Бочарников Аристарх Евтеевич

 

 Родился в 1886 г. Проживал: Курская обл., Б-Троицкий р-н, Лихая Поляна.

Приговорен: в 1932 г.

Приговор: спецпоселение Реабилитирован 30 июля 1997 г.

 

Источник: УВД Белгородской обл.

 

ГЕРУА Б.В. Воспоминания о моей жизни. Том 2.

 

  Содержание: В штабе Юго-Западного фронта. Командование 123-м пехотным Козловским полком. Начальник штаба 31-ой пехотной дивизии. Командование лейб-гвардии Измайловским полком. Генерал-квартирмейстерство в штабе Особой армии. Начальник штаба 11-ой армии.

 

Глава: КОМАНДОВАНИЕ Л. ГВ. ИЗМАЙЛОВСКИМ ПОЛКОМ

 

В мае 1915 года полк стоял на позициях под Ломжей.

Приехал я в этот пыльный тогда городок 5 июня. Навестил брата, исполнявшего должность генерал-квартирмейстера 12-й армии, и представился Безобразову, командиру Гвардейского корпуса.

Генерал, знавший меня по пулеметным сборам гвардии, встретил ласково, но предупредил:

- Вы принимаете трудный полк!

В штабе корпуса было много знакомых и совсем петербургская атмосфера. Б. А. Энгельгардт, бывший член Думы, а теперь офицер для поручений при штабе, рассказал, как вершились дела в нем при графе Ностице:

- Мы обсуждали операции на французском языке, как генералы 12-го года.

В какой-то казенной бричке я поехал к полку через штаб 1-ой гвардейской дивизии и там представился генералу Гольтгоеру, бригадиру, исполнявшему обязанности начальника дивизии. Настоящий серьезно заболел и был эвакуирован.

Гольтгоер накормил меня завтраком, но о полке не говорил, - быть может потому, что тут же за столом сидел Измайловский полковник Офросимов, заведовавший чем-то хозяйственным при штабе дивизии.

Полк находился в резерве, что было удобно для его приема; штаб стоял в помещичьем доме Кисельницы.

О своем вступлении в командование я отдал приказ 6 июня.

Было неизвестно, от кого я принимал полк. Оказалось, что в штабе полка орудовал импровизированный парламент, состоявший, кроме чинов штаба, из всех четырех батальонных командиров и двух вольноопределяющихся унтер-офицеров из команды конных разведчиков. Вся эта компания жила и заседала в штабе полка.

Когда я приказал обратиться каждому к исполнению своих прямых обязанностей, мне показалось, что это было встречено с удивлением и неодобрением. Впрочем, я думаю, что полковой адъютант Н. Н. Порохов и заведовавший оперативной частью И. В. Белозеров понимали странность управления, установившегося в полку, и благословляли исчезновение «депутатов», превращавших штаб полка в род клуба. Полк существовал без настоящего хозяина почти четыре месяца. Мой предшественник генерал Круглевский был ранен в феврале. Ему пришлось отнять руку. На возвращение его не было надежды, но тем не менее с назначением преемника тянули.

Состояние полка в сборе в тылу позиций позволило принять его в строю. Батальоны были выстроены в резервных колоннах, в двух местах, чтобы не было слишком большого скопления. Хотя бомбардировка с воздуха находилась тогда в самом зачаточном состоянии, все же наши густые сомкнутые колонны могли привлечь внимание и соблазнить какого-нибудь случайного немецкого летчика.

Впечатление от сомкнутого строя полка получилось плачевное. Батальоны и роты были плохо выравнены по фронту и в затылок; стояли они на неправильных, неровных дистанциях и интервалах.

Снаряжение у солдат было пригнано кое-как и разнообразно. Люди стояли мешковато и не выказывали никакого подъема при виде нового командира.

Офицеры не отставали от солдат и смотрели «буками».

В двух ротах были заявлены претензии, потом, при разборе, оказавшиеся правильными. Заявление жалоб считалось в войсках, и не без основания, признаком внутреннего беспорядка части.

Во время моего обхода рот люди шевелились и даже слышались разговоры. В одной роте пример этому     подавал сам фельдфебель, которого я должен был тут же подтянуть.

Если в строевой части полка все показалось мне нестроевым, то в тыловой, нестроевой, к моему великому удивлению и неожиданному удовольствию, все оказалось в отличном строевом порядке. Единственная часть, которая представилась мне молодцевато и по-гвардейски, - была хозяйственная, с ее тыловыми командами, обозными и нестроевой ротой. Этой частью заправлял молодой и энергичный капитан А. В. Есимонтовский. Постоянное отделение от полка и самостоятельность позволяли начальнику хозяйственной части, если он хотел и умел, лепить из нее часть «по своему образу и подобию». А так как А. В. Есимонтовский любил во всем отчетливость и нарядность, то и вверенные ему обозные и мастеровые легко перещеголяли своих запущенных строевых собратьев.

