Конфиденциальное сообщение К.Х. о Старой Леди,

Получено в Симле осенью 1881 г.

[Оккультные причины психологических проблем Е.П.Б.]

 

Я с болью сознаю, что обычная непоследовательность ее утверждений, в особенности когда она взволнована, и странное поведение, по вашему мнению, делают ее весьма нежелательной передатчицей наших сообщений. Тем не менее, любезные Братья, вы, может быть, взглянете на нее совсем другими глазами, если узнаете истину. Этот неуравновешенный ум, кажущаяся нелепость ее речей и идей, ее нервное возбуждение, короче говоря, все, что считается нарушающим спокойствие трезво мыслящих людей, чьи понятия о сдержанности и хороших манерах шокированы странными вспышками ее темперамента, – все это не ее вина. Несмотря на то что еще не пришло время посвятить вас целиком в эту тайну, что вы еще не подготовлены к пониманию великой Мистерии, все же, вследствие допущенной по отношению к Е.П.Б. великой несправедливости и обиды, я уполномочен разрешить вам заглянуть по ту сторону завесы. Это ее состояние тесно связано с ее оккультной тренировкой в Тибете и вызвано тем, что она одинокой послана в мир, чтобы постепенно подготавливать путь для других. После почти столетних бесплодных поисков нашим Руководителям пришлось использовать единственную возможность послать человека в европейском теле на европейскую территорию, чтобы создать связующее звено между той страной и нашей собственной. Вы понимаете? Разумеется, нет. Тогда, пожалуйста, вспомните то, что она пыталась объяснить и что вы довольно сносно от нее усвоили, а именно наличие семи  принципов совершенного  человеческого существа [1 ]. Ни один мужчина или женщина, если только они не являются посвященными пятого Круга[122], не может покинуть пределов Бод-Лха • и вернуться обратно в мир полностью, если можно так выразиться. По крайней мере одному  из семи [принципов] придется остаться по двум причинам: во-первых, чтобы образовать необходимое связующее звено, провод для передачи[123]; во-вторых, в качестве гарантии, что некоторые вещи никогда не будут разглашены. Е.П.Б. не является исключением из правил; вы видели другой пример человека с большим интеллектом, который оставил одну из своих оболочек позади, и теперь его считают весьма эксцентричным. Поведение и статус остальных шести принципов человеческого существа зависят от его врожденных качеств, психофизиологических особенностей, особенно от унаследованных идиосинкразий [2 ], которые современная наука именует «атавизмом». Поступая согласно с моими желаниями, мой Брат М. сделал вам через нее предложение, если вы помните. Вам надо было только принять это предложение, и в любое время по вашему желанию вы могли бы час или более беседовать с настоящим байтчули, а не с тем психологическим калекой, с кем имеете дело сейчас.

Вчера это была его ошибка. Ему не следовало посылать ее отнести послание мистеру Синнетту в таком состоянии, в каком она была. Но считать ее ответственной за ее чисто нервное возбуждение и дать ей видеть ваши презрительные улыбки было бы положительно грешно. Простите меня, уважаемые братья и господа, за мое откровенное высказывание. Я поступаю только так, как вы сами об этом просили в своем письме. Я побеспокоился, чтобы установить «дух и значение» того, что было сказано и сделано в комнате мистера Синнетта. И хотя я не имею права осуждать вас, так как вы не знали истинного положения вещей, все же я не могу поступить иначе, нежели высказать сильное неодобрение всему тому, что, каким бы отполированным оно ни выглядело внешне, все же является жестокостью даже при самых обычных обстоятельствах.

 

Письмо № 23 (ML-104)

[К.Х. – Синнетту]

Получено в октябре 1881 г.

[Деловые вопросы]

 

Мой дорогой друг!

