В которой выясняется, что магия, страсть и секс неплохо работают в одной упряжке

 

Юной Гудрун финская магия была без надобности. У нее была своя собственная, которая называлась: таким глазкам отказать невозможно.

– Подари мне что‑нибудь, Ульф‑хускарл, – сияющие глаза Гудрун на мгновение оказались в сантиметрах от моих. Я кожей ощутил ее близость… Ей‑Богу, мне потребовалось всё мое самообладание, чтобы удержать в неподвижности руки. Это был зов, которому было почти невозможно противиться. Я вцепился в столешницу с такой силой, что вполне возможно, на дереве остались вмятины.

Ну да, мы опять сидели за столом и жрали. Что поделаешь. Вскорости мы с Медвежонком намеревались отправиться в Роскилле, а перед дальней дорогой полагалось сытно покушать. Но от близости синеглазой сестренки моего друга у меня напрочь выветривались мысли о еде. А руки сами тянулись…

Нельзя! Нельзя хватать жадными лапами свободную девушку благородных кровей. Это закон. Она может обращаться с тобой как угодно. Шептать на ушко, трепать, гладить… Но инициатива – всегда за ней. Нахальная девчонка может сколько угодно провоцировать мужчину… Но если тот поддастся на провокацию, тем хуже для него. Хорошо, если обойдется только вирой…

– Какую‑нибудь мелочь, славный Ульф… Не то я подумаю, что совсем тебе не нравлюсь…

Искушающе приоткрытый рот так близко, что я чувствую губами теплое дыхание…

– …Или я подумаю, что ты – просто жадина!

На мое счастье, в следующую секунду она выпрямилась и громко рассмеялась.

А еще чуть‑чуть – и я бы начал срывать с себя золотые цацки.

Я мог бы вечно смотреть, как она двигается, как наливает пиво в чашу брата…

Надеюсь, буря у меня внутри не отразилась на моем лице. Я и так чувствовал себя дурачком, который тупо лыбится, пялясь на девушку своей мечты, не способный и слова внятного выдавить…

– На меня ты так никогда не смотришь, – Рунгерд игриво толкнула меня плечом.

– Как? – всё еще пребывая в состоянии очарованного дебила, вякнул я.

– Как медведь – на мед.

Ее рука под столом игриво стиснула мою ногу.

И я очнулся.

– Это – чары, да? Признайся: ты меня заколдовала?

Рунгерд улыбнулась и покачала головой.

– Значит, это она меня заколдовала. – Я следил за Гудрун, наливающей пиво Тори, сыну Скейва Рысье Ухо.

Тори с папашей (соседи, блин) заявились на фазенду Рунгерд прямо с утра. Огорчились, обнаружив здесь меня и Хегина Полбочки с соратниками.

Правда, узнав, что мы со стариной Полбочки – не в корешках, а совсем наоборот, Скейв оживился и воспылал ко мне симпатией. Оказывается, они с Хегином Брунисовичем – в вялотекущей ссоре еще с дедовских времен. Такие вот латиноамериканские страсти.

Увы! Ответить взаимностью рысьеухому Скейву я не мог. Главным образом, из‑за его сынка, белобрысого щекастого дебила с белесой немочью, пробивающейся на прыщавом подбородке.

Мясистый недоросль недвусмысленно выражал свою симпатию к Гудрун. А та охотно поддерживала игру. Нет, я не ревновал к мордастому Тори. Будто Гудрун заигрывала не с мужчиной, а как… с собакой, что ли. Без всяких на то оснований я чувствовал эту девушку настолько своей, что ревности не из чего было расти. Меня просто раздражало, что какое‑то чмо трется около нее. И полагает, что так и должно быть.

Я не слышал, о чем они говорят, но не сомневался, что Гудрун кокетничает. В отличие от меня, Тори за словом в карман не лез. Гудрун фыркнула и дернула сына Скейва за косицу. Тори радостно заржал.

Голос Рунгерд вернул меня к действительности:

– Чары? О да, чары! – В голосе прекрасной вдовы звучала явная насмешка. – Только это чары совсем другого толка, чем ты думаешь. Чтоб ты знал, Ульф, настоящая способность к волшбе передается через поколение. Возможно, дочь моей дочери станет хозяйкой рун, но не сама Гудрун, какое бы имя она ни носила. Ее чары не от мудрости Норн. Ей вполне подошло бы прозвище – Улыбка Фрейи. Но горе тому, кто назовет так мою дочь, – взгляд Рунгерд на мгновение стал ледяным.

– Почему? – спросил я.