В таком же отличном состоянии представился мне санитарный отдел с его обозом и санитарами. У полкового врача Пороховского была несомненная строевая жилка, и он охотно шел в ногу с Есимонтовским, держа своих людей, лошадей и повозки в образцовом порядке. Впоследствии, при моем поощрении и замене неповоротливых казенных санитарных рыдванов легким двуколочным обозом{1}, Пороховский неизменно радовал мой глаз подтянутостью своей санитарной колонны, каковы бы ни были боевые условия.

При обозе 2-го разряда я нашел и своего старого знакомого - протоиерея Сахарова, который был священником лейб-гвардии Егерского полка, когда я был молодым офицером.

Хорошее впечатление о тыле полка не могло разогнать моей заботы в отношении строевого полка, которым долго никто не занимался и который не только не напоминал о гвардии, но скорее походил на захолустную и захудалую часть.

Уже через три дня после моего приезда и приема полка, его поставили на позиционный участок. Приехал как-то и прошелся со мной, частью по окопам, частью по тылам, песочным и пыльным, генерал Гольтгоер. Встречавшиеся Измайловцы не блистали выправкой, плохо становились во фронт, и отдавали честь, на что командующий дивизией и обратил мое внимание, приказав заняться этой стороной дела. Замечание, хотя и сделанное в мягкой и деликатной форме, все же оставалось замечанием командиру недальней давности. Приходило в голову: наезжало ли старшее начальство в полк с репутацией «трудного» во время четырехмесячного междуцарствия и что оно сделало, чтобы сдержать этот ополз гвардейства и даже элементарной дисциплины. Получали ли временно командовавшие полковники головомойки и было ли известно о введении в полку, под конец, соборного начала в управлении?

Таковы, на протяжении самых первых дней моего командования, оказались мои впечатления и переживания, предвещавшие новому командиру мало веселого. Предстоял путь в неизвестное, ответственное будущее по крутому подъему и против ветра, с преодолением неожиданных препятствий, среди которых могли оказаться и капканы.

- Да, это нелегкий полк, - сказал я себе, начав подъем!...

Позиции под Ломжей, после наших легкомысленных в Галиции, представились мне солидными и прочными. Служба в окопах неслась внимательно и хорошо, что подавало надежду на добрую боевую работу с полком. Он уже и имел такую репутацию в других полках дивизии. Ко мне зашел с визитом офицер Лейб-Егерь - князь Борис Оболенский и так образно определил эту репутацию: «У Измайловцев - кабак кабаком, а в результате выходит хорошо!». Тогда же Оболенский сказал мне: «А мы ждали тебя командиром к нам». По-видимому, Лейб-Егеря тогда начинали уставать от дельности генерала В., у которого это почтенное качество соединялось с утонченным бездушием и желчностью в отношениях.

За время позиционного стояния я успел познакомиться с офицерским составом (кого не знал раньше) и разобраться в делах. Но стояние скоро кончилось, так как через несколько дней был получен приказ гвардии двигаться на юг, где в то время продолжал угрожающе развиваться удар Макензена.

Полки постепенно сменялись с позиций и выступали походом на Белосток, где садились в поезда. Дальнейшая переброска до Холма происходила по железной. дороге. Измайловцы выступили из Ломжи 13 июня и осели к югу от Холма, в районе с. Бзите, 23-го.

Днями походного движения я воспользовался, чтобы вернуть людям после длинного позиционного периода маршевые привычки и сноровки. Скоро мне удалось побороть цифры отсталых в ротах, говорившие не столько о невтянутости, сколько об отсутствии заботы у фельдфебелей и взводных. Состав полка был полный. около 3.000, по штатам военного времени, так как после Ломжинских боев в феврале он пополнился до краев. Постепенно, шаг за шагом, я старался прибрать к рукам офицеров и солдат. Мне казалось, что я успевал в этом. Под Бзите мы, как и вообще весь Гвардейский корпус в районе Холма, состояли в стратегическом резерве, и я смог отдать, при отличной летней погоде, часть времени занятиям по одиночной выправке и сомкнутому строю, - во имя восстановления строевого духа.

 Историческая сторона всего дальнейшего описана мною с достаточною подробностью в статье «Боевой и мирный календарь Измайловцев с июня 1915 по июнь 1916 г.», напечатанной в 1932 г. на машинке в журнале «Измайловская Старина» (№№ 10, 11, 12 «И. С.» и мои письма в № 24){2}.

