Альпинисты и геологи в Бордобе

В 1932 году по Алайской долине, во всех направлениях потянулись караваны и отряды Таджикской комплексной экспедиции.

Строившийся в том году автомобильный тракт Ош — Хорог проходил по трассе старой колесной дороги и только на перевалах, где зигзаги («серпантины») были слишком круты, отступал от нее. Поэтому на Талдыке и на Кизыл-Арте сосредоточились временные базы строительной организации «Памирстроя». Там, где еще за год перед тем было безлюдно и дико, выросли многолюдные городки. Везде виднелись палатки, юрты, походные кухни, склады материалов, фуража, продовольствия. Сотни рабочих — мужчин и женщин, русских, узбеков, киргизов — жили здесь огромными таборами. Большая часть памирстроевцев жила в Бордобе — урочище, расположенном на трассе у подножия Заалайского хребта. Когда-то тут была почтовая станция — маленький каменный рабат, одинокий и неуютный. Во времена басмачества рабат был разрушен, и еще в 1930 году урочище Бордоба ничем не отличалось от прочих безлюдных мест Алая и Памира. Но в 1932 году жизнь здесь закипела. Другой лагерь памирстроевцев находился на северном краю Алайской долины, в урочище Сарыташ, дотоле обитаемом только в летнее время кочевниками.

Сюда, в Сарыташ и Бордобу, весной тридцать второго года съехались сотрудники самых разнохарактерных отрядов Таджикской комплексной экспедиции. В Бордобе разместились в палатках геологи группы Д. В. Наливкина, альпинисты центральной группы, ботаники, зоологи, киноработники, художники П. Староносов и Н. Котов, фотограф-художник В. Лебедев.

Те, кто никогда не бывал на Алае раньше, не могли себе даже представить, как пусто и одиноко чувствовал себя тут случайный путник, ехавший с Памира или на Памир. В период последней волны басмачества это место считалось одним из самых опасных. Басмачи, скрывавшиеся по бесчисленным боковым ущельям Алая и Заалая, всегда могли неожиданно напасть на проходящий караван, на случайно здесь заночевавшего путника.

В тридцать втором году все бордобинские палатки и юрты были освещены электричеством, под стенами заново строившегося рабата лежали запасы топлива, вокруг паслись табуны лошадей, радиостанция вела непрерывные разговоры с Ошем и с Ташкентом, и о прежней «пустынности» этого места люди только делились воспоминаниями за чайным столом.

Днем в ясный день здесь было жарко — люди ходили в майках, по ночам наваливался мороз — люди забирались в пуховые спальные мешки или бродили по лагерю, ежась, в полушубках и меховых шапках-ушанках. Три с половиной тысячи метров над уровнем моря давали о себе знать резкими скачками термометра, пронзительными ветрами, холодными густыми дождями, а в перерывах между ними — нестерпимо жгучими солнечными лучами. Загар срывал кожу с носа и шеи, обветренные губы распухали и трескались, а сердце постепенно приучалось стучать быстрее обычного.

— Понаехали к нам сюда эти самые альпинисты! Что их носит? Кому от них толк? — обиженно говорил какой-нибудь не слишком молодой научный работник. — Лучше бы еще геологов с полдесятка, чем этих лазателей!

— Товарищи! — в другом месте, тренируясь на скалах, говорил альпинист. — Не забывайте, что мы не спортом заниматься сюда приехали, а помогать научной работе. Вон геологи уже ворчат, что мы ничего не делаем... На сегодня довольно, идемте-ка поскорее к лагерю, надо еще плов варить, а потом ведь на вечер назначена лекция Наливкина. Ну-ка, милый, что такое палеозой?..

— А бес его знает, — неуверенно отвечал второй альпинист. — Порода, что ли, такая... А, нет, вспомнил — не порода, а возраст!

— То-то, возраст! Смотри, пропишет тебе Дмитрий Васильевич породу... Ты при всех-то хоть не срамись!..

В лагере шел длинный разговор о геологии, о различных породах:

— Вот старик Мушкетов говорил: Алай и Заалай — ничего схожего. Алай — серые палеозойские известняки, древние породы. Заалай — красные, — вон видишь, в снегах? Значит, мел! Под этим самым массивом Корумды — складки меловых песчаников. Ты слыхал про идею о громадном тектоническом сближении двух территорий? Индийский континентальный щит, подъезжает к сибирскому... Знаешь, что параллельно Алайской долине проходит громадная линия надвига или даже шариажа...

— Постой, постой! — перебил альпинист. — Что такое шариаж? Я забыл...

— Шариаж? Эх ты, память! Перемещение гигантского размера масс по пологим или горизонтальным плоскостям на многие сотни километров. Вот что такое шариаж. Беда!

— Какая беда?