– Потому что так когда‑то звали меня. И это стоило жизни моему мужу [9].

Я вопросительно взглянул на Рунгерд… И понял, что подробностей не будет.

 

– Что ж, сделаем отметочку в памяти: выяснить, каким образом отошел в лучший мир папа Свартхёвди. Как его… Сваре, поскольку Свартхёвди у нас Сваресон. Вот у самого Свартхёвди и выясним… Хотя нет, не стоит. Медвежонок – не тот человек, который стал бы таить от друзей историю своего папаши, если бы ею можно было похвастаться. А раз парень помалкивает, значит, поговорить об этом лучше не с ним, а с кем‑нибудь еще. И поговорить обязательно. Как‑никак дело касается моих будущих (хотелось бы надеяться) родственников…

 

Хорошо, – легко согласился я. – Забудем это роковое прозвище. Но если ты решишь отдать дочь за кого‑нибудь, кроме меня, пеняй на себя!

– А что ты мне сделаешь? – кокетливо улыбнулась Рунгерд.

Я наклонился и, шепотом на ушко, поведал ей, что именно я с ней сделаю. Причем – публично. И тогда ей, как ни крути, придется выйти за меня замуж самой.

Рунгерд захихикала и ущипнула меня за ногу.

– Я подумаю, – игриво пообещала она. – Такого глупого и беспечного воина, как ты, скоро убьют. И я присоединю твой грэнд к моему одалю. Удобная бухта мне не помешает. Пусть новые женихи приплывают ко мне на больших драккарах.

– Ага, женихи! – проворчал я, ощущая вполне определенное беспокойство (Ведьма, блин! «Тебя скоро убьют». Базар фильтровать надо!). – А свирепого ярла из Вестфольда не хочешь? С полусотней голодных норегов с женилками наголо?

Как оказалось – накаркал я, а не Рунгерд. Но выяснилось это двумя месяцами позже.

– Пока Сёлундом правит Рагнар, женилки голодных норегов – не опаснее дождевых червей! – рассмеялась Рунгерд.

Ну да, с такой «крышей» можно не бояться морских разбойников. Однако нет такой «крыши», которая гарантировала бы от безбашенных отморозков. А до подхода «кавалерии» еще продержаться надо.

Эти мысли я начал излагать моей очаровательной подруге и посоветовал не раскатывать губу на мое поместье.

Но закончить не успел.

Засранец Тори Скейвсон ухватил мою (!) Гудрун и принялся нагло тискать.

Меня как пружиной подбросило…

Но вмешаться я не успел.

Борзой сынок Скейва Рысье Ухо взмемекнул козлом и так же, по‑козлиному, проворно отпрыгнул от Гудрун, прижимая ладонь к бедру.

– В следующий раз я тебе полморковки отрежу! – ледяным голосом пообещала датская красавица.

Ух ты! Девушка моей мечты в гневе – еще прекраснее!

Свартхёвди оглушительно заржал и треснул лапой по столу так, что опрокинул чашу с пивом.

Шустрый паренек Тори покраснел почище вышеупомянутой морковки. И поковылял к ухмыляющемуся папаше, который поманил сынка пальцем. И, доковыляв, получил сочного леща.

Я, ухмыляясь, опустился на скамью. Вот так! Не хватай чужое!

Свартхёвди подмигнул мне: во какая у меня сестренка! А я тебя предупреждал!

И опрокинул себе в глотку мое пиво.

Я не обиделся, поскольку девица‑красавица, как ни в чем не бывало, подрулила ко мне, вновь наполнила емкость. Ага, вот от этого красивого ножика с ручкой из моржовой кости шустрик Тори и пострадал. Незначительно. Но – обидно.

– А если я тебя поцелую, ты меня тоже порежешь?

Искушающая улыбка… Нет, такое стерпеть просто невозможно!

Ах, какие губки! И не только губки… Не оторваться…

– Вот! – пробормотал я, задыхаясь. – Теперь режь!

– Тебе – можно! – Лукавая улыбка, розовый язычок, пробежавшийся по чуть припухшей губе. – Подари мне такие же сережки, как маме подарил, и можешь целовать меня сколько хочешь.

Вот так. Я вмиг отрезвел. И от пива, и от девичьих чар. Даже вспомнил, что я – крутой викинг, и по‑хозяйски (но так, чтобы никто не видел) возложил мозолистую длань на то место, где мягкая шерсть платья и тонкий лён исподней рубахи искушающе облегали идеальную выпуклость ягодицы. Стиснул аккуратно, но крепко, прижал Гудрун к себе. Без грубости, но так, чтобы прочувствовать грудью ее плоский животик и твердость напрягшегося бедра.