Вашу записку получил. То, что вы в ней пишете, показывает, что вы испытываете некоторые опасения относительно того, что замечания мистера Хьюма могут меня обидеть. Будьте спокойны, пожалуйста, я никогда не обижусь. Не содержание его замечаний мне досаждает, а то упорство, с каким он проводит свою линию аргументации, которая, я знаю, чревата вредными последствиями. Эта argumentum ad hominem [124], возобновленная и продолженная с того места, где мы ее остановили в прошлом году, была крайне мало пригодной для того, чтобы отклонить Чохана от его принципов или вынудить его на желательные уступки. Я опасался последствий, и мои опасения были очень обоснованны, уверяю вас. Пожалуйста, заверьте мистера Хьюма в моей личной симпатии к нему и уважении и передайте ему мой дружеский привет. Но в течение следующих трех месяцев я не буду иметь удовольствия «подхватить» еще что-либо из его писем или ответить на них. Так как ничто из первоначальной программы Общества еще не исполнено и я не питаю надежды, что нечто будет сделано в ближайшем будущем, мне приходится отказаться от намеченной поездки в Бутан, и мое место займет Брат М. Мы уже дожили до конца сентября, и ничто не может быть сделано к 1 октября, что оправдало бы мою настойчивость в желании отправиться туда. Мои руководители особенно желают, чтобы я присутствовал на наших новогодних празднествах в феврале следующего года, и, чтобы быть подготовленным к этому, я должен воспользоваться этими тремя месяцами. Поэтому я прощаюсь с вами, мой милый друг, и горячо благодарю вас за все, что вы для меня сделали или пытались сделать. Надеюсь, что в январе следующего года буду в состоянии дать вам знать о себе, и, если только новые затруднения для Общества не появятся с «вашего берега», вы найдете меня в таком же расположении духа и настроении, в каком расстаюсь я сейчас с вами обоими. Удастся ли мне обратить моего любимого, но очень настойчивого Брата М. к моему ходу мыслей, сейчас не могу сказать. Я пытался и еще попытаюсь, но действительно опасаюсь, что мистер Хьюм и он никогда не сойдутся во взглядах. М. сказал мне, что ответит на ваше письмо и просьбу через какое-либо третье лицо, не через мадам Блаватскую. Пока она знает достаточно, чтобы снабдить мистера Хьюма десятью лекциями для того, чтобы после прочтения он мог изменить некоторые негативные и ошибочные мысли о ней. М. мне все-таки обещал освежить ее ослабленную память и оживить все, чему она у него училась, до желательного уровня. Если это мероприятие не будет одобрено мистером Хьюмом, я смогу лишь искренне сожалеть об этом, это лучшее, что я могу придумать.

Оставляю моему «Лишенному Наследства» приказ наблюдать за всем, насколько это в его слабых силах.

Теперь я должен закончить. У меня лишь несколько часов на подготовку к длинному, очень длинному путешествию. Надеюсь, мы расстаемся такими же добрыми друзьями, как всегда, и можем встретиться даже бо`льшими друзьями. Разрешите мне теперь «астрально» пожать вашу руку и еще раз заверить вас в моих добрых чувствах.

Как всегда ваш К.Х.

 

Письмо № 24 (ML-71)

[М. – Синнетту]

Октябрь 1881 г.

 

Любезнейшему Синнетту-сахибу – селями • и большая благодарность и за табачную машинку [1 ]. Наш офранцуженный, европеизированный[125]пандит говорит мне, что эту маленькую вещицу надо обкурить  – что бы он ни подразумевал под этим, – я так и буду делать. Трубка короткая, а нос у меня длинный, таким образом, я надеюсь, мы подойдем друг другу. Спасибо, большое спасибо.

 

[Деловые вопросы]

 

Положение более серьезное, нежели вы можете себе представить, и мы будем нуждаться в ваших лучших силах и руках, чтобы отогнать несчастье. Но если наш Чохан захочет и вы будете помогать, мы так или иначе выкарабкаемся. Имеются тучи, которые ниже вашего горизонта, и К.Х. прав: буря угрожает. Если бы вы могли поехать в Бомбей на годовщину[126], К.Х. и я были бы вам чрезвычайно обязаны, но вы сами лучше знаете. Это собрание будет или триумфом Общества, или же его гибелью и – бездной. Вы не правы и в отношении сахиба- пелинга •[127], в качестве друга он так же опасен, как враг, – очень, очень плохой в качестве любого, – я отлично его знаю. Как бы то ни было, вы, Синнетт-сахиб, примирили меня со многими, вы правдивы, и правдивым буду и я.

Всегда ваш М.

 

 

Письмо № 25 (ML-73)

[М. – Синнетту]

Октябрь 1881 г.