— С тобою, дружок, беда, никак тебя не научишь!.. Это название из геологии Альп — покровная структура. «Наб де шариаж» — салазки перекрытия, понимаешь? Да что я буду тебе рассказывать, на вот, прочти сам!

Всезнающий коллектор отчеркивал ногтем абзац истрепанной книги и досадливо совал ее в руки сконфуженному альпинисту.

К этому разговору теперь, спустя почти четверть века, надо добавить, что те прежние представления о строении Заалая давно устарели, что мел определен теперь и в Алайском хребте — между Суфи-Курганом и Ак-Босогой; что сейчас спор шел бы о палеогене и неогене; что Алайская долина признана тектонической, ограниченной разрывами впадиной; что устарело само понятие «шариаж» и никто им теперь не пользуется.

Наука ушла вперед. А сейчас я лишь передаю обстановку далекого тридцать второго года. Дождь, дождь, затяжной, унылый, холодный. Обычный период весенних дождей в Алайской долине. На Памире дождей не будет. На Памире почти не бывает дождей. А сейчас дождь — и с Заалайского хребта разлившейся грязной громадой несется река Кизыл-Арт. Через нее нельзя переправиться: обычное весеннее бедствие всех геологов. Сиди в Бордобе и жди, когда откроются пути на Памир. Геологи ждут, скулят, забавляются фотосъемками, спорят на сугубо-теоретические темы и гуляют... Но гуляют по-своему, — гуляют «с геологической точки зрения». Бродят по окрестным моренам с молотками и лупами, прыгают с камня на камень, разглядывают камешки, кажется, так, между прочим, а у каждого в голове свои схемы, свои положения, которые нужно доказать, к которым нужно найти подтверждения.

Вот, например, возраст Заалая. Как будто бы ясно: мезо-кайнозой — и никаких гвоздей. Ну, ясно же, до самых снегов, — ведь сколько было исследований!

Но однажды дождливым вечером один из геологов явился в лагерь необычайно возбужденным. Он что-то такое сказал, что-то такое показал на раскрытой ладони, и сразу вокруг столпились геологи, обступили его, рванули из рук самый обыкновенный маленький камешек, в котором никто из непосвященных не узрел бы окаменелости. До ночи и весь следующий день в лагере геологов творилось неописуемое. Ученые мужи бегали из палатки в палатку, никто не пошел «гулять», кипели по палаткам какие-то таинственные пререкания, споры, выкрики, уверения во взаимном уважении и такие же уверения во взаимном невежестве. Работники других научных специальностей шарахались от геологов, как прохожий шарахается от одержимого безумием.

Во всех криках, спорах, пререканиях из уст в уста перекатывалось новое, никому из непосвященных не понятное слово:

— Фузулина...

С фузулиной обедали, с фузулиной ложились спать, с фузулиной на устах чуть не дрались.

— Да что же это за чертовщина такая? — наконец взмолился один из заинтригованных альпинистов. — Объясните же мне, пожалуйста...

Молодой, но уже известный геолог, белобрысый и ядовитый в речах, смилостивился, наконец, и, усевшись вместе с альпинистом на большой «верблюжий» вьючный ящик, поглубже уткнув подбородок в воротник полушубка, изрек:

— Самый старинный вид фузулины называется: Fusulina granum avenae, то-есть по-российски «фузулина зерно овса». Первая фузулина, — вот слушайте, — была описана в России сто лет назад немцем-ученым. Написал он статью, и называлась эта статья: «Об окаменелых овсяных зернах из Тульской губернии». Понимаете, старый дурень принял фузулину, самую обыкновенную фузулину, за окаменело... — геолог подавился смешком, — окаменелое овсяное зерно. Вы думаете, история знает только один такой случай? Да я вам десяток таких расскажу! Вот, например, известный современный английский палеоботаник Сьюорд. Так он, бродяга, решил сделать ревизию окаменелых растений, которые собраны в коллекции Британского музея. Однажды нашел он один образец сердцевины окаменелого папоротника. Ну, такая гладкая, слабо изогнутая, невыразительная загогулина. Недавно еще она была описана в ученом журнале с таблицами. Чтоб не было сомнений, что образец, выставленный в музее, и есть тот самый, который описан в этом журнале, на загогулине автором описания была наклеена этикетка с латинским названием. Ходили люди, смотрели на загогулину и не понимали: до дьявола она похожа на что-то знакомое. Вдруг один из посетителей, — умный, полагаю, был парень, — возьми да и хлопни себя по бокам и расхохотался на весь музей. «Что с вами, мистер?» — подбежали к нему взволнованные ученые хранители. А он показал на загогулину и опять хохочет, этот самый-то англичанин спокойный. Ну и оказалось, что не папоротник это, а обыкновеннейшая обломанная ручка глиняного чайника... Альпинист сдержанно улыбнулся:

— Александр Васильевич... Ну, а фузулина здесь при чем?