Меня бросило в жар – то ли от собственной наглости, то ли от вольного прикосновения к телу девушки моей мечты… Я ощутил легкую дрожь этого великолепного тела и его внезапную (пусть всего на секунду) мягкость‑расслабленность, безошибочно сообщившую: что бы за мысли ни мелькали в красивой головке Гудрун, но ее женское начало уже поддалось уверенной власти мужчины (то есть – меня) и готово принять эту власть немедленно и полностью.

Я не видел лица Гудрун, но точно знал, что ее прекрасные глаза в этот миг полузакрыты, а пухлые губки, напротив, приоткрыли влажные белые зубки… И еще кое‑где у прекрасной юной датчанки наверняка повлажнело…

В следующую секунду рука моя была сброшена… Вернее, аккуратно убрана, а сама Гудрун легко (поскольку я ее более не удерживал) выскользнула из моих объятий и двинулась дальше, вдоль стола. То, что острая на язык датчанка не произнесла ни слова и даже не посмотрела на меня, сказало мне больше, чем любая гневная речь.

Я заставил себя не провожать ее взглядом, повернулся… И увидел, как смотрит на меня Рунгерд!

Она тоже всё видела и всё поняла. И она, похоже, неслабо завелась. Или я совсем уж ничего не понимаю в женщинах. О, этот жаждуще‑обещающий взгляд!

Я уже знал, что у нее в доме – нельзя. Слишком много посторонних глаз. Слишком вредно для общественного мнения.

Датский закон позволяет вдове владеть имуществом мужа. Но не поощряет распутства. Женского.

Кто знает, как отнесется мой друг Свартхёвди к тому, что я делю ложе с его матушкой.

А уж как к этому отнесется Гудрун, можно даже и не гадать. Скверно отнесется.

Я еще размышлял, а Рунгерд уже действовала.

– Я кое‑что вспомнила! – произнесла она торжественно. – Сегодня мне приснился плохой сон о тебе, Ульф Вогенсон!

До конца справиться со своим голосом женщине не удалось. Но я надеялся, что народ не отличит страсть сексуального характера от эмоционального напора специалистки по волшбе.

Не отличили. Каждый был занят делом: кушал и выпивал. Так что присутствующие уловили лишь смысловую часть послания.

Возможно, Гудрун, хорошо знавшая мать, и заподозрила бы, но… Покинув меня, она отправилась дразнить молодого Скиди (беднягу аж трясло от избытка гормонов) и в общем гомоне поймала лишь хвостик информационного сообщения.

И вмиг озаботилась. «А как же сережки?» – ясно читалось в ее тревожном взгляде.

Все присутствующие дружно уставились на хозяйку. Но далеко не все – с беспокойством о моем здоровье. На рожах Скейва и его уколотого ножиком сыночка явно читалось не беспокойство, а искренняя надежда, что сон – в руку. После нашего с Гудрун поцелуя в числе их друзей я больше не числился.

– Какой сон, матушка? – спросил Свартхёвди, откладывая на время недогрызенное свинячье ребрышко.

– Я же сказала – плохой, – с легким раздражением ответила Рунгерд.

– И что теперь?

Дочь Ормульфа Полудатчанина пожала плечами.

– Ты можешь отвести беду? – в лоб спросил Медвежонок.

– Ты хочешь, чтобы я, хозяйка, оставила гостей и отправилась ворожить? Прямо сейчас? Это неприлично.

– Почему же? Я тоже хозяин, и я никуда не уйду. Не думаю, что кто‑то найдет повод для обиды!

При этом покрытая рыжей щетиной нижняя челюсть Медвежонка очень характерно выдвинулась вперед.

Гости (даже Рысье Ухо с сынулей) тут же бурно выразили свою солидарность с позицией Свартхёвди. Ссориться с Медвежонком никому не хотелось.

Девка из рабынь помогла Рунгерд обуться, подала шубку. Я поспешно оделся. Надо же! Плохой сон… Наверняка соврала. А если – нет?

Мнительный я стал, однако…

Выходя, Рунгерд прихватила со стола кость с остатками мяса, поманила одного из песиков.

Тот нехотя (жрачки и в доме хватало) потрусил за нами.

Через пятнадцать минут (снегу навалило – надо было лыжи взять) мы добрались до ведьмовской лаборатории.

Рунгерд бросила кость на снег, скомандовала псу: «Вагт!» (Сторожить!) – и откинула дверной полог.

