать только себя. Как прервать диалог? Послать тем, кто к нему готов, по каналам связи оскорбление.

Точно так же и тут: все наблюдали, как не только молодые и старые «псоглавцы», но и умные, образованные, способные разобраться, что к чему, русские повторяют таким же образованным, тонко чувствующим, современным киевлянам: фашисты, нацики, проплаченные, не язык, не нация, не страна.

Оскорбление чужих ушей и душ здесь не побочный эффект, не праведный гнев, случайно выплеснувшийся за свои границы. Не неразличение духов. Очень даже различение. Просто духам требуется наплевать в душу.

Старинная литература знала, что проклятья в час молитвы – лучшее, что перекрывает канал общения с творцом неба и земли. Однако на то он и творец, чтобы не обращать внимания на такие мелочи: и проклятья Иова тоже были зачтены как молитвы. Но человек слабее творца: принимать оскорбление за молитву у него получается хуже.

Наши времена – времена оскорблений и обид. Мир устроен сложнее, чем два лагеря – сил света и сил тьмы, уважительно общающихся под страхом взаимного уничтожения и просто по привычке этого страха. Но разбираться в сложностях не хочется. Хочется оправдать себя, делать и слышать то, что хочешь.

Оскорбление и обида – лучший способ этого добиться. Оскорбление и обида застилают глаза, закрывают уши праведным гневом, негодованием, огорчением. Оскорбление и обида используются как метод разрыва коммуникации. Когда слух собеседника открыт, но в его открытое ухо, в его внимательный глаз летит плевок оскорбления, они закрываются. Просто в силу инстинкта (ушами, конечно, управлять труднее). Не хочется думать над услышанным, хочется вытереться и защититься. В памяти остаются не смыслы, а сам акт коммуникации, после которого утрешься салфеткой и скажешь: «Ну вы же видели? Ну что? Разве можно с ними о чем‑то разговаривать?»

Если стороны не хотят слышать друг друга, но не могут прервать общения, потому что в набор их добродетелей входят открытость, полифония, множественность высказываний и мнений, братские чувства и «один народ», – легко и действенно прервать общение, послав по каналу коммуникации плевок. Если в набор приписываемых себе добродетелей входит умение слушать других, а слушать их не хочется, хочется только себя, оскорбление – лучший выход из положения.

Герои фильма «Асса» в одной из трогательных сцен общаются через визуализированный канал общения – картонную трубу вроде чертежного тубуса, «коммюникейшн тьюб»: мы на связи, мы слышим друг друга, мы понимаем друг друга, препятствий нет. Оскорбление, посланное в коммюникейшн тьюб, в канал общения, должно его забить, прекратить коммуникацию. Образовать пробку при сохранении видимости существования канала. Вот же он, канал, вот она – tube, разве не видите? Но то, что по ней идет, не имеет отношения к коммуникации. Это ее противоположность.

Сообщение, со‑общение, предполагает общение. Нет общения, и со‑общение невозможно передать.

Обещал слушать – и не хочешь держать слово? Обещал учитывать иное мнение, а хочешь придерживаться единственно правильного? Пошли по каналам связи оскорбление. Ну видите, мы же сами говорили: мы бы с радостью, но они, фашисты, бандеровцы, рашисты, имперцы, гейропа, гегемонисты.

Вся коммуникация сторон главного конфликта современной Восточной Европы построена на обмене оскорблениями – чем тяжелее, тем лучше работают: лугандоны, рашисты, рашка, укропы, майдауны, даунбас. Прервать, прервать коммуникацию. Заткнуть tube как можно скорее.

 

Дипломатия XXI века

 

Оскорбление удачно заменяет, имитирует общение, когда вынужден общаться, а не хочется. В общении на уровне дипломатов, конечно, не назовешь собеседника «сверлом». Но нормы этикета здесь так строги, что вежливое, но заметное отклонение от них будет весьма оскорбительным.

Анекдот про опытного дипломата, который правит ноту юного атташе: «грязная обезьяна пишется через “е” и раздельно», – почти буквально исполнен в современной дипломатии. Разумеется на ее, дипломатии, языке.

И тут видно, что оскорбление – вещь крайне адресная. Борис Ельцин оскорбил ирландцев в 1994 году. В аэропорту, на ветру – премьер‑министр и другие официальные лица, в том числе женщины, дорожка, флаги, журналисты, оркестр, почетный караул. Самолет сел, Ельцин не вышел. И премьера Рейнолдса на борт не пустили подняться для спасения лица, сделать вид, что в самолете провел встречу.