— Да ни при чем, просто я так рассказал. А фузулина... Ну, понимаете? Вчера фузулину нашли. В куске валуна — фузулина. А фузулина — это такое ископаемое, которое обязательно в палеозое бывает. А валун откуда? С Заалайского хребта. Значит, какой же Заалай — мезокайнозой? Палеозой, значит! Гораздо древнее. Понимаете? Ну, вот мы и спорим. Одни говорят, что существующее представление о строении Заалайского хребта неверно, а другие вопят, что находка палеозойских валунов в реке еще ничего не доказывает. Мало ли? Были большие древние ледники. Они могли притащить материал из более далеких мест. Во всяком случае — доказательство сомнительное. Надо найти палеозой в коренном выходе. Значит, где-то высоко в снегах. Понимаете, к чему речь веду?

— Кажется, начинаю понимать, — задумчиво произнес альпинист.

— Ага. Ну, отлично! Пусть будет вам ясно: у нас кое-кто говорит, что вы, альпинисты, лазите хорошо, а собственно говоря, неизвестно зачем. Слушайте... Достать бы палеозой! А? Наши больно тяжеловаты; туда не долезут, а вам, как говорится, сам бог велел. Ну, что скажете?

Альпинист оживился:

— Завтра же лезу. Организую небольшую группку, честное слово, Александр Васильевич, вы меня разожгли...

— Лезете?

— Ну, конечно!..

— Тогда имейте в виду: на дрянь не обращайте внимания.

— Что — дрянь?

— Да так, вы слишком обращаете внимание на окраску породы да на разные дурацкие разводы, которые бывают на выветрелых камнях. Надо искать ракушку. Понимаете: ракушку! Ракушка дороже золота.

— Даже золота? Ну, это вы уж слишком!..

— И золота! — обиделся геолог. — Поймите же, ведь она датирует возраст слоев!.. Ну, ладно. Нумеруйте камни. Точно указывайте место, где их нашли. Отмечайте: как лежат пласты, куда наклонены, какие толщи покоятся одна над другой. А почему, — геолог небрежно указал пальцем на скалы, торчащие над ледником, — почему вот они там встали на дыбы? Все важно, все нужно определить... Впрочем... напрасно я говорю...

— Как это напрасно? В чем дело?

— А в том, что уважающий себя геолог ни вам, ни даже своему коллектору ни в чем не поверит. Он все должен увидеть своими глазами... Ваша задача найти, рассказать, а потом помочь нам пойти по вашим пятам. И уже вместе мы будем определять, всему искать причины: складчатости, горообразованию, разрывным дислокациям, катаклизмам... Понятно?

— Меньше половины! — смеется альпинист. — Но не беда. Мы завтра полезем... Значит, эту самую, как ее — фузулину — искать?..

Вечер. Темнеет. Снова начинает накрапывать дождь. Низко-низко, отсекая весь верхний ряд гор, опущены облака. Словно все живое здесь — под водой, ниже ватерлинии судна, а там, наверху, на поверхности, наверно, и свет, и солнце, и тепло, и радостно, и можно по-настоящему жить.

Геолог и альпинист расходятся по палаткам.

На следующий день группа альпинистов уходит в горы. Здоровые, веселые, загорелые лица. Шутки и смех. Молодой парень в свитере, выбежав на зеленую лужайку, лихо перекувыркивается через голову под хохот рабочих и альпинистов.

— Вот мальчишка! — снисходительно улыбается геолог, которого зовут Александром Васильевичем. Веревки, шакельтоны, ледорубы, алюминиевые крючья — все проверено, точно рассчитано, разделено. Альпинисты выходят из лагеря. Через час высоко, на фирновом склоне, видны четыре крошечные черные фигурки с рюкзаками за спиной. Медленно, как водолазы, они поднимаются к острозубому, черному гребню, длинным мысом торчащему из лакированной белизны снежника. Светит солнце, облака отступили: налево — за массив Корумды и направо, закутав мятущейся пеленой подножие Кзыл-Агина. Еще через час фигурки скрываются в облаке.

Внизу им завидуют:

— Ишь, козлята, как ходят!

— Вот я и говорю вам, — рассуждает другой, тощий и всегда угрюмый геолог, о котором все говорят, что он хороший специалист, но грешит излишним пристрастием к иностранщине: — Почему до сих пор Центральный Тянь-Шань не изучен? Геология темна? Потому что, кроме немцев, никто там не был. Кто? Мерцбахер, Кайдель. Они в — равной степени и геологи и альпинисты, — они члены альпийского клуба, могут лазать...

— А мы, что ли, не можем? — с горячей обидой прерывает его молодой краснощекий геолог.

— Вы... Ну, ты-то полезешь, о тебе я не говорю. Ты, так сказать, молодое поколение геологов. А вот я о Тянь-Шане... В царские времена поехали наши туда — географы, статские советники, директора департамента, большие животы. Доехали до ледника и повернули назад. Потому что для этого дела нужна тренировка...