 

Ах‑ха! Первый раз традиционно (у нас уже появились традиции!) наспех. Не раздеваясь, быстрей– быстрей! Прекрасная вдовушка пала пышной грудью на стол, дернула шнурок, отпуская штанишки из мягкой синей шерсти, всхлипнула:

– Скорей! Не медли!

Я и не медлил. Запрокинул подол шубки, платье. Какой вид! Воистину вот она, воплощенная женственность! Широкие, белые, округлые… Ах, как она задрожала, почувствовав мою руку!

– Ну же! – Какой у нее чудесный, возбуждающий голос. – Быст… О‑о‑о!

И вцепилась зубами в мех, то рыча, то всхлипывая, выгибаясь и содрогаясь, толчками, мне навстречу.

Я ухватил правой рукой сразу обе косы, потянул, запрокидывая ее голову, левой рукой – снизу, за горячий живот, повыше мокрой густой (интимные стрижки здесь не приняты) поросли, и погнал ее, вскрикивающую, стонущую, задыхающуюся, вверх, к той вершине, где небо опрокидывается на землю.

Не скажу, что эта скачка продолжалась долго. Но взобрались мы высоко. Так высоко, что я тоже рычал и хрипел, а косы‑поводья дергались в моих руках, как живые… Только местному богу Фрейру известно, как мне удалось не свернуть шею моей страстной возлюбленной.

Воздух в колдовской лаборатории был ненамного теплее, чем снаружи (градусов под десять мороза), но, когда мы в обнимку повалились, нет, рухнули на широкую лавку, нам было чертовски жарко. Надышали, должно быть. Ха‑ха!

Впрочем, для викингов холод – ерунда. И женщины у них такие же. Я не викинг, но замерзнуть рядом с раскаленной печкой… Шутите!

Я ласкал груди Рунгерд, чувствуя, как она вздрагивает, слышал ее учащенное дыхание… Но медлил, потому что (вот я какой хитрец!) собирался задать вопрос и услышать на него правдивый ответ раньше, чем жаркая влажная сердцевина страсти стиснет мой… меня. И начисто отнимет способность соображать.

– Плохой сон. Ты видела плохой сон, – прошептал я около спрятанного в меха ушка. – Это правда?

– Правда, – в волшебном голосе Рунгерд я сумел уловить не только желание, но и насмешку. – Очень плохой сон! – Ее рука нашла то, что искала. – Ах, какие вы, мужчины, пугливые! Только что было такое копье, а теперь так… Оселок. Не бойся, мой герой! Сон был плохой, только тебя там не было! – и рассмеялась хрипло. – Какой еще сон может видеть одинокая женщина! Может, приснись ты мне, сон был бы намного лучше! Ну давай же! Пока нас не хватились!

 

Примерно через час мы снова вышли на морозец. Оставленный на страже пес тут же вскочил и с большим интересом нас обнюхал.

– Домой! – скомандовала ему Рунгерд и, положив руку мне на плечо, объявила: – Каждый раз забываю, какой ты маленький!

Я обиделся, а Рунгерд расхохоталась.

– Это потому, что там, – кивок на лабораторию, – ты казался мне намного больше! Пожалуй, мой великан, я не вернусь к гостям. Не стоит.

Я посмотрел на нее и мысленно согласился: не стоит. Любой мало‑мальски опытный человек, глянув на Рунгерд, сразу бы догадался: ох, не магией мы с ней занимались!

– Спать пойду. А ты иди. Скажи всем: у тебя всё хорошо, а я очень устала.

 

Я так и сделал. Тем более что говорить правду легко и приятно.

Похоже, никто ничего не заподозрил. Только простодушный Свартхёвди, обладавший отличным слухом, сказал:

– Я до ветру ходил, слыхал: вроде стонал кто‑то.

– Было дело, – глазом не моргнув, подтвердил я. – Духи, сам знаешь…

Уж не знаю, что именно знал о духах Медвежонок, но он спокойно кивнул и больше к этой теме не возвращался.

А я подумал: прекрасная вдовушка не так уж неправа, когда опасается лишних ушей.

Надо, кстати, у меня в усадьбе лодочный сарай под спаленку оборудовать. Там, правда, рыбой воняет…

 

Глава девятая,

в которой герой получает подарок, а затем покидает «сельскую глубинку» и возвращается в ставку Рагнара‑конунга и его воинства

 

На следующий день гости разъехались. Но прежде старина Свартхёвди ухитрился помирить меня с Хегином Полбочки. Причем не просто помирить, а сделать нас чуть ли не друзьями. Секрет был прост. Я брал в ученики молодого Скиди. Главная задача учебного процесса – подготовить паренька в работе с холодным оружием, потому что в прочих норманских искусствах вроде плавания и бега на лыжах мой ученик мог бы дать мне приличную фору без риска проиграть.