Поэтому я не буду здесь излишне повторяться, но остановлюсь, как сделал уже выше, на фактах и воспоминаниях, которые в том рассказе были бы не у места и могли бы задеть чувство узкого полкового патриотизма офицеров, моих бывших сотрудников. По отношению к большинству из них я не чувствую ничего, кроме благодарности, за их работу и исполнение долга, особенно в бою; к отдельным офицерам - чувство, более глубокое, личной привязанности; но наряду с этим я не могу вычеркнуть из моей памяти некоторых

 пятен на солнце, которые не были случайными и переходящими, а являлись результатом сложной и даже загадочной нравственной структуры корпуса офицеров лейб-гвардии Измайловского полка в течение нескольких десятилетий до войны.

Во время нашей стоянки вокруг пыльной д. Бзите, на юге, в двух переходах, шли бои, и, если мы не двигались вперед, то поле сражения само любезно подвигалось к нам. Шумы становились все слышнее и слышнее. И вечером 4 июля, когда полку было наконец приказано наступать к Красноставу, ему нужно было совершить лишь небольшой переход, чтобы оказаться утром 5-го сразу в передовой линии.

Измайловцы и Преображенцы должны были сменить потрясенных непрерывными боями армейцев на участке позиции к северу от Красностава, по обе стороны р. Вепрж. Река являлась границей между полками.

Измайловцы, на восточном берегу сменили на рассвете едва державшихся Тульцев, которых оставалось так мало, что окопы казались занятыми точно условно, пунктиром. Между тем природные свойства позиции были выгодны: она шла по опушке не слишком большого леса на гребне, с которого открывался дальний обзор и обстрел в сторону Красностава; тылы окопов и сообщения были хорошо скрыты лесом. В некотором расстоянии за ним находились удобные позиции для батарей.

Как только свежая, полнокровная часть заняла эту позицию, ее потенциальные тактические условия сразу ожили и показали себя в бою 5 июля.

Измайловцы едва имели время осмотреться в окопах, как были атакованы от Красностава отборными - выяснилось впоследствии - немецкими войсками. Сюда для производства нового очередного прорыва германцы подвели гвардию и неожиданно нарвались на русскую гвардию, тоже свежую.

людям после длинного позиционного периода маршевые привычки и сноровки. Скоро мне удалось побороть цифры отсталых в ротах, говорившие не столько о невтянутости, сколько об отсутствии заботы у фельдфебелей и взводных. Состав полка был полный. около 3.000, по штатам военного времени, так как после Ломжинских боев в феврале он пополнился до краев. Постепенно, шаг за шагом, я старался прибрать к рукам офицеров и солдат. Мне казалось, что я успевал в этом. Под Бзите мы, как и вообще весь Гвардейский корпус в районе Холма, состояли в стратегическом резерве, и я смог отдать, при отличной летней погоде, часть времени занятиям по одиночной выправке и сомкнутому строю, - во имя восстановления строевого духа.

Историческая сторона всего дальнейшего описана мною с достаточною подробностью в статье «Боевой и мирный календарь Измайловцев с июня 1915 по июнь 1916 г.», напечатанной в 1932 г. на машинке в журнале «Измайловская Старина» (№№ 10, 11, 12 «И. С.» и мои письма в № 24){2}.

Поэтому я не буду здесь излишне повторяться, но остановлюсь, как сделал уже выше, на фактах и воспоминаниях, которые в том рассказе были бы не у места и могли бы задеть чувство узкого полкового патриотизма офицеров, моих бывших сотрудников. По отношению к большинству из них я не чувствую ничего, кроме благодарности, за их работу и исполнение долга, особенно в бою; к отдельным офицерам - чувство, более глубокое, личной привязанности; но наряду с этим я не могу вычеркнуть из моей памяти некоторых

 пятен на солнце, которые не были случайными и переходящими, а являлись результатом сложной и даже загадочной нравственной структуры корпуса офицеров лейб-гвардии Измайловского полка в течение нескольких десятилетий до войны.

Во время нашей стоянки вокруг пыльной д. Бзите, на юге, в двух переходах, шли бои, и, если мы не двигались вперед, то поле сражения само любезно подвигалось к нам. Шумы становились все слышнее и слышнее. И вечером 4 июля, когда полку было наконец приказано наступать к Красноставу, ему нужно было совершить лишь небольшой переход, чтобы оказаться утром 5-го сразу в передовой линии.

Измайловцы и Преображенцы должны были сменить потрясенных непрерывными боями армейцев на участке позиции к северу от Красностава, по обе стороны р. Вепрж. Река являлась границей между полками.