— А что, я, по-твоему, не тренируюсь? — опять вспылил молодой. — Вчера только все сапоги изодрал вон на этой чертовине...

— Ты, опять ты! Ты больше привык сидеть в седле, чем читать доклады.

— И то нужно, и это нужно! — рассудительно произнес угрюмый и тощий, с козлоподобной бородкой. — Разве это геолог с одышкой и брюхом? Ты вот видел, как вчера Дмитрий Васильевич вскочил в седло, ее коснувшись ногою стремени? Вот и профессор, известность, — Наливкин, — и скоро уже старик, а как вскочил! Позавидовать можно. Надо, чтоб вся молодежь такою была... Почему не полез сегодня с альпинистами?

— Я... я... Да просто нужно разобрать вчерашние образцы! — замялся молодой, смущенный неожиданным поворотом разговора.

Угрюмый и тощий, с козлоподобною бородой, искоса хитро взглянул на него:

— А что твой коллектор делает?

— Ну, ясно что, этикетажем заниматься будет...

Сказав это, молодой геолог глянул еще раз на облако, в котором скрылись альпинисты, повернулся и, насвистывая, с совершенно независимым видом отошел в сторону.

К вечеру альпинисты вернулись недовольные и усталые.

— Нашли фузулину?

— Найдешь эту пакость! — сердито буркнул один. — Вот какие-то тут красные, — он протянул геологам мешочек с образцами, — и зеленые, и еще какая-то дребедень... Поглядите сами...

— И зеленые, говорите вы? А ну-ка...

Через час весь лагерь облетела весть, что альпинистами сделана новая важная находка — зеленые метаморфические сланцы. Ага: сланцы... Такие же, как в Саук-Сае, там у Алтын-Мазара!

И пошли рассуждения о том, что именно в Саук-Сае связано с такими же сланцами. А Александр Васильевич кричал:

— Но ведь это же, товарищи, большое открытие!.. Вот что значит не только ракушка, а порой даже и простой камень дороже золота! Я говорил вам, хватит сувениров, всяких мелких кристалликов колчедана, разводов, щеток кальцита!..

Так шли в Бордобе дни за днями. Отсюда, от Бордобы, начались те догадки, которые определили работу многих геологов на целое лето. Ища фауну, определяя возраст пород, слагающих гигантские горные хребты, геологи думали о рудных богатствах, какими не может не быть чреват Памир.

К осени многие из гипотез, выдвинутых в ту весну, подтвердились, превратились в теории, теория повела к практическим изысканиям и находкам.

В наше время уже никто не спорит о том, что альпинизм не только прекрасный вид спорта, но и первый помощник науке в высокогорье. А в те годы, о которых я говорю, советский альпинизм, особенно в Средней Азии, еще только начинал развиваться, впервые — и именно здесь, на Памире, — заводил тесную дружбу с наукой.

Мир становится шире

Лето на Алае проходит в оживленной работе. Геологи делают ряд маршрутов по Алайской долине и Заалайскому хребту. Геолог Марковский слышит от киргизов, что в районе Кара-Мук есть уголь; он едет туда, но оказывается, что киргизы ошиблись: это не уголь, это палеозойские углистые сланцы, которые никак не могут гореть. Киргизы говорят, что у Дараут-Кургана, в арыке, есть ртуть. Геолог Марковский находит несколько капелек ртути, но он осторожен и, допуская, что это, может быть, явление случайное, рассуждает так: «комплекс отложений, слагающих бассейн реки Дарауг, близок к имеющимся в районе...» И называет район, где с древних времен известны месторождения ртути: «некоторые общие черты имеются и в характере строения... Эти обстоятельства заставляют отнестись к данному явлению осторожно, впредь до более детальной работы в этом районе...» Ох, как осторожны геологи! Сотню раз взвесить, много ночей думать, много раз обсудить... Что может быть хуже, чем раскричаться о несуществующем месторождении? Но и что может быть вреднее бездоказательного, легкомысленного «закрытия» ценного месторождения?

Геологи пьют кумыс в Дараут-Кургане, в урочищах Курумды-Чукур и Арча-Булак; размышляют о новых сообщениях киргизов. А кочевые киргизы называют места, где имеются древние разработки, штольни, отвалы рудоносных пород... Каждое сообщение нужно проверить. Может быть, далеко не все интересно. Но важно, что алайские киргизы активны, что они уже не таят стариковских тайн и легенд, что они приезжают в лагери экспедиции, хотят помочь тем, кто помогает им по-советски изучать и развивать их малоизведанную страну.