Или тот же Ельцин: в Швеции на приеме у короля при всем честном народе принялся женить тогдашнего кандидата в преемники Бориса Немцова на шведской принцессе, требовал, чтоб танцевали медляк и целовались. И он же записал Швецию в страны, которые воевали на стороне Гитлера. И он же на пресс‑конференции сказал: вернем японцам острова. Потом всем Кремлем думали, как этого «не воробья» взять назад. Это было неуклюже и стыдно, но не ухудшило отношений с Западом. Все это были весьма оскорбительные вещи, но не намеренные. Их жертвы обижались, приходили в недоумение. Но никто не говорил об этом как о симптомах конфронтации и признаках новой холодной войны. Реальное оскорбление возможно там, где отношения уже плохи. Путин, может быть, деликатнее, чем Ельцин. Но любая его шутка уже попадает на оголенный нерв. Оскорбление всегда адресно. Можно сказать «козлы» так, что никто не обидится, можно «милостивый государь» так, что захочется вызвать на дуэль.

Сколько мощных плевков отправил Путин в communication tube – и про бабушку, которая была бы дедушкой, и про обрезание журналистам, и про первую брачную ночь, где важен процесс, а не результат, про то, что Берлускони не преследовали бы, если б он любил не девушек, а юношей, что недавно осужденный президент Израиля молодец, семь женщин изнасиловал, настоящий мужик, мы от него такого не ожидали и все ему завидуем. Тут, правда, была и ирония: знаем мы эти ваши изнасилования – хотели за политику посадить, пришили дело через баб. Но именно это предположение для Израиля, его политиков, его судов и граждан – еще оскорбительнее, чем обидное для женщин, да и для благородных мужчин «молодец мужик».

Российская дипломатическая риторика колеблется между «козлами» и «милостивыми государями», западная в отношении России – тоже. Путину нужно показать Западу, что он не один, а остальному миру – что у России с Западом хотя и есть разногласия, но отношения нормальные, рабочие. Западу надо показать, что ничего подобного, ненормальные. Поэтому воспитанный Запад тоже переходит к оскорблениям.

Канадский премьер подает руку Путину со словами «выметайтесь с Украины», а его пресс‑секретарь рассказывает об этом журналистам. Министр иностранных дел Австралии, страны‑хозяйки «двадцатки», вслух через газеты размышляет, звать президента – участника этой самой «двадцатки» или нет. Встречать его высылают третьестепенных чиновников. Селят в гостинице хуже, чем для дорогих гостей. Законы гостеприимства на таких собраниях предписывают хозяевам о гостях и гостям друг о друге отзываться хорошо, и это правило было нарушено. Путин хотя и присутствовал лично, находился в положении человека, о котором все время говорят между собой и с прессой за глаза в третьем лице. На мероприятиях смотрят неулыбчиво, сбиваются в группки без его участия, а он ищет, к кому бы подойти, или гордо проплывает мимо. Потом все бросает и уезжает раньше всех, никто из крупных чиновников не провожает его в аэропорт. Он демонстративно жмет руку полицейскому: я с народами мира, а не с политиками.

 

Сначала все к нему езжали;

Но так как с заднего крыльца

Обыкновенно подавали

Ему донского жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги

Заслышат их домашни дроги, –

Поступком оскорбясь таким,

Все дружбу прекратили с ним.

 

Канал прерван.

 

Эра оскорбленных чувств

 

Латинское слово для «оскорбления» contumelia связано с прилагательным contumax и глаголом contemno, con + temno, с + резать, и почти буквально соответствует одному из русских глаголов со значением оскорбления «срезать». Греческое prosbole, от pros + ballo, к + бросить, приставка, означающая направление действия, и глагол «бросать» тоже понятны по своей внутренней форме: бросить что‑то в кого‑то. Презрительно бросил. Есть даже русские вульгарные соответствия вроде хамоватого «наброс».

Оскорбление в русском – по самому устройству слова – нечто, что должно заставить человека почувствовать скорбь. Грусть, тоску, печаль. Латынь и греческий говорят об оскорбляющем – о его действии. Русский – о том, кому нанесено оскорбление. О его чувствах: об обиженном и обидевшемся.