[Духовный опыт Махатмы Кут Хуми]

 

Мистер Синнетт, вы получите длинное письмо, отправленное по почте в воскресенье в Бомбее, от юноши-брамина[128]. Кут Хуми посетил его (так как он его чела •), прежде чем уйти в Тонг-па-нги [1]  – состояние, в котором он теперь находится, – и послал с ним некоторые приказания. Юноша в этом послании немного напутал, так что будьте очень осторожны, прежде чем показать его мистеру Хьюму, чтобы последний опять не истолковал неправильно истинное значение слов моего Брата. Я больше не потерплю никаких глупостей или недобрых чувств в отношении его, но сразу удалюсь.

Мы делаем все, что можем.

М.

 

Письмо № 26 (ML-102)

[М. – Синнетту]

Получено в Симле в 1881 г.

[Деловые вопросы]

 

Мой дорогой молодой друг, мне жаль, что я расхожусь с вами во мнении относительно ваших двух последних пунктов. Если он[129]может выдержать одну упрекающую фразу, то выдержит гораздо более того, что я, по вашему мнению, должен подправить. Ou tout ou rien [130], как мой офранцуженный К.Х. научил меня говорить. Я считаю предложение № 1 хорошим и вполне приемлемым. Надеюсь, вы когда-нибудь не откажетесь преподать мне уроки английского языка. Я велел Бенджамину[131]наклеить клочок бумаги на ту страницу и подделать мой почерк, пока я курил свою трубку, лежа на спине. Не имея права следовать  за К.Х., я чувствую себя очень одиноким без моего мальчика. В надежде, что вы простите мое письмо и мой отказ, верю, что вы не побоитесь сказать правду, если это понадобится, даже сыну члена парламента. Слишком много глаз наблюдают за вами, чтобы вы позволили себе сейчас  ошибаться.

М.

 

Письмо № 27 (ML-101)

[М. – Синнетту]

Получено в Симле в 1881 г.

 

Ваше письмо получил. Мне кажется, вам следовало бы поразмыслить, не сможете ли вы выражать ваши мысли менее полемично и сухо, чем он[132], и попытаться это делать. – Я начинаю думать, что в вас, может быть, что-то есть, раз вы способны так ценить моего любимого друга и Брата. Я позаботился о письме мальчика-брамина и стер оскорбительную фразу, заменив ее другой. Вы теперь можете показать его Маха-сахибу, ему, который так горд в своем bakbak [133]смирении и так смирен в своей гордости. Что касается феноменов, то вы не получите ни единого, я написал об этом через Олькотта. Благословен тот, кто знает нашего К.Х., и благословен тот, кто ценит его. В один прекрасный день вы поймете, что я думаю. Что касается нашего А.O. Х[ьюма], то я знаю его лучше, чем вы его когда-либо узнаете.

М.

 

Письмо № 28 (ML-74)

[М. – Синнетту]

Октябрь 1881 г.

 

Если вы так стремитесь найти место в письме, которое я прошлым вечером стер и осадил на него другую фразу, могу удовлетворить ваше любопытство, мистер Синнетт, – вот оно: «но что это было знанием Чохана, что ни вы, ни любой другой не интересуется настоящей целью Общества, и у вас нет никакого уважения к Братству, а есть только личное чувство к нескольким Братьям. Вы интересовались лишь К.Х. и феноменами; мистер Хьюм стремился проникнуть в тайны их философии и убедиться, что тибетские Махатмы-Лха – если они вообще существуют вне воображения мадам Блаватской – были как-то связаны с некоторыми Адептами, которых он имел в виду». Именно это и сказал К.Х., а мне пришлось это написать и осадить на месте того, что было там написано юношей в выражениях, которые вызвали бы у мистера Хьюма целый поток красноречия и слово «невежество» в отношении моего Брата. Я не хочу, чтобы даже ветер в пустыне слышал хоть одно слово, произнесенное шепотом, против того, кто сейчас спит. Вот в чем причина моего действия, и ни в чем другом.

Ваш М.

 

Письмо № 29 (ML-29)

[М. – Синнетту]

Октябрь 1881 г.

 

[Махатма М. о Хьюме]

 

На ваше письмо мне придется ответить довольно длинным посланием. Прежде всего, могу сказать следующее: мистер Хьюм думает и говорит обо мне в таких выражениях, которые следует замечать лишь постольку, поскольку это сказывается на его образе мыслей, с которыми он намеревается обратиться ко мне за философскими наставлениями. Его уважением я интересуюсь столь же мало, как он моим недовольством. Но, не обращая внимания на его внешнюю неприветливость, я полностью признаю доброту его побуждений, его способности, его потенциальную полезность. Нам лучше опять заняться работой без дальнейших разговоров, и, пока он будет проявлять настойчивость, он всегда найдет меня готовым ему помочь, но не льстить или спорить.