По-прежнему верещат сурки и, вставая на задние лапки у своих норок, удивленно, по-человечьи, глядят на проезжих. По-прежнему цветут эдельвейсы, тюльпаны, типчак, первоцвет и ирис. По-прежнему кузнечики нагибают серебристые метелки сочного ковыля. А вокруг Дараут-Кургана по-прежнему дики кусты эфедры, пронзителен запах полыни, жестки заросли облепихи, чия, тамарикса. И ветер все тот же — тысячелетний. Но в Дараут-Кургане — советском центре Алая — звонит телефон. В Дараут-Кургане кочевники толпятся у кооператива, а другие, организовав добровольный отряд, стерегут от лихих людей склады и табуны и свой сельсовет, непосредственно подчиненный киргизскому ЦИКу. В Алае уже есть партийные группы, и десятки кандидатов партии, и много комсомольских ячеек — сотни комсомольцев, ведущих яростную борьбу с вредными байскими пережитками, с дикостью и неграмотностью... И главное, в Алае уже нет басмачей. Их уже никогда больше не будет! Алайцы становятся колхозниками, посылают своих детей в школы.

Небольшая группа сотрудников экспедиции, сложив палатки, отправляется из Бордобы в дальний маршрут. В этой группе — топограф, ботаник, несколько альпинистов, художник Н. Котов и начальник пограничной заставы, который хочет получше узнать свой район. Они едут верхом пока можно, пока горы не слишком круты, а снег не слишком глубок. Они оставляют лошадей там, где уже невозможно ехать верхом. Неделю они скитаются по ледниками и белым склонам восточного Заалая. Их осаждают бури, и они отсиживаются в заваленных снегом палатках. Они ушли из Бордобы на юг, через Кизыл-Арт на Памир. Они возвращаются в Бордобу с севера, из Алайской долины, откуда их никто не мог ждать. Они перевалили Заалайский хребет там, где он от века считался непроходимым.

Они открыли новый перевал и назвали его перевалом Контрабандистов, потому что этот неведомый перевал мог оказаться единственным до тех пор бесконтрольным путем для незваных пришельцев из-за рубежа. С этого времени на картах в Заалайском хребте будет помечено не два перевала, а три. И чужой человек уже не проскользнет к Алайской долине в обход пограничной заставы!

Какие неожиданности предстоят дальнейшим исследователям? У перевала Контрабандистов обнаружен восемнадцатикилометровый ледник Корумды, текущий параллельно Заалайскому хребту, питаемый пятью мощными ледниками, чрезвычайно крутыми, с множеством ледопадов. И ползет этот ледник не по самому Заалаю, а между ним и параллельным ему, до сих пор неизвестным гигантским хребтом, не названным, не описанным. Сделана топографическая съемка — район оказался не маленьким, во всех отношениях интересным.

На Памире всё так: чуть только в сторону от известных путей — и неожиданностей целый ворох. Многие величайшие хребты и вершины до сих пор еще даже не замечены ни одним исследователем! Здесь совсем иные масштабы. Здесь еще бесконечно многое надо сделать.

Первыми идут топограф, географ. За ними в неизвестную область вступают геоморфолог, геолог, ботаник, зоолог, метеоролог... За ними приходят строители и изменяют первозданный облик еще недавно никому не известного края. Так расширяется мир!

Что я думал о будущем? (Из записей 1932 года)

Алай... Я не оговорился, сказав, что люди в нем кажутся микроскопически малыми. Это оттого, что над волнистой зеленой степью долины гигантским барьером, колоссальным фасадом Памира, высится Заалайский хребет. От солнечного восхода до солнечного заката тянется цепь исполинских гор, величие и красота которых поистине необычайны.

Июнь. Кончается период дождей. По Алайской долине незримо малыми пунктирными линиями тянутся караваны. Мелкими жучками проползают автомобили, — в тридцатом году их еще не было, в тридцать первом они появились впервые... В тридцать втором — в экспедиции работает шесть машин, а от Оша до Алая ходят десятки.

Я всматриваюсь в даль Алайской долины и хорошо предоставляю себе ее близкое будущее.

Нет лучше пастбищ, чем в Алайской долине. Она может прокормить миллиона полтора овец. Не кочевые хозяйства киргизов-единоличников, а колхозы и огромные, оснащенные превосходной техникой совхозы разрешат задачу создания здесь крупнейшей животноводческой базы. Всю Среднюю Азию обеспечит Алайская долина своим великолепным скотом. Потому что мало где есть такие пространства сочнейших альпийских трав. Здесь будут образцовые молочные фермы. У подножия гигантских хребтов возникнут санатории для легочных больных, здравницы для малокровных, дома отдыха для всех, кто нуждается в целительном горном воздухе. Туристские базы расположатся над обрывами, у ледяных гротов, на горбах морен. Отсюда комсомольцы всего Союза, всего мира станут штурмовать памирские снеговые вершины. Вдоль и поперек по Алаю лягут, как стрелы, автомобильные шоссе. На просторах Алая будут происходить состязания призовых лошадей, вскормленных на конных заводах Киргизии.