Времени оскорбления в России соответствует эпоха обид и оскорбленных чувств. Поиска обидчиков и тем для обиды. Российские публичные спикеры последних лет лидируют не только по части оскорблений, но и по части регистрируемых ими же обид, нанесенных им лично, России, православию, нашей великой истории, национальным, религиозным, половым и прочим лучшим чувствам. Как заметил коллега Иван Давыдов, целые номера современных российских газет, целые выпуски новостей могут состоять из публичных обид. «Сегодня депутат X обиделся на…» «Губернатора Y задело высказывание о…» Представитель комиссии такой‑то заявил, что глубоко оскорблен тем‑то и тем‑то, этот вознегодовал, тот потребовал извинений, она – призвать к ответу. Российские ораторы жалуются, негодуют, ропщут, дуются как мышь на крупу.

Чувствительность их повысилась необыкновенно. Души тонки, как кружева барышень. Россия представляется им местом злачным, местом покойным, иде же не должно быть ни печали, ни воздыхания. И раз вздохнув – а это у нас легко, – требуют к ответу. Однако кого из страдальцев наказывать, а кому дать удовлетворение? Одни страдают оттого, что Путин вернулся, другие страдали бы, если бы он ушел. Я сильно страдаю оттого, что владельцы московских квартир вешают кондиционеры на фасады домов, лишая смысла любую архитектуру. Владелец же квартиры страдает оттого, что у соседа есть, а у него нет, – и вешает свой ржавый чемодан рядом с ионической капителью.

Моральное страдание зависит не от поступка человека, а от субъективного восприятия его действий потерпевшим, а это вещь зыбкая и неопределенная. Категория моральных страданий, во‑первых, не квантифицируемая: как их измерить? Во‑вторых, не отвечает принципу nulla poena sine lege – «без точного закона нет ни преступления, ни наказания»: потенциальный правонарушитель не может с точностью предсказать, какие его действия повлекут оскорбление чувств. То есть этот состав преступления зависит не от деяния, а от субъективной оценки потерпевшего.

Мистер Твистер с женой, дочкой и мартышкой страдали оттого, что с ними в одной гостинице, и даже на одном этаже, оказался негр. «Там, где сдают номера чернокожим, мы на минуту остаться не можем». Мартышка, возможно, и не страдала, но кто ее спрашивал.

Один страдает от вида девушки без платка и в короткой юбке, другой – оттого, что девушка оделась в соответствии с православным дресс‑кодом: пропадает красота. Европейцы страдают, когда видят на своих улицах минареты и женщин в чадре, а мужья женщин в чадре – оттого, что на улицах реклама, а на рекламе плечи, речи, свечи и бедра, бедра кругом – и на каждом углу сидит по французу, и каждый пьет бордо. А пьющий его француз страдает от шумных американских туристов, которые так глупо заказывают в его бистро кока‑колу и свой жидкий американский кофе. Афганские талибы морально страдали от присутствия на родных скалах исполинских будд, все остальные – от их уничтожения. А вот тут стоп: во втором случае имеется факт порчи имущества. Религиозные страдания – вообще неисчерпаемая тема. Человек, никогда не бывший церковным, даже не представляет себе степень чувствительности и соответственно способности страдать, которую развивает в себе практикующий прихожанин. Для человека, зашедшего со стороны – ну храм и храм, служба как служба. А на самом деле – нет. Православный человек в храме способен мучиться буквально от всего. От того, что батюшка подал не тот возглас или что‑то в службе сократил, от того, что читают невнятно или, напротив, русифицируют отдельные слова, от того, что не по чину или, напротив, слишком по чину. Любители древнего русского благочестия страдают в храмах от живоподобных, писаных маслом икон синодального периода, больше похожих на увеличенные католические открытки, и многоголосного партесного пения, от хоров, закатывающих композиторские концерты. Любители службы, знакомой с детства, страдают от попыток внедрить в обиход элементы христианской старины.

Ревностный прихожанин, как правило, носит в душе некую идеальную службу, идеальную храмовую атмосферу. Только такую он готов признать своей и с подозрением относится к любой другой, которая ему кажется отклонением. Я видел множество таких вполне православных людей, пристально и пристрастно озирающихся в чужом храме, – все ли в порядке? Не нанесено ли ущерба благочестию? Не «неообновленец» ли тут батюшка, «католикофил», «тайный униат», «симпатизирующий раскольникам», «неправославных взглядов», не «протестант ли восточного обряда»? Или, напротив, не мракобес ли, фундаменталист и черносотенец? И, в частности, я знаю множество православных христиан, которым и служба, и особенно дворцовая атмосфера именно в храме Христа Спасителя доставляют значительные моральные страдания. Не посудиться ли христианам друг с другом? Или подождать общего для всех Страшного суда?