Он настолько неправильно понял дух, в котором и обращение, и постскриптум были написаны, что, если бы ранее не заставил меня преисполниться к нему чувством глубокой благодарности за то, что он делает для моего бедного старого челы[134], я бы никогда не стал беспокоиться о совершении чего-либо, что могло бы казаться извинением или объяснением или тем и другим вместе. Однако, как бы то ни было, этот долг благодарности настолько священен, что я сейчас делаю ради нее то, что отказался бы делать даже для Общества: я прошу разрешения сахибов ознакомить их с некоторыми фактами. Наиболее сообразительные английские сановники еще не знакомы с нашим индо-тибетским образом действий. Информация, которую я даю, может оказаться полезной в наших будущих делах. Я буду искренним и откровенным, и мистеру Хьюму придется извинить меня. Раз я вынужден говорить, я должен или сказать все, или не говорить ничего.

Я не такой первоклассный ученый, сахибы, как мой благословенный Брат. Но тем не менее полагаю, что знаю цену словам, и потому я в недоумении. Я не могу понять, что в моем постскриптуме могло вызвать ироническое недовольство мистера Хьюма в отношении меня.

 

[Восточный менталитет]

 

Мы, живущие в индо-тибетских хижинах, никогда не ссоримся (это ответ на некоторые выраженные им мысли в связи с этой темой); ссоры и дискуссии мы оставляем тем, кто, не будучи способен оценить ситуацию с одного взгляда, вынужден вплоть до принятия окончательного решения анализировать и взвешивать все обстоятельства по частям, снова и снова возвращаясь к каждой детали. Каждый раз, когда мы – по крайней мере те из нас, которые являются дикшитами •, – кажемся европейцу «не совсем уверенными в фактах», это может быть вызвано следующей особенностью. То, что большинством людей рассматривается как факт, нам может казаться только простым следствием, запоздалым суждением, недостойным нашего внимания, вообще притягивающегося только к первичным фактам. Жизнь, уважаемые сахибы, даже если она продлена на неограниченное время, слишком коротка, чтобы обременять наши мозги быстро проносящимися деталями, которые являются только тенями. Когда мы наблюдаем развитие бури, мы фиксируем наш взгляд на производящей ее причине и предоставляем облака капризам ветра, который формирует их. Имея постоянно под рукой средства, чтобы доставить нашей осведомленности второстепенные детали (если они абсолютно необходимы), мы интересуемся только главными фактами. Следовательно, вряд ли мы можем быть абсолютно не правы, в чем вы нас часто обвиняете, ибо наши заключения никогда не выводятся из второстепенных данных, а делаются из всей ситуации в целом.

С другой стороны, средний человек, даже из числа наиболее смышленых, уделяет все свое внимание внешним показателям, внешним формам, и, будучи лишен способности проникновения в сущность вещей, весьма склонен к неправильным суждениям обо всей ситуации и обнаруживает свои ошибки, когда уже слишком поздно. Благодаря сложной политике, дебатам и тому, что вы называете, если я не ошибаюсь, светскими разговорами, то есть полемике и дискуссиям в гостиных, софистика в настоящее время стала в Европе (и среди англоиндийцев) «логической тренировкой умственных способностей», тогда как у нас она никогда не перерастала первоначальной стадии «ошибочных рассуждений», где из шатких, ненадежных предпосылок строятся заключения, за которые вы с радостью ухватываетесь. Мы же, невежественные азиаты из Тибета, более привычные следить за мыслью нашего собеседника, чем за словами, в которые он их облекает, вообще мало интересуемся точностью его выражений.

Настоящее предисловие покажется вам непонятным и бесполезным. И вы вполне можете спросить: «Куда он клонит?» Терпение, пожалуйста, так как мне надо еще кое-что сказать, прежде чем приступить к нашему окончательному разъяснению.