Все, что делалось в тридцатых годах, было только началом. Самое трудное всегда начало. Тогда я думал о том, что киргизы Алая скоро станут не темными кочевниками, зябнущими в рваных халатах, бедняками, еще боящимися злобы и мести баев, а иными людьми — зажиточными, образованными, культурными, гордыми своей свободой и независимостью.

Теперь все то, о чем мечтали мы в те давние годы, осуществилось. Теперь я думаю о том, как поразительно быстро все это произошло! Сознательно и умело пользуются теперь мирные, трудолюбивые колхозники огромной высокогорной долины всеми благами советской науки и экономики; умно и деловито управляют богатым социалистическим советским районом — цветущей долиной Алая.

 

Г Л А В А V

НА ВОСТОЧНОМ ПАМИРЕ

От Алая до озера Каракуль

Перевал Кизыл-Арт. Развалины рабата Бордоба. Утро 7 июля 1930 года. Ясная, хорошая погода. Оделись тепло: свитеры и овчинные полушубки. Довольно долго возились с вьюками.

Едем, как всегда, шагом. Геологические определения мест, которые проезжаем. Интересные антиклинали и синклинали. Гипс, сланцы, песчаники. До двух часов дня — подъем на перевал Кизыл-Арт. Мутнозеленая от растворенных в ней глинистых пород вода речки Кизыл-Сай, которую переходим вброд. Как и вчера — дорожные знаки: кучи, сложенные из камней. Слияние вод: мертвенно зеленой и красной. Снеговые хребты все ближе к нам по мере подъема. Причудливая фигура из глины, эолового образования, похожа на сурка, словно памятник этому обитателю здешних мест. Множество архарьих рогов, усеивающих подножия горных склонов и даже дорогу. В полушубке сначала жарко, а когда поднялись высоко — в самый раз.

Ущелье красноцветных пород. Бесчисленные трупы животных по пути: верблюды, лошади, ослы. Иногда — скелеты, чаще — полуразложившиеся. Наши лошади пугаются их. Помня о басмачах, скрывающихся где-то поблизости и, несомненно, следящих за нами, внимательно осматриваемся по сторонам.

Подъем на Кизыл-Арт не очень крут, дорога прекрасно выработана, зигзаги достаточно широки и пологи, чтобы подниматься без особого труда. Верблюжий караван, вышедший позже нас, — до двухсот верблюдов, — остался далеко позади. Красноармейский отряд, сопровождающий нас, ушел вперед.

Приближаемся к перевалу. Под кучей камней — дорожным знаком — видим человеческий труп, иссохший, засыпанный камнями. Обнаружила его наша собака, обнюхав груду камней. Караванщики утверждают, что это кашгарец (как они говорят: кашгарлык), умерший в пути, — много беженцев из Кашгарии умирают на памирских высотах.

В два часа дня — перевал. Здесь — граница между Киргизией и Таджикистаном. По нашему барометру — высота 4 080 метров. По карте — 4 444 метра. На перевале — могильня: груды камней и воткнутые в них шесты, на шестах меховые привески и вороха разноцветных тряпок. Вся могильня желтеет архарьими рогами. Наши караванщики, встав на колени, молятся.

Спуск с перевала, лошадей ведем в поводу. Меня поздравляют: «Вот вы и на Памире!» Громадная перспектива: долина Маркансу и широкое ложе одноименной реки. Оно падает с запада, река уходит в Китай. Горизонт окаймлен горами — снежными и разноцветными. Внизу виднеется рабат Маркансу — одинокое, полуразрушенное, каменное строение.

Пустыня Маркансу. Спустившись с перевала Кизыл-Арт пешком, опять сели на коней, и вот она перед нами — Маркансу, «Долина смерчей», или, как ее называют чаще, «Долина смерти», песчаная пустыня на четырехкилометровой высоте над уровнем моря, пустыня, в которой природные опасности усугублены угрозой нападения басмачей. Отсюда до Китая верст тридцать — прямая дорога.

Отряд красноармейцев, сопровождавший нас, ушел далеко вперед, в последний раз мы видели его с перевала, и заметили, как за ним, когда он проходил Маркансу, следила басмаческая разведка: два всадника, укрывшиеся за сопками. Сейчас, на случай нападения, мы предоставлены только собственной защите: одна винтовка (у меня), один винчестер (у Е. Андреева), несколько охотничьих ружей да пистолетов. Впрочем, студент-геолог Е. Андреев — отличный охотник, бывший пограничник — спутник надежный.