Измайловцы, на восточном берегу сменили на рассвете едва державшихся Тульцев, которых оставалось так мало, что окопы казались занятыми точно условно, пунктиром. Между тем природные свойства позиции были выгодны: она шла по опушке не слишком большого леса на гребне, с которого открывался дальний обзор и обстрел в сторону Красностава; тылы окопов и сообщения были хорошо скрыты лесом. В некотором расстоянии за ним находились удобные позиции для батарей.

Как только свежая, полнокровная часть заняла эту позицию, ее потенциальные тактические условия сразу ожили и показали себя в бою 5 июля.

  Измайловцы едва имели время осмотреться в окопах, как были атакованы от Красностава отборными - выяснилось впоследствии - немецкими войсками. Сюда для производства нового очередного прорыва германцы подвели гвардию и неожиданно нарвались на русскую гвардию, тоже свежую.

Весь день шел упорный бой как у Измаиловцев, так и у Преображенцев. Повторные атаки противника были обоими полками отбиты. В 6 час. вечера бой стал утихать. Выражаясь языком сводок, прусские гвардейцы были с большими потерями отброшены в район Красностава. У нас создалось искреннее настроение одержанной победы и желание на следующее утро перейти в наступление. Лично я готовил нужные для того распоряжения.

За день боя Измайловцы были усилены, по моему совету в штабе дивизии, гвардейской стрелковой бригадой, развернувшейся левее и обозначившей охватывающее положение (хотели подкрепить наш участок по самому плохому рецепту: прямо с тыла).

Кроме того, предоставили в мое распоряжение батальон или два Семеновцев из дивизионного резерва. Я их не тронул, справившись с задачей дня собственными силами. Но в случае перехода в наступление эта свежая часть и гвардейские стрелки слева должны были бы сыграть большую роль.

Однако атаковать нам не пришлось. Где-то на фронте, кажется, правее Преображенцев. противнику удалось глубоко прорвать наши линии. Понадобилось исправление общего фронта и новый отход.

Измайловцы отошли перед рассветом скрытно и в образцовом порядке. Я пропустил мимо себя каждую роту и дождался последних разведчиков, прикрывавших отступление.

Вообще Красноставский бой показал мне, какой солидный и надежный боевой материал представлял собою полк. Потери были значительны, и из строя выбыло убитыми и ранеными несколько офицеров.

Но Измайловцы справедливо гордились днем 5 июля 1915 г. и занесли его в боевую хронику полка на табельный листок. До Свинюхов 1916 г. это сражение казалось лучшим с начала войны. Правда, мы оборонялись, но оборонялись активно, а противником была прусская гвардия{3}.

Мне удалось добыть Георгиевский крест офицеру пулеметчику Б. С. Гескету, лично взявшемуся за стрельбу, когда прислуга была переранена. Его довольно скоро пронесли мимо меня через лес на носилках. Он в свою очередь был ранен, и тяжело, в правую руку. Потерял способность ею владеть.

Командующему полком была объявлена Высочайшая благодарность (Государь сам поднял на эту ступень представление, просившее о так называемом «благоволении»). Из орденов мне, в полковничьем чине, давать было нечего, а произвести в генералы, очевидно, сочли преждевременным. «Благоволения» и «благодарности» обозначали у нас какие-то права на ускоренную выслугу пенсии.

Вскоре после Красностава, во время дальнейшего отхода и временного стояния Измайловцев в резерве, в полк приехал корпусной командир генерал Ьезобразов специально поблагодарить офицеров и солдат за бой.

Новый начальник дивизии генерал В. В. Нотбек{4}, принявший дивизию перед Красноставом, не счел нужным и психологически полезным сделать то же самое.

Начиная с Красностава полк включился в тот огромный стратегический отход из Галиции, в котором еще так недавно я участвовал в рядах 31-й дивизии. Между прочим, в Холмщине она

оказалась в июле где-то поблизости и я получил привет и пачку новостей (частью грустных) от милых Козловцев.