 

[О Кут Хуми]

 

Несколько дней тому назад, перед уходом от нас, Кут Хуми сказал мне о вас следующее: «Я чувствую себя усталым, утомленным от этих бесконечных диспутов. Чем больше я пытаюсь им объяснить обстоятельства, которые управляют нами и вводят так много препятствий к свободному общению, тем меньше они понимают меня! При самых благоприятных обстоятельствах эта переписка всегда должна оказаться неудовлетворительной, порою даже раздражающей, ибо ничто другое, кроме личных бесед, где могут быть дискуссии и моментальное разрешение интеллектуальных затруднений, как только они возникают, их полностью не удовлетворит. Это выглядит так, как будто мы кричим друг другу через непроходимый овраг, причем только один из нас видит своего собеседника. В самом деле, нигде в физической природе не существует горной бездны, такой безнадежно непроходимой и мешающей путнику, как та духовная бездна, которая не подпускает их ко мне».

Двумя днями позднее, когда его «уход» был решен, при расставании он спросил меня: «Не последите ли вы за моей работой? не позаботитесь ли, чтобы она не развалилась?» Я обещал. Чего бы я ему не обещал в тот час!

 

[О месторасположении главного Ашрама Махатм]

 

В одном месте, о котором не следует упоминать чужим, есть бездна с хрупким мостом из свитой травы над нею и бушующим потоком внизу. Отважнейший член вашего клуба альпинистов едва ли осмелится пройти по нему, ибо мост висит, как паутина, и кажется гнилым и непроходимым, хотя на самом деле не является таковым. Тот, кто отважится на испытание и преуспеет – если это ему разрешено, – придет в ущелье непревзойденной красоты, в одно из наших мест и к некоторым из наших людей. Ни о том месте, ни о людях, которые там находятся, нет сведений у европейских географов. На расстоянии броска камня от старинного храма находится древняя башня [1 ], в чреве которой рождались поколения Бодхисаттв. Вот где теперь покоится безжизненное тело вашего друга, моего Брата, света моей души, кому я дал верное слово наблюдать в его отсутствие за его работой. И может ли такое быть, спрашиваю я, что только два дня спустя после его ухода я, его верный друг и брат, стал бы беспричинно выказывать неуважение к его другу-европейцу? Какая была бы тому причина, и как могла возникнуть такая идея в голове мистера Хьюма и даже в вашей? Потому что одно-два слова были им совсем неправильно поняты и истолкованы. И я это докажу.

 

[Неадекватное восприятие Хьюмом писем Махатм; его несправедливая критика в их адрес]

 

Вы не думаете, что если бы выражение «начав ненавидеть» было заменено на «опять начав испытывать вспышки неприязни или временного раздражения», то одно только это предложение чудесно изменило бы результаты? Если бы была применена такая фразеология, мистер Хьюм вряд ли нашел бы возможным отрицать факт так энергично, как он это делает. Это совершенно правильное заявление, когда он говорит, что такого чувства, как ненависть, он никогда не имел. Будет ли он настолько же способен протестовать против всего сказанного в общем, это мы увидим. Он признался в том факте, что он был «раздражен» и испытывал «недоверие», вызванное Е.П.Б. Это раздражение, он не будет более отрицать, длилось несколько дней! Где же он находит тогда неправильное изложение? Давайте еще раз признаем, что было употреблено неправильное слово. Раз он так требователен в отношении слов, так полон желания, чтобы они всегда передавали правильно мысль, почему он не применяет того же правила к себе? Что простительно азиату, несведущему в английском языке, тем более такому, у которого нет привычки выбирать выражения по вышеупомянутым причинам, а также потому, что среди своих соотечественников он не может быть неправильно понят, то должно быть непростительным высокообразованному, сведущему в литературе англичанину. В своем письме Олькотту он пишет: «Он (то есть я), или она (Е.П.Б.), или оба они между собою так перепутали и неправильно поняли письмо, написанное Синнеттом и мною, что это привело нас к получению послания, совершенно неприменимого к обстоятельствам, что и создает недоверие». Смиренно прошу разрешения задать вопрос, когда же я, или она, или мы оба видели, читали и, следовательно, «перепутали и неправильно поняли» письмо, о котором идет речь? Как могла она перепутать то, чего она никогда не видела? И как мог сделать то же самое я, не имеющий ни склонности, ни права заглядывать и вмешиваться в это дело, касающееся только Чохана и К.Х., если я не обращал на это дело ни малейшего внимания? Разве Е.П.Б. сказала вам в тот день, о котором идет речь, что я направил ее в комнату к мистеру Синнетту с сообщением по поводу письма? Я был там, уважаемые сахибы, и могу повторить каждое слово из того, что она сказала. «Что это такое?.. Что вы сделали или сказали К.Х., – кричала она с ее обычной нервозной возбужденностью мистеру Синнетту, который был один в комнате, – что М. (назвала меня) мог так рассердиться, что велел мне приготовиться перенести нашу штаб-квартиру на Цейлон?» Это были ее первые слова, которые показывают, что она ничего определенного не знала, ей было сказано еще менее того,  но она просто кое-что предполагала благодаря тому, что я ей сказал. А я ей сказал просто, что лучше ей приготовиться к худшему, уехать и поселиться на Цейлоне, чем делать из себя посмешище и дрожать над каждым письмом, передаваемым ей для препровождения К.Х.; и что если она не научится лучше владеть собою, то я прекращу все это дело. Эти слова были сказаны ей не потому, что я имел какое-либо отношение к вашему или к какому-нибудь другому письму или вследствие какого-либо посланного письма, а потому, что мне случилось увидеть ауру, окружающую новое Эклектическое общество и ее саму – черную, напитанную будущими интригами, – и я послал ее рассказать об этом мистеру Синнетту, но не мистеру Хьюму.