Позже, снова соединившись с отрядом, мы узнали, что отряд стрелял здесь по басмачам, они скрылись, и больше их уже никто из наших людей не видел. Гладкий — как зеркало, гладкий и блестящий песок, да справа и слева — невысокие сопки. До рабата Маркансу, где мы предполагали стать лагерем, осталось два километра. И удивление наше было весьма велико, когда, подойдя к рабату (такому же полуразрушенному, как и все другие в нашем пути), мы не нашли никого. Песок, да река, да чахлая травка, да горы с ущельями, пологими скатами и иззубренными бровками, — горы, как и весь день, со всех сторон.

Мы рассуждаем об отряде. «Ушли!» — «Неужели на Каракуль?» — «Сколько до Каракуля отсюда?» — «Верст тридцать!» — «Нет, они, очевидно, решили остановиться ближе, на Уй-Булак-Беле, там есть травянистая площадка...» — «Несомненно, там стали, вряд ли ушли к Каракулю, ведь мы же условились!..»

Идем дальше. Ветер в спину, густая пыль — самумы и вихри, слепящие нас и скрывающие от нас весь мир. Пыль в глазах, на зубах, пыль забирается всюду, — облако окутает нас и бежит дальше, сзади набегает новое облако.

И нам понятно, почему это — «Долина смерти». Был бы посильнее ветер, — куда бы деваться?

Надеваю очки-консервы, но и они помогают мало. Пути в пустыни, кажется, нет конца; ни птицы, ничего, ничего живого. Сзади — контрастом нашей серости — ослепительный блеск снеговых вершин. Солнце жжет, а в полушубке — не жарко.

Справа, в млеющей дымке показались шесть всадников. Мой спутник Е. Г. Андреев спешился и в двенадцать раз увеличил всадников своим великолепным биноклем. Ему удалось разобрать, что всадники были в халатах и малахаях. Тогда мы, вдвоем, сняли с плеч винтовки и отделились от каравана. Если бы не песок, конь Андреева померился бы с моим быстротой. Мы спешили навстречу всадникам. Но они исчезли. Пустыня была бугристой, плоской, и всадники исчезли бесследно.

Мы выехали на большой песчаный бархан. Ветер расчесал на мелкие волны его крутую поверхность. Андреев наклонился и, не спешиваясь, что-то поднял с песка. Он посмотрел находку на свет и передал мне. Это был полуистлевший кадр кинофильма. Если бы Андреев сказал мне, что за тем вон ущельем, в роскошном шатре, нас ждет к ужину сам Тамерлан, я бы скорее поверил ему, чем верил сейчас этой находке. Уж не явью ли были и те зыбкие фонтаны, сады и бассейны, что мы все видели сегодня на горизонте, когда нас закружил свирепый, рыжий самум? Мы смотрели, и никто из нас не ошибся, но мы сказали друг другу: «мираж» и, выплюнув песок, набившийся в наши рты, пока мы произносили это слово, поехали дальше.. Сейчас я готов был поверить чему угодно. Осторожно, в обе ладони, я вложил ветхий клочок целлулоида и сдувал с него маленькие песчинки. Потом, еще осторожней взяв его за уголок двумя пальцами, посмотрел сквозь него на свет. Я увидел женщину с оголенными плечами, в вечернем платье, и эту женщину я узнал: с обрывка целлулоида мне улыбалась Лия де Путти, и я на секунду представил себе мертвящий свет «юпитеров» и количество веских, придирчивых слов режиссера, требующихся для производства такой вот, предназначенной для обольщения бюргеров и буржуа великолепной улыбки. И все-таки, откуда же здесь кинофильм? Забыв о тех шести всадниках, я углубился с Андреевым в перечисление памирских экспедиций, снабженных киноаппаратурой. Перечисление не удалось: только две киногруппы здесь проходили за все времена, только две, — одна из них работала в экспедиции 1928 года, вторая пересекла Маркансу в прошлом году, но и они не таскали же с собой на Памир старые фильмы! Мы ни до чего не додумались и вернулись к нашему каравану.

Справа, после холмов и сопок, открылось широкое, ровное пространство: мы подъезжаем к Уй-Булак-Белю, который вот, за этой грядкой, впереди. Песчаные дюны. Уй-Булак-Бель: зеленая луговинка, чахлая травка. Никого, ни души...

К этой записи я могу добавить: много позже, в Хороге я нашел ответ на заданную мне пустынею Маркансу трудную задачу о кинофильме.

Нигде на Памире к тому тридцатому году еще не было выстроено кинотеатра. Но в 1929 году культработники Памира организовали кинопередвижки. Они должны были посетить все военные посты Памира и демонстрировать серию фильмов. Опыт удался наполовину: часть каравана с фильмами была в Маркансу разграблена басмачами, наскочившими из Кашгарии.

Басмачи не поняли истинного смысла и назначения странного груза, но убедившись, что странные ленты отлично горят, поделили фильмы между собой и разжигали ими кизяковые костры... Говорят, что слава об этих кострах пошла по Кашгарии!