Я по‑быстрому опробовал нового ученика – и решил, что к весне научу его орудовать мечом не хуже Рулафа. А затем мы с Медвежонком представим его Хрёреку, и ярл будет решать, годится ли Скиди в молодые бойцы. В дренги, то есть. Думаю, проблем не будет. Тем более что родословная у парнишки отменная. Хрёрек это любит.

Сговорившись с Медвежонком о скорой поездке в Роскилле, мы с моими бывшими пленниками, а теперь – друзьями отправились в обратный путь.

По дороге я принялся выспрашивать Хегина насчет его мохнатого соседа‑йети.

Полбочки сначала удивился, потом, когда понял, что я говорю всерьез, озаботился.

О маленьких йотунах (Интересно, каковы большие? Размером со слона?) он знал намного больше меня и ничего хорошего от «снежного человека» не ждал. С ходу начал меня упрашивать повернуть назад, дабы подключить к решению проблемы Рунгерд.

Я чуть не поднял его на смех, но потом вспомнил, что именно благодаря Рунгерд йети не сделал из меня эскалоп.

И заткнулся.

Назад, тем не менее, не повернул.

Весь оставшийся путь Хегин нагонял на нас страху. Мол, убить йотуна почти невозможно, потому что силен, как три медведя, быстр, как дикая кошка, вдобавок оружие его не берет. Справиться можно только хитростью, но убивать всё равно нельзя. Йети числят в родичах морского великана Эгира [10]. Убьешь йотуна – на море лучше не суйся. А если от него не избавиться… Йотун в переводе с местного – обжора. Комментарии требуются?

В итоге договорились заняться этим вопросом вместе. Когда я вернусь из Роскилле. Ей‑богу, любопытство меня когда‑нибудь погубит.

 

Дома в мое отсутствие никаких ЧП не произошло. Раненый человек Хегина тоже чувствовал себя неплохо и очень обрадовался тому, что он больше не пленник. Пока меня не было, Хавчик основательно загрузил его историями о моем свирепом характере и боевых навыках. О чем мне и похвастался. Я одобрил. Великий боец, вспыльчивый и свирепый, с навыками колдовства, член команды Хрёрека‑ярла, к тому же пользующийся расположением (как иначе понимать приглашение в хирд?) Ивара Рагнарсона…

С такой репутацией я мог быть стопудово уверен, что никто из соседей ни на меня, ни на мою собственность покуситься не рискнет. Хавчик – великий специалист по средневековому пиару.

 

Я подарил Хегину жизнь и свое расположение, а поскольку по здешним понятиям подарки требуют отдарков, Хегин тоже сделал мне презент: молоденькую английскую рабыню, обученную искусству тонкой вышивки и вдобавок весьма привлекательную.

Подарок был щедрый. Рыночная цена его, по словам Хавчика, даже сейчас, когда цены на рабов (стараниями викингов) порядочно упали, тянула на полновесную марку серебром.

Девочку звали Бетти, и она жутко обрадовалась, узнав что я немного владею ее родным языком. Судьба ее оказалась типичной. В шесть лет родители отдали ее за долги какому‑то монастырю на юго‑востоке Англии. Там девочку обучили ремеслу и собирались постричь в монахини, но не успели.

Монастырь разграбил старший сынок Рагнара Сигурд Змей в Глазу.

Как я уже отмечал, Бетти была довольно хорошенькой, а в ту пору еще и девственницей, поэтому ее не искалечили и не изнасиловали. Вместе с полусотней таких же молоденьких и привлекательных девочек и мальчиков ее должны были отправить на восточные рынки: в Византию и дальше. Но кнорр, на котором везли Бетти, получил повреждение. Пришлось выволочь его на берег на каких‑то островах, а там местные жители, в свою очередь, решили ограбить грабителей.

Викинги перебили аборигенов, на радостях перепились, и один из будущих героев Валхаллы изнасиловал Бетти, спьяну перепутав ее с местной жительницей.

Разницу в цене капитан вычел из доли насильника. Сама Бетти отнеслась к надругательству философски: восприняла как Божье наказание.

С тех пор она не однажды оказывалась в чужой постели, но это была типичная участь красивой рабыни. Впрочем, как только выяснилось, что она – умелая вышивальщица, с ней стали обращаться аккуратнее да и кормили гораздо лучше других таких же бедняжек.