Мое замечание и сообщение (благодаря ее скверному настроению и расшатанным нервам) расстроили ее до смешного, и последовала хорошо известная сцена. Не вследствие ли призрака крушения теософии, вызванного ее неуравновешенным мозгом, теперь ее обвиняют, вместе со мною, что она перепутала и неправильно поняла письмо, которого никогда не видела? Есть ли в заявлении мистера Хьюма хоть одно-единственное слово, которое можно назвать правильным, причем термин «правильный» применен мною в его действительном значении по отношению к целому предложению, не только к отдельным словам, – пусть об этом судят более высокие умы, чем у азиатов. И если мне разрешается подвергнуть сомнению правильность мнения человека, столь «значительно выше меня стоящего» по образованию, уму и остроте восприятия неизменной адекватности всего, то почему меня считают «абсолютно неправым» за следующие слова: «Я также вижу внезапно растущую неприязнь (или – раздражение), вытекающую из недоверия» (мистер Хьюм признался в этом, причем употребил тождественное выражение в своем ответе Олькотту; пожалуйста, сравните цитаты из его письма, приведенные выше). Разве я не прав? И, кроме того, Хьюм знает, как она вспыльчива и неуравновешенна, и эти враждебные чувства по отношению к ней с его стороны являлись почти жестокостью. Целыми днями он почти не смотрел на нее, не говоря уже о том, чтобы разговаривать с нею, и причинял ее сверхчувствительной натуре сильную и ненужную боль! А когда мистер Синнетт ему об этом сказал, он стал отрицать этот факт. Это последнее предложение, после которого на стр. 7 идут «многие другие подобные истины», я вырвал вместе с остальными (как вы можете убедиться, спросив о том Олькотта, который расскажет, что изначально письмо состояло из 12, а не 10 страниц и что он послал письмо с гораздо большим количеством подробностей, чем сейчас в нем находится, ибо не знал, что я сделал и почему  это было сделано. Не желая напоминать мистеру Хьюму о подробностях, давно забытых им и не относящихся к делу, я вырвал эту страницу и зачеркнул многое из оставшегося. Его чувства уже изменились, и я был удовлетворен).

 

[О Хьюме]

 

Сейчас вопрос заключается не в том, есть ли мистеру Хьюму вообще дело до того, приятны мне его чувства или нет, а скорее в том, оправдано ли фактами  то, что он писал Олькотту, то есть что я совершенно неправильно понялего действительные чувства. Я говорю: факты не оправдали его. Как он не может помешать мне быть «недовольным», так и я не могу беспокоиться о том, чтобы он испытывал другие чувства вместо тех, которые он теперь испытывает, а именно, что ему «вообще нет дела до того, приятны мне его чувства или нет». Все это ребячество. Тот, кто желает приносить пользу человечеству и считает себя способным распознавать характеры других людей, должен, прежде всего, научиться познавать самого себя, оценивать собственный характер по достоинству. А этому, осмелюсь сказать, мистер Хьюм никогда еще не учился. И ему также следует учиться распознавать, в каких особенных случаях результаты  могут, в свою очередь, стать важными первичными причинами. Если бы он ненавидел ее[135]самой лютой ненавистью, он не мог бы причинить ее нелепо чувствительным нервам более мук, чем он причинил ей, пока «все еще любил эту старую милую женщину». Он так поступал с теми, кого более всех любил, и бессознательно для самого себя будет так же поступать не раз впоследствии. И все же его первым импульсом всегда будет отрицать это, ибо он совсем не отдает себе отчета в том, что чрезвычайная доброта его сердца в таких случаях ослепляется и парализуется другим чувством, которое, если ему на это указать, он также будет отрицать.