Это в стенах‑то храмов, где житейских бурь и страстей должно быть меньше, чем в миру. А что же тогда творится за их стенами?

 

Лила, Лила! я страдаю

Безотрадною тоской,

Я томлюсь, я умираю,

Гасну пламенной душой.

 

Вот и состав преступления. Засудим только Лилу или еще и соучастников – ночь, луну, сирень, розу, соловья, легкое дыхание, трели, шепот?

Юный Вертер очень страдал. Засудим фройляйн Лотту. Ахилл испытывал моральные страдания из‑за отнятой пленницы Брисеиды. А надо было не выпендриваться, не устраивать саботаж боевых действий, приведший к гибели друга, а отправить Агамемнона на нары. И вообще – банду Гектора под суд.

Адам и Ева в раю жили хорошо, но морально страдали от бессмысленных запретов. Это рай или колония для малолетних правонарушителей? И в результате оба сосланы на каторгу с применением особо жестоких методов наказания: «в болезни будешь рожать детей; в поте лица твоего будешь есть хлеб». Есть все основания для того, чтобы судиться с творцом.

У пострадавшего от Pussy Riot охранника храма проблемы со сном, говорит его защитник. Не у него первого.

 

Не спится, няня: здесь так душно!

Открой окно да сядь ко мне.

Дай, няня, мне перо, бумагу.

 

Не написать ли жалобу в районную прокуратуру? Простая русская православная девушка с семейными ценностями страдает от действий хлыща и космополита, воспитанного католическим аббатом. Пушкин не закончил «Онегина», но, коли муки подсудны, в последней главе Евгению следовало бы обратиться в суд за причиненные моральные страдания, а генералу Гремину подать ответный иск за попытку разрушения вековых семейных устоев.

Однако же моральные страдания – неизбежная и совершенно необходимая часть человеческого существования, condition humaine в чистом виде. В христианском контексте можно считать их следствием грехопадения, но тогда они – то самое следствие, которое заставляет человека оглядеться и понять, что с миром что‑то не так. Физические страдания – для этого слишком грубый инструмент. Вне христианского контекста моральные страдания – важный механизм созидания, часто его отправная точка. Моральные страдания – это хотение чего‑то еще, чего нет на свете, – от Бога до новой технологии, новой музыки или нового стихотворения.

И странно, что логику искупления через страдание обидчивые официальные лица и защитники православной великой России применяют исключительно к своим обидчикам – пусть пострадают, посидят, подумают и очистятся, – и не применяют к себе. С точки зрения юридической обвинение в моральных страданиях кажется куда как сомнительным, а с точки зрения мировоззренческой – вообще никуда не годится. Никто не обещал православным христианам жизнь без страданий уже в нынешнем веке. Да и они сами разве чувствуют себя вовсе без греха, который можно было бы искупить каким‑никаким страданием – хоть исключительно моральным, хоть парой бессонных ночей?

 

Почему можно смеяться над русскими

 

Оскорбление может закрыть канал коммуникации. Однако парадоксальным образом оно может быть тем, что его открывает – в том случае, когда адресовано носителю силы и славы. Это его проверка на доступность. Закроется обидой, осуждением, репрессиями, пытками, казнью или нет. Если нет – значит, слышит и можно с ним говорить. Античность знала и вовсю использовала такие ритуальные триумфальные оскорбления. Когда Цезарь шел с триумфом по Риму, про него пели гадости – как до этого про консулов‑победителей и легатов, а после этого про императоров (правда, совсем уж ритуально).

 

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.

Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря:

Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию, –

Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.

 

То, что в более поздней Европе считалось оскорблением величества, то, что в Азии каралось бы жестокой казнью, в Риме было формой возвеличения. Гадости пели про победителя в ситуации триумфа. Оскорбление и почесть, две крайности, сходились. И открывался канал коммуникации. Сводил победителя на землю: не зазнавайся. Смог выслушать это, значит, сможешь выслушать и остальное – и неприятную правду, и просьбу. «Мальчишки отняли копеечку, вели их зарезать, как ты зарезал царевича Димитрия».

Те же цели у ритуала омовения ног римским папой или константинопольским патриархом, та же функция у средневековых шутов и юродивых. Канал коммуникации, который мог быть прерван величием, открывался благодаря оскорблению величества.