Отступали мы, задерживая противника почти ежедневными боями, через Влодаву к Бресту, к которому подошли в первых числах августа. За этот монотонный и томительный период (дрались, недосыпали, маршировали ночами, копали днем, несли потери) крупным внутренним событием явилась смена командира корпуса. Приходившийся по вкусу гвардии Безобразов сцепился по какому-то тактическому вопросу с тогдашним командующим 3-ей армией{5}, в составе которой мы вели бои под Холмом, и, потеряв, по обыкновению, равновесие, апеллировал, на правах генерал-адъютанта, к Государю! Кончилась эта схватка отъездом Безобразова в Ставку, привезшего туда свою раз навсегда установившуюся ненависть к генералу Лешу, и назначением к нам корпусным командиром генерала Олохова. Это был бывший офицер Генерального штаба, спокойный и дельный, имевший и гвардейский стаж, так как командовал и гвардейским пехотным полком и одной из гвардейских дивизий. Олохов приехал в полк, когда мы готовились за Брест-Литовском погрузиться в поезда, чтобы следовать на север, в район Вильньг, куда, точно, мы, конечно, не знали. Но было известно, что и там начала серьезно портиться обстановка.  Новый командир корпуса, поздоровавшись с теми частями полка, которые можно было ему показать в суете железнодорожной посадки, отвел меня в сторону, на пустые запасные пути, и здесь, гуляя и по-товарищески, допросил, как я справляюсь с полком. В то время мои первые впечатления успели сгладиться под влиянием сильных боевых испытаний, в которых, казалось мне, установилось взаимное понимание и взаимное уважение между офицерами и командиром. Я переживал медовый месяц своего союза с Измайловским полком, обнаруживая в нем скрытые добрые качества и возможности. Как раз в те дни конца июля я написал своей жене: «Становлюсь до корней волос Измайловцем».

- Мне известно, как удачно вы сумели прийтись по душе и по вкусу офицерству. Это немалое достижение, ибо Измайловцы всегда славились капризным отношением к своим командирам, - и затем прибавил смеясь: - Подавай им, по меньшей мере, Кавалергарда!

Слышать со стороны о том, что я как будто достиг первоначальной цели своей программы и приблизил прямотой и простотой сердца офицеров, было приятно. Увы, не за горами ожидали меня разочарования. Семейное счастье с Измайловским офицерством, плохо дававшееся их командирам, оказалось недолговечным и для меня. Погрузка была закончена на станции Березовка 5 августа. В составе дивизии нас перебросили по железной дороге до Вилейки; затем, нервно и суетливо, повернули круто на восток, видимо, на защиту подступов к Петербургу; успокоившись, вернули с полдороги назад и, наконец, высадили 9 августа в Вильно. Отсюда, походом, 1-я гвардейская пехотная дивизия и вообще весь Гвардейский корпус были двинуты на пути к северу от Вильны. Противник стремился охватить нас в этом направлении. Нам надлежало его в лучшем случае отбросить, в худшем - остановить. В середине августа (начиная с 18-го) и до первых чисел сентября на подступах к Вильне шли упорные бои, в которых гвардия сдержала напор германцев. Но силы их, особенно артиллерия и пулеметы, неизменно превосходили наши, и приходилось шаг за шагом подаваться назад.

Крайним северным рубежом, до которого 17 августа дошли Измайловцы, были позиции впереди Колонии Консыставо (верст 80 от Вильны). Здесь мы натолкнулись на крепко занятую и природно сильную позицию у д. Явнюны, сбить немцев с которой не удалось ни Преображенцам у Гудулина, ни Семеновцам, ни Измайловцам; эти три полка имели охватывающее положение, но противник всюду командовал со своих высот. Мы понесли чувствительные потери. Измайловцы потеряли, из офицеров, храброго в военное, а в мирное время беспутного Скобельцына{6}, командира 4-го батальона, и талантливого поэта Бориса Хомутова{7}.

27-го августа, под Консыставом, мы получили известие, что в командование армиями вступил сам Государь. Прокричали в резерве «ура» и проиграли гимн, но чувство было смешанное и неясное. Великий Князь Николай Николаевич, правда, не оправдал быстро созданную ему репутацию великого стратега, не обнаружив основного условия для этого диплома. Ни тени предусмотрительности. Но и Государь, как стратег, был большим вопросом. Очевидно настоящим Верховным Главнокомандующим становился новый начальник штаба - М. В. Алексеев, неизмеримо более к этой роли подготовленный, чем его предшественник, ничтожный и сладкий Янушкевич. Получив подкрепления, немцы против нас перешли в наступление и вынудили к отходу, который вначале принял беспорядочный характер, - дело происходило днем. Однако с этим удалось быстро справиться, и к вечеру полк стройно занял новую позицию. На ней 30-го я командовал 2-й бригадой дивизии (Измайловцами и Егерями), успешно отбил серьезную атаку немцев и заслужил свои генеральские погоны. При отходе на эту позицию произошло мое первое столкновение, по полевому телефону, с Нотбеком, начальником дивизии. Он позволил себе резко отозваться о действиях полка, в почти угрожающих тонах, совершенно не отдавая себе отчета в том, что во все эти тяжелые дни сделал полк, теперь оставшийся почти без офицеров и сжавшийся до 800-900 человек. Я вспылил и не менее резко оборвал генерала. Полк исполняет свой долг и не заслужил разноса на поле сражения. Что касается до его командира, то он готов сдать полк другому. Нотбек «сократился». Но, как покажет будущее, не переменился в своих отношениях к Измайловцам и их командиру.