Хегин купил ее на рынке в Хедебю именно как вышивальщицу. Дорого купил. Но, по его словам, денег этих работница стоила.

Надо ли говорить, что в первую же ночь Бетти прилегла ко мне в постель…

Молоденькая, теплая, приятная на ощупь и с виду… Прилегла и замерла. Сжалась, закрыла глазки… Ничего хорошего от свирепого викинга (меня то есть) молоденькая англичаночка не ждала. Знала по прежнему опыту: будет больно… Или очень больно.

Бедная девочка.

Сначала я хотел просто ее выгнать (ну не люблю я, когда – по обязанности), но тут такой запущенный случай…

Я, конечно, всё понимаю. Время такое, нравы… А это несчастное существо отныне принадлежит мне. Моя собственность. Страшная всё‑таки вещь – рабство. Невозможно изменить здешний уклад, по которому сотни тысяч людей обречены страдать. Мир жесток, говорил мне мой папа, когда я, еще мальцом, жаловался на несправедливость. Ты не можешь помочь всем. Поэтому береги и защищай тех, кто рядом. А остальным просто сам не делай плохого. По возможности.

Ох, трудно ему было заниматься бизнесом в России! С такими‑то убеждениями.

– Сейчас мы будем просто спать, – сказал я малышке Бетти на своем несовременном английском. – А с завтрашнего дня, я обещаю, тебя никто больше не тронет. Никто.

Погладил ее по голове, повернулся на другой бок и уснул.

Когда проснулся, Бетти рядом не было. Зато у лавки терся Хавчик. Ждал распоряжений.

– Завтрак, – скомандовал я. – И собирай меня в дорогу. Поеду в Роскилле.

– А я? – спросил мой трэль.

– А ты останешься здесь, старшим. И чтоб порядок был. И еще… Девчонку не трогать. И других предупреди. Кто ей под подол полезет… Вырву с корнем то, чем лазают. Тебя тоже касается.

– Господин! Разве ж я могу? – скорбно вздев брови, воскликнул этот пройдоха.

– Еще как можешь! – Я поймал Хавчика за ухо: – Ты, дружок, очень полезен, спору нет. Но есть у меня мысль: может, без яиц ты станешь еще полезней?

– Плохая мысль, господин, – отозвался Хавчик, терпеливо снося боль в скрученном ухе. – Неправильная.

По скошенным глазам видно: очень ему хотелось понять, шучу я или всерьез.

– Я сказал. Дальше сам решай, – подвел я черту и отпустил Хавчиково ухо. – Иди распорядись, чтоб на стол накрывали. Сами покушайте. Я буду попозже.

Встал и вышел на свежий морозный воздух. Отлить, размяться, выкупаться в снегу, пробежаться на лыжах до озера и обратно.

Эх, хорошо быть феодалом! Даже мелким.

 

* * *

 

Два мелких феодала въехали в Роскилле. Город Рагнара Лотброка лежал перед нами во всей своей красе. В данный момент «краса» приняла облик вусмерть пьяного викинга, развалившегося поперек ворот. Которые никто не охранял.

Наши лошадки осторожно переступили через «отдыхающего». Судя по вышивке на меховом тулупчике – фриза.

– Не замерзнет? – на всякий случай поинтересовался я у Свартхёвди.

Тот хмыкнул. Ну да, сегодня потеплело. Градусов пять мороза. Жарища. Хоть солнечные ванны принимай.

За воротами наши с Медвежонком пути разошлись. У него были какие‑то дела со здешними родичами, а я двинул к «дружинному» дому, арендованному Хрёреком на зиму.

Не дошел. Встретил по дороге одного из наших эстов, Крыта. Вернее, Крыыта.

Старина Крыт поведал мне, что Хрёрек‑ярл и варяги – на берегу фьорда. Тиранят новобранцев.

Ах да, забыл упомянуть, что в нашем хирде образовалось изрядное пополнение. Целый драккар с экипажем. Наследство геройски побежденного мною Торсона‑ярла. Целый выводок норегов из Наумудаля (кажется, так это звучит), присоединившийся к дружине более удачливого вождя. Причем доля Торсона, исчислявшаяся в семи румах вышеупомянутого драккара, перешла к Хрёреку. Несправедливо, правда? Победил я, а плодами победы воспользовался мой ярл. Но здесь так принято. Я был всего лишь выставленным бойцом. Впрочем, за Хрёреком не заржавеет.