Не сразу заметишь, но в современном мире осталось довольно много от древних оскорблений триумфатора. Если мы возьмемся составлять мировую карту корректности – кого в мире можно оскорблять, а кого нельзя, – окажется, что можно сильных и нельзя слабых. Можно победителей или тех, от кого по совокупности опыта ждут побед. Нельзя тех, в ком видят заведомо проигравшую сторону, сторону, которая вряд ли осилит, одолеет, одержит верх. Если мы, Россия, претендуем на роль победителей, на значение, на силу и славу, мы должны быть готовы к оскорблениям. Победителей не судят, их оскорбляют. За триумфы и виктории – давние, новые и просто потенциальные, за то, что веселится храбрый росс, но и храбрый американец веселится не меньше. Оскорбление – признание оскорбляющим поражения до выхода на ринг. Оскорбление – спутник силы.

Русская девушка Люба в 1991 году вышла замуж за пана Дзюбинского и поселилась в польской деревне Стапорково, а в 2010 году подала в суд на золовку Терезу за то, что она называет ее ругательным словом ruska, и проиграла. «Это смертный приговор для меня. Родня мужа превратит мою жизнь в ад», – воскликнула Любовь Дзюбинска, выйдя из суда. «Далек мой путь, тяжел мой путь, страшна судьба моя».

У нас «дорогих россиян» ввел в обращение Ельцин. А у поляков мы так называемся испокон веку. Не только страна Rosja, но и жители ее Rosjane, и язык у нас rosyjski. (На правильном украинском, кстати, тоже будут «россияне» и «росийска мова».) А слово ruski является, говоря филологически, пейоративом, то есть ухудшительным вариантом: можно сказать «еврей», а можно – «жид», можно «украинец», можно «хохол», одно будет нейтрально, другое пейоративно. А по‑польски можно сказать rosjanin, а можно ruski.

Кстати, в английском кроме Russian есть слово russky, не столько оскорбительное, сколько звукоподражательно‑ироническое. Впрочем, некоторые английские словари помечают его как offensive, оскорбительное. Для американцев правых взглядов оно звучит почти как commies (коммуняки). Наше начальство, может, про это не знало и называло «Русский дом» на зимней Олимпиаде в Ванкувере Russky Dom. А может, знало, но пошутило над собой.

Кто сам обзывается, тот сам так называется. Сама ты, золовка, руска. И всей деревне сказать: «Сами вы руски. И мама твоя руска, и дедушка у тебя руски, и кот у вас еврей». А что еще им скажешь? Даже не жаловавший поляков Достоевский называл их просто поляками, в особенно ответственных сценах – «полячишками». Но это в литературе, а в народе как‑то ничего такого нет. Есть слово «лях», но на прозвище оно никак не тянет, звучит почти респектабельно. «Кто устоит в неравном споре: кичливый лях или верный росс?»

Слова мигрируют из нейтральных в ухудшительные. Еще в XVII веке в русском языке слово «жид» было нейтральным (как в современном польском), а в конце XVIII столетия раввины обращались к матушке Екатерине, чтобы государство в отношениях с общиной его не использовало. Слово «негр» в английском было нейтральным – стало обзывательством, за которое и срок можно схлопотать.

Слово Weib в современном немецком звучит примерно, как наше «баба», а в XVIII веке означало просто «женщину» в ее, так сказать, гендерном отличии от мужчины. Das Ewig‑Weibliche zieht uns hinan («Вечная женственность тянет нас к ней») – так заканчивал Гёте своего бессмертного «Фауста». И совсем не имел в виду «бабистость». Так слова расплачиваются за церемонность, которой был окружен в старые времена женский пол. Высокое хочется снизить, пафос сбить, чем выше забрался, тем больнее падение.

Сейчас ту же судьбу переживает слово Frauelein. Преподаватель латыни, уехавший в Германию, был срезан своей немецкой коллегой по кафедре: «Я же не называю вас “херрляйн” (господинчик) оттого, что вы не женаты». А вот француженки любого возраста по‑прежнему не против, чтобы их называли «мадмуазель».

Слово «руски», возможно, когда‑то тоже не было обзывательством. Ruś и означало примерно то же, что Русь у нас – домосковскую и немосковскую Россию. Обидное «руски, руска» в Польше, кстати, одинаково может относиться к представителям украинского и бел<