После боя 30 августа полк был «на минутку» осажен в резерв. Дивизия, в зависимости от давления немцев то в одном месте, то в другом, передвигалась, подаваясь назад и влево. В первых числах сентября главнейшая угроза обозначилась на шоссе Мейшаголы-Вильно. Гвардия вошла на этом участке в боевую линию и загородила немцам дорогу. В ночь на 3-е сентября Измайловцы сменили на фронте в окопах лейб-гвардии 4-й Императорской Фамилии стрелковый полк. Я нашел командира, знакомого еще по Пажескому корпусу - Н. Н. Скалона (Георгиевского кавалера за японскую войну, сослуживца по 10-му армейскому корпусу), где Скалон командовал в 9-й дивизии 36-м пехотным Орловским полком), спокойно сидящим в какой-то одинокой халупе, шагах в 800-1000 от передовых окопов. Противник его пока что не тревожил, и он чувствовал себя прекрасно.

Это место штаба напомнило мне знаменитый блиндаж на лысине под Мезенцом одиннадцать месяцев тому назад. Управлять полком в случае боя с линии батальонных резервов было бы чрезвычайно трудно, и, может быть, пришлось бы уходить под огнем, снимая телефоны. Учтя эти неприятные возможности, я приказал расположить штаб полка далее в глубине, где за серединою участка и у проходившего здесь шоссе удобно находился лесок. Раскинув близ самой опушки свой цыганский табор, штаб погрузился в сон. Но сон оказался кратким. Едва стал пробиваться первый свет, часов в 5 утра, как нас разбудила артиллерийская бомбардировка. Немцы обрушились на Измайловский участок. Вскоре начали отвечать наши батареи. Загорелся бой.  Силенок у нас было мало, но мы вышли в тот памятный день из тяжелого положения с честью, лишь немного осадив на позиции и остановив дальнейшее продвижение несомненно превосходных сил противника на следующем гребешке.тОдинокая халупа штаба Императорских стрелков оказалась в той полосе, которую нам пришлось уступить противнику. Немцы наступали так бодро, что были видны невооруженным глазом с наших батарей, и два батарейных командира приехали ко мне просить разрешения сняться с позиций, чтобы не потерять орудий.

- Ни в каком случае, - приказал я. - Наоборот, усильте огонь и продолжайте его, хотя бы понадобилось перейти на картечь.

Не сомневаюсь, что эта непоколебимость нашего артиллерийского щита, в связи с симулированным подходом на виду противника несуществовавших резервов - писаря и музыканты при штабе, предводимые полковым адъютантом (это была его блестящая идея) - существенно повлияли на благополучный для нас исход дела. А были жуткие часы! Бой этот мы назвали «Линдиснишки» по имени широко разбросанной в этих холмах захудалой деревни. Мы провели затем тревожный темный вечер, так как у гвардейских стрелков, влево, в стыке с нами, был большой лес, и им все чудилось, что немцы туда просочились и что это лежит на нашей совести! Незадолго до полуночи, однако, получилось приказание отступать далее, к Вильно.

Отход совершился беспрепятственно, под покровом ночи, и на другой день части 1-ой гвардейской пехотной дивизии еще раз вступили в литовскую столицу. Здесь была объявлена дневка. Полк расположили по квартирам вблизи Антоколя. Я имел случай взглянуть на тот дом, где жил мой отец в 1898-99 гг. и где я бывал в чине подпоручика лейб-гвардии Егерского полка. Воспользовавшись дневкой, я съездил в штаб 10-й армии, в которую мы тогда входили, чтобы узнать обстановку в широких чертах. Черты эти складывались для нас в довольно неприятную гримасу. Противник на этом Северном фронте пытался левой частью стратегических клещей (правой он давил с юга) как можно глубже охватить нас с фланга и с тыла и отрезать войска, действовавшие в Виленском районе. Неприятелю, таким образом, было на руку наше здесь упорство. Но понимали это и мы, и было решено произвести большой отход, с тем чтобы оторваться от немцев и уничтожить ту форму мешка, которую принял в этом районе абрис нашего фронта. Вечером... сентября выступили в общем направлении на Солы и Сморгонь, на юго-восток. Два-три последующих перехода гвардии представляли собой явление редкое. Пехота вместе с артиллерией шла в узкой полосе предоставленных им немногих дорог; противник наседал сзади и обозначал свое пребывание справа и слева. Ночью, когда немцы пускали свои зеленые ракеты, было очевидно, что мы идем окруженные с трех сторон и что противник стремится преградить нам путь и с четвертой стороны. Командир Преображенцев граф Игнатьев при встрече со мной сказал: «Идем в Потсдам!». Впоследствии, район, в котором мы двигались, нанесенный на карту, вырисовался в форме груши, узкая часть которой была обращена к нашим тылам. Через это горлышко, в конце концов, гвардия благополучно проскочила и вышла из ловушки. Фронтовому и армейскому командованию удалось остановить, а затем отогнуть немецкие клещи.