Не смущаясь его эпитетами «гусь» и «Дон Кихот», я, верный своему обещанию, данному моему благословенному Брату, скажу ему об этом, нравится ему это или нет, ибо теперь, когда он открыто высказал свои чувства, мы должны или понять друг друга, или порвать наши отношения. Это не «полузавуалированная угроза», как он выражается, ибо – «что лай собаки, то угроза человека» – она ничего не значит. Я говорю, что если он не понимает, до чего неприменимы к нам стандарты, по которым он привык судить обитателей Запада, его собственного общества, то было бы просто потерей времени для меня и К.Х. учить его, а для него – учиться. Мы никогда не рассматриваем дружеское предупреждение как «угрозу» и не испытываем раздражения, когда нам его высказывают. Он говорит, что лично ему совершенно безразлично, «порвут ли с ним Братья завтра или нет»; тогда тем больше причин, чтобы мы пришли к пониманию.

 

[Гордыня Хьюма как его главный моральный недостаток]

 

Мистер Хьюм гордится мыслью, что у него никогда не было «духа благоговения» перед чем-либо, кроме его собственных абстрактных идеалов. Мы об этом прекрасно осведомлены. Ему невозможно иметь благоговение перед кем-либо или чем-либо, потому что все благоговение, на которое он способен, сосредоточено на нем самом. Это является фактом и причиной всех неприятностей в его жизни. Если его многочисленные официальные «друзья» и его собственная семья считают всему виной его тщеславие, – они все ошибаются и говорят глупости. Он слишком интеллектуален, чтобы быть тщеславным, он просто и бессознательно для самого себя является воплощением гордыни. Он даже не благоговел бы перед своим Богом, если бы этот Бог не был его собственным созданием, его собственного производства. Вот почему он не может ни примириться с какой-либо из уже установленных доктрин, ни подчиниться когда-либо философии, которая не придет во всеоружии, подобно греческой Минерве, или Сарасвати •, из его собственного мозга. Это может пролить свет на тот факт, почему я отказывался в течение короткого периода моего наставничества давать ему что-либо, кроме полупроблем, полунамеков и полузагадок, чтобы он сам их разрешал. Ибо только тогда он поверит чему-либо, когда его собственная незаурядная способность схватывать суть вещей ясно покажет ему, что это должно быть так, раз оно совпадает с тем, что он считает математически правильным.

Если он обвиняет, и притом так несправедливо, К.Х., к которому действительно питает привязанность, в чувстве обидчивости, в недостатке уважения к нему, то это потому, что он построил представление о моем Брате по своему собственному образу. Мистер Хьюм обвиняет нас в преподавании ему сверху вниз!  Если бы он только знал, что в наших глазах честный чистильщик ботинок равноценен честному королю, а безнравственный  подметальщик гораздо выше и заслуживает прощения более, чем безнравственный  «император», он бы никогда не пришел к такому ложному выводу.

Мистер Хьюм жалуется (тысяча извинений, «смеется» будет правильный термин), что мы проявляем желание сесть на него. Я отваживаюсь самым почтительнейшим образом заявить, что все совершенно наоборот. Это мистер Хьюм (опять же, бессознательно, лишь уступая привычке всей жизни) пытался осуществить эту невообразимую позу с моим Братом в каждом письме, которое писал Кут Хуми. И когда некоторые выражения, обозначающие неистовое самоодобрение и самонадеянность и характеризующие вершины человеческой гордыни, были замечены и мягко опровергнуты моим Братом, мистер Хьюм тотчас придал им другое значение и, обвиняя К.Х. в неправильном их понимании, стал про себя называть его надменным и «обидчивым».

Разве я этим обвиняю мистера Хьюма в нечестности, несправедливости или еще хуже? Отнюдь нет. Более честного, искреннего и доброго человека никогда не было в Гималаях. Я знаю такие его дела, о которых ни его собственная семья, ни жена совершенно ничего