...В Уй-Булак-Беле отряда не оказалось. Значит, он ушел к Каракулю. Останавливаемся на площадке, поросшей чахлой травой, — вокруг нас пустыня, волнистые дюны, горы. Уже шесть часов вечера, лошади изморены, а до Каракуля еще пятнадцать верст. После долгого обсуждения все же решаем двинуться дальше.

Спуск с Уй-Булак-Беля. Внезапно открывшийся вид на озеро и окружающие его горы. Лошадей стараемся возможно больше вести в поводу, но на такой высоте, тяжело одетым, нам трудно итти. Моренный остаток — спуск к озеру. Еще два-три километра крутого спуска, — выходим на равнину, в котловину озера Каракуль, но до воды остается еще километров десять.

В девять вечера, после заката солнца, подходим к стоящему лагерем отряду, ничего не говорим его командиру, но он сам, опережая наши попреки, объясняет: он не знает пути, а вел его проводник Таш-ходжа, который явный трус и потому очень спешил и все время обманывал, преуменьшая расстояние до озера, и — «вы уж не ругайте меня, так вот все и вышло!».

У озера Каракуль

... Каракуль — великолепен: дикий, особенный, первозданный мир! На ровном, на гладком песке восточного берега — редкие альпийские цветы и мелкая травка. Речка, бегущая в озеро. Ставим палатки возле нее. Светит зеленая, призрачная луна. И, наскоро поев консервов, выпив чаю, не чувствуя никакой усталости, а напротив, ощущая необычайную бодрость и легкость, я брожу один, захваченный и вдохновленный суровой красотой местности.

Июльское утро 1930 года. Путь по гладкой, пустынной местности, по мягкому песку, вдоль берега Каракуля. Берег изрезан глубокими заливчиками, бухтами, мысами, к берегу примыкают мелкие острова. Озеро — голубое, как разрез зеркального стекла. Безветрие. Солнце жжет до боли, обжигает лицо, руки и — сквозь рубашку — тело. Жарко до одури, а ночью все маленькие ручьи замерзли; вода иссякла к утру, как обычно здесь, и тонкий слой льда образовал над пустыми руслицами воздушные полые перекрытия. Трупы животных. Испугавшись одного из них, лошади обезумели, разбежались во все стороны. Вьюки полетели на землю. Мы задержались почти на час, собирая ящики и мешки, ловя и завьючивая лошадей. Песок — и белые хлористые выцветы. Местами набухшая, мягкая почва, в которой ноги лошадей проваливаются. Под нами — подпочвенный лед. В летнее время покрывающая его почва превращается в предательские трясины.

Пройдя восемнадцать километров, становимся лагерем у восточного берега озера. Ставим палатки, иду собирать кизяк, приношу полный мешок. Бреду один на озеро, прогуливаюсь по берегам, по лабиринту мысков, перешейков, полуостровков. Вдоль берега — никаких следов рыбы, но чайки, пища, носятся над зеркальной поверхностью. Одна долго играла со мной, пролетая, опускалась к моей голове. Подальше — берег с откосом. По откосу — кладбище, сложенные из сланцевых плит могилы, многие зияют и пусты. В одной — человеческий череп. Здесь близко был рабат Ходжа Кельды, вероятно потому и кладбище. Закат солнца, и сразу лунный лик над горами — полная луна на востоке.

Возвращаюсь в лагерь, обед еще не готов. Егор Петрович Маслов варит для всех суп с фрикадельками. Брожу по степи с геологами. Разговоры о том, что широкая котловина Каракуля, по-видимому, тектонического происхождения. Сухая часть котловины местами вспучена и ближе к горам покрыта моренными отложениями. Высота озера над уровнем моря — 3 954 метра, горы, окружающие котловину, превышают ее метров на триста-четыреста, а местами — снежные гребни — на километр и, пожалуй, даже на полтора километра. Горы сильно оглажены и, по всем признакам, завалены продуктами собственного распада эолового характера, не снесенными с них, ибо нет стоков. Из-под этих продуктов распада ныне вырезаются только, как зубы из десен, острые, резкие, угловатые бровки. В средней части котловины морены отсутствуют (или, что вероятней, скрыты под аллювием).

Геологи высказывают предположение: плоскостной ледник — ледяной щит, когда-то покрывавший котловину, стаивая, погреб себя под «остаточными продуктами стаивания», — эти «продукты» и являются сейчас почвой котловины. Известный здесь подпочвенный лед — не остаток ли ледника? Н. А. Северцов — первый исследователь, побывавший на озере Каракуль в 1878 году, — утверждал, что озеро имеет два стока. Но он ошибся, — озеро на самом деле бессточно. А первым, кто обратил внимание на «почвенный лед», был Г. Е. Грумм-Гржимайло, в 1884 году. С тех пор на Каракуле побывало немало исследователей, и все же на многие научные вопросы без организации систематических наблюдений и глубокого изучения озера нельзя ответить и до сих пор.

...<