7 сентября полк поставили в резерв за позицией у господского двора Рачуны. Впереди шел оживленный бой в течение недели, маленький помещичий дом, где сбилось в кучу несколько штабов и где я спал под роялем, обсыпало осколками и шрапнельными пулями, но в дело Измайловцев не ввели. Я вынужден был свести полк в два батальона. В нем оставалось 8 офицеров и 800 солдат. Все - не офицеры и солдаты, а тени.

Под Рачунами мы простояли трое суток и были двинуты далее на юго-восток, через Солы к Сморгони. У Солы мы увидели еще свежие следы кавалерийского немецкого набега, - произведенные разрушения. Переход до Сморгони был невелик, и еще до полудня 11 сентября полк достиг назначенной ему линии, шедшей влево и к югу от самого города Сморгони. Город заняли Лейб-Егеря, а левее Измайловцев стали Семеновцы. Преображенцев назначили в резерв. Едва я успел дать указания по разбивке и укреплению позиции, как над нами разорвалась пара шрапнелей, за которой последовало несколько беглых очередей. Очевидно, какие-то два конных орудия противника успели подъехать близко, опередив пехоту, и хорошо увидели наши цепи, приступавшие к самоокапыванию. Штаб полка вместе со штабом Преображенцев расположился верстах в двух за позицией, в железнодорожной будке, которую мы заслуженно прозвали «клоповником».

Под Сморгоныо гвардия простояла две недели, до 26 сентября. Не считая артиллерийского огня, боев не было. Противник выдохся и только раз попробовал атаковать непосредственно левее 1-ой гвардейской дивизии, но был отбит. Ход этого последнего боя можно было довольно хорошо наблюдать с фланга, с наших позиций. На них мы углубляли и совершенствовали свои окопы. В брошенную жителями Сморгонь солдатня ходила за так называемыми «покупками», возвращаясь с разною дрянью, а иногда и с хорошими товарами, вроде, например, сапожного, которым славилась Сморгонь. Знаю только, что впоследствии один из полковых мастеров-сапожников сшил мне превосходные высокие сапоги из отличной сморгонской шагрени. Я довольно щедро заплатил сапожнику по петербургским ценам, но не спрашивал, во что ему обошлась шагрень в Сморгони! Набеги на город дали возможность командиру 8-й сводной роты штабс-капитану Козеко удовлетворить его артистический вкус (он пописывал недурные стихи) и превратить свой командирский блиндаж в кокетливый будуар, с подушками, коврами и занавесками. Я посещал окопы чаще по вечерам, так как тогда можно было незаметно подъехать с тыла даже в полковой бричке. Раз как-то, по возвращении в «клоповник», меня вызвал по телефону командир 2-го сводного батальона Николай Владимирович Муфель.

- Едва вы отъехали - доложил он, - как граната ударила точно в то место, где вы садились в экипаж. Позвольте вас поздравить!

Тут я вспомнил, что действительно слышал, отъезжая, одиночный удар гранаты позади, но не обратил на это внимания. Хуже гранатных развлечений был неожиданный налет начальника дивизии. Нотбек, в одиночестве, пришел пешком с тыла вдоль линии железной дороги. Я его встретил у «клоповника» и отрапортовал, в ответ на что Нотбек, худой, желто-бледный и злой, сделал мне резкий выговор за дурную дисциплину в полку. Ему попался по дороге солдат, который не узнал генерала, кое-как отдал честь, был неряшливо одет и т. п.  К сожалению, тот небольшой запас подтянутости мирного порядка, который я нашел в полку при приеме три месяца тому назад, был растерян и утрачен. Постоянные бои, отсутствие сна и отдыха, окопная жизнь, марши не давали возможности оглядеться и заняться внешним видом людей. Теперь, казалось, операции замирали (хотя в районе Вилейки только что удалось парализовать грозивший прорыв немцев). С наступлением более спокойного времени можно было обратиться к постепенному превращению офицеров и солдат - теней в прежнюю плоть и кровь. Я решил посмотреть роты (их стало немного) в сомкнутом строю и задать им тон. У самого штаба полка находилась удобная площадка, к которой можно было подвести роту в мелких строях, скрытно, через ряд небольших молодых рощ. Рота выводилась сначала в резерв, а затем я вызывал ее к себе. Легкие смотры эти я производил обыкновенно утром. Был в этом известный риск, так как и будка наша иногда обстреливалась, да и аэропланы летали. Но, к счастью, все обошлось благополучно, и только в одной роте, при ее возвращении, ранило легко двух солдат.