Мудальцы, как окрестил я пополнение, были парнями борзыми и грубыми. И от них вечно воняло тухлой рыбой. Или это у меня глюк такой, обонятельный? Едва поладив с Хрёреком, мудальцы тут же начали задираться к нашим. Меня‑то не трогали, скорее даже заискивали: покойник Торсон, видать, пользовался у своих подчиненных изрядным авторитетом. Но к нашим молодым, словенам из ладожского пополнения, конкретно докапывались.

Пришлось Трувору с Ольбардом‑Синеусом поправить мудальцам седло: пресечь, так сказать, дедовщину.

А тут и ярл подключился: взялся тренировать норегов в общем строю с нашими дренгами. Надо отдать мудальцам должное: бились они неплохо. А строй держали практически идеально. Значительно лучше, чем я. Дренгам было у кого поучиться и на кого опереться в реальном бою. Неделька совместных тренировок – и взаимоотношения наладились. Даже самому тупому норегу понятно: плющить товарища, который в бою будет прикрывать твою мускулистую спинку, – полный идиотизм.

Сейчас мои новообретенные кореша отрабатывали десантирование. Дружно прыгали с вмерзшего в лед ветхого кнорра. Прыгали красиво и громко: с грозным нечленораздельным ревом.

Вообще‑то, любимый боевой рык викингов: «Берегись! Я иду!» Так сказать, напоминание слабовидящим.

Но попробуйте проскандировать что‑либо прыгая с двухметровой высоты на лед.

– А что у меня есть! – спешившись и пообнимавшись с нашими, интригующе произнес я, похлопав по притороченному к седлу бурдюку.

– Молочко для младенцев? – с ходу предположил Руад.

– Угу. Бородатеньких.

– Пиво, – похлопав по бурдюку, легко угадал Трувор. – Похвально, что ты думаешь о товарищах, но зима только началась. Пива здесь пока вдоволь.

– Такого ты здесь не найдешь. Его варила сестренка Свартхёвди.

– О‑о‑о! – Это был не первый бурдючок, привозимый из усадьбы Рунгерд, так что сей элитный продукт был народу знаком.

– Так чего мы ждем? – воскликнул Рулаф и поглядел на варяжского лидера.

– Не чего, а кого, – строго произнес Трувор. – Ты, молодой, совсем страх [11] потерял. Как можно такое пиво пить – и ярла не попотчевать.

 

Глава десятая,

в которой повествуется о злом коварстве, славных подвигах и трудностях жизни с воином‑оборотнем

 

– Вот на нем, на прадеде нашего Свартхёвди Медвежонка, можно сказать, и оборвалась удача сего славного рода, – неторопливо повествовал наш ярл.

Надо сказать, что в последнее время отношение ко мне Хрёрека стало более сердечным. И вовсе не потому, что я зарезал Торсона‑ярла. Эка невидаль: завалил… хускарл признанного единоборца! Мало ли кто кого завалил. Что есть краткий миг личной победы в сравнении с уходящими в вечность деяниями предков? Суета и не более. Смешно думать, что уважающий себя воин упирается исключительно ради бабла. Бабло – это, так сказать, мерило успеха. А вот передаваемая из поколения в поколение слава – это уже на века. Аж до самого Рагнарёка. И Хрёреку‑ярлу, Инглингу, потомку (пусть и очень, очень отдаленному) самого, страшно сказать, Одина, считавшему время не днями, а поколениями, истинные приоритеты были очевидны. И вот наконец ярл познакомился с моей, так сказать, родословной. Пусть это лишь имена отца и матери, но уже по одним именам можно выстроить правильную цепочку. И ярл ее выстроил. Не то чтобы тут так уж сразу верили на слово джентльменам. Если придет какой‑нибудь немытый фрукт и объявит, что он – сынишка какого‑нибудь иностранного конунга, его слова, может, и не станут оспаривать в открытую, но непременно пригласят, так сказать, на фехтовальную дорожку. Ах, сын конунга? Отлично! Коли так, продемонстрируйте‑ка, молодой человек, как у вас обстоят дела с традиционными мужскими искусствами! Плавание – ладно. Может, у вас там и моря нету, а вот навыки работы с оружием – это непременно. И манеры, чувство собственного достоинства, понятие о чести… Законы могут быть различны, обычаи и условности – тоже. Но чувство собственного достоинства, храбрость, самоуверенность (чтобы не сказать – наглость) для человека хорошей крови так же естественны, как для собаки – умение чесаться задней лапой.

Не ведая о том, я был нашим ярлом просчитан, взвешен и в данном случае (в отличие от библейского) найден достаточно увесистым, чтобы не положить конец моим притязаниям на благородство, а счесть меня принадлежащим к уважаемому роду.

В пользу этой версии работали еще две вещи: то, что я раньше не распространялся на тему собственного происхождения, и то, что моя вольная интерпретация семейных связей двадцатого века прошла «детектор лжи» в лице Рунгерд Ормульфовны.

Но я отвлекся. Сейчас речь шла не о моей родословной, а о славном генеалогическом древе Свартхёвди Медвежонка.

Одаль, которым нынче управляла его матушка, был приобретен отдаленными предками много лет назад, еще во времена легендарного конунга Ивара Широкие Объятия. С тех пор владения рода неоднократно увеличивались аж до того времени, когда за руль встал прадедушка Свартхёвди.

Тут удача роду и изменила. Началось с того, что дедушка Рунгерд, единственный сын своего папы, потерял изрядную часть имущества в неудачной (шторм) торговой экспедиции на север и сам едва не откинулся от пустяковой, но вдруг загноившейся раны. Всё шло к тому, что славный род на нем и закончится, но положение спасла вовремя подвернувшаяся бабушка Рунгерд – профессиональная финская вёльва. Колдунья то есть.

Излеченный дедушка взял ее сначала наложницей, а потом, после рождения папы Ормульфа, ввел в род и даровал все права законной жены.

Финка родила мужу еще троих сыновей – один другого краше. По местным понятиям, разумеется. Рожа – кирпичом, плечи шире, чем дверь в сортир. Счастливый отец научил детишек всему, что положено, а затем опочил в собственной постели. К этому времени старший из сыновей, прозванный Полудатчанином и слывший большим хитрецом и удачником, уже успел не только жениться на писаной красавице, но и породить дочь Рунгерд. До сыновей дело не дошло, но какие у Ормульфа годы… Да и братья, можно сказать, «на выданье». Вот бы еще деньжат немного подкопить, чтобы и они могли начать достойную семейную жизнь на собственной земле…

Словом, сыновья устроили папе роскошное погребение (на покойниках в Дании не экономили) и на полученном в наследство от папы кнорре отправились приумножать родовое имущество в уже известную мне Альдейгью‑Ладогу, где в то время заправлял почтенный батюшка князя Гостомысла.

Расторговались отлично. Набили трюм мехами, воском и рыбьей костью [12], как минимум утроив вложенное, да и тронулись в обратный путь.

Поначалу судьба им благоприятствовала. Почти до самого дома. Но буквально за десяток переходов от Сёлунда кнорр Ормульфа и его братьев угодил в шторм. Не то чтобы очень сильный, но Ормульф решил не рисковать богатым и не любящим сырости товаром и пристал к берегу.

Это было неправильное решение, но ни Ормульф, ни его братья этого еще не знали. Они полагали, что датский ярл, владевший этим берегом, – добрый друг их семьи.

Так оно и было… До тех пор, пока этот самый ярл не узнал, что в кнорре Ормульфа и его братьев – целое состояние.

Они же сами ему и рассказали на щедром пире, данном в честь дорогих гостей. Услыхав об этом, ярл стал еще радушнее, выставил самое лучшее пиво и порадовал гостей дорогими подарками.

Ормульф в ответ обещал отдариться еще щедрее… Увы. Он не знал, что отдарком станет кнорр со всем содержимым…

Ночью, когда сытые и пьяные братья вместе с командой уснули, ярл преспокойно перерезал всех и забрал не только свои подарки, но и все товары братьев вместе с очень хорошим кнорром, построенным их отцом, в прошлом – добрым другом ярла.

Конечно, это было грубым нарушением законов гостеприимства в частности и законов Дании в целом. А поскольку шила в мешке не утаишь, то информация о преступлении дошла не только до несчастной вдовы, но и до самого конунга Харека. Не нынешнего, а его отца.

Однако ярл не сидел сложа руки, а загодя прислал конунгу такие щедрые дары, что тот охотно согласился с его версией происшедшего: кнорр братьев вовсе не приставал к берегу со своими владельцами на борту, а просто сел на мель у берегов ярла. И тот, по береговому праву, вполне законно забрал себе и кнорр, и все, что на нем было.

 

Узнав о злодействе, а также о том, что правосудия ждать бессмысленно, жена, вернее, уже вдова Ормульфа Полудатчанина во всеуслышание объявила, что отдаст дочь и весь богатый одаль мужа тому, кто отомстит убийце.

Это был Поступок. Ведь в то время мать Рунгерд была достаточно молода и хороша собой. Так что вполне могла бы наладить и собственную личную жизнь.