И это была рота, представившаяся хуже других!

Вид у нее оказался как в воду опущенный. Лица унылые, одежда бестолково пригнанная. Ответ на мое приветствие вялый. Объявив роте о своем первом впечатлении, я посмотрел с сожалением на печального ротного командира капитана Ф. и сказал:

- Да и ротный командир не побрился!

Действительно, на щеках у него была щетина, по меньшей мере, трех дней.  Плохо проделали и несложное сомкнутое ученье. Зато, помню, другая рота (молодцеватого Подладчикова) представилась нарядно и почти по-красносельскому. Значит можно было и в тех трудных условиях, при желании, добиваться порядка и приличного воинского вида. К достижению результатов в этом направлении мы и приступили начиная со Сморгони.

Гвардию сменили здесь армейские части 26 сентября и двинули на квартиры в районе среднего, так называемого «Западного» фронта, в широком пространстве в районе Поставы, к югу от озера Нароч. Полку было назначено большое село Сергеевичи с окружающими мелкими деревнями. Но нас вначале было так мало, что почти весь полк поместился в Сергеевичах. Здесь, в стратегическом резерве, простояли мы около шести недель, прибыв 2 октября и выступив на юг, в Галицию, 14 ноября. К границе нас подвезли по железной дороге, потом мы шли - в большой мороз и при ледяном встречном ветре - пешком. Стали вокруг Волочиска около 30 ноября; Измайловцы - в большом селе Остапье; штаб полка в замке какого-то польского графа.

Под Рождество гвардию перевели дальше на юг, причем Измайловцев расположили на широких квартирах вокруг с. Мыслова Русское по р. Збручу, на австрийской границе. Мысль о передвижении гвардии на юг была связана с зимней наступательной там операцией 7-ой армии. Но она не удалась, и к помощи стратегического резерва для развития успеха прибегнуть не пришлось. Зато с октября по декабрь наша мысль была занята обещанным смотром гвардии Государем. Фактически после нескольких фальшивых тревог, смотр состоялся 15 декабря, под Волочиском. Он оставил мрачное впечатление. Государь приехал к 1-ой дивизии в полной уже темноте. Люди, стоявшие по щиколотку в грязи размокшей пахоти, не могли видеть Царя. Лично меня он узнал и сказал несколько милостивых слов. После смотра все начальники отдельных частей были приглашены на обед в вагоне Государя. Он был гостеприимен, но крайне бледен, - и физически и в разговоре. За столом я сидел несколько наискосок от Государя; казалось, он очень устал и был рад, когда вся эта церемония кончилась и он прощально пожал нам руки. Мы не могли думать тогда, что это было настоящим прощаньем!

С вопросом о Царском смотре связано следующее бытовое воспоминание. В конце октября, под Сергеевичами, наладив обучение полка с азов и добившись уже кое-каких результатов в области возвращения к гвардейскому виду, я уехал в отпуск на три недели. Не успел я приехать в Петербург (моя семья жила тогда в Финляндии), как мне передали из запасного батальона полка, что почти назначен день Царского смотра и что он должен состояться на фронте в ближайшее время. Мне ничего не оставалось как сейчас же сесть в обратный поезд и вернуться к полку. Приехал я туда, никого не предупредив, вечером, часов в 9, когда было уже совершенно темно. Когда я вошел в зальце дома, который занимал штаб полка, передо мной открылась живая и неожиданная картина: вокруг длинного стола посередине комнаты сидело несколько офицеров во главе с моим заместителем - старшим полковником - вперемешку с дамами. Компания эта заканчивала свой ужин. Дамы оказались женами соответствующих офицеров. На хозяйском месте председательствовала жена старшего полковника... Все сконфуженно встали. Смущение и остолбенение хозяев и гостей можно было сравнить с последней, немой сценой из «Ревизора». Я предложил продолжать трапезу и выразил свое «приятное» удивление видеть полковых дам в семейной обстановке на фронте. Председательский стул опустел, и я сел на него.

Полковой адъютант между тем справлялся по телефону насчет смотра. Оказалось, что его не будет, и, следовательно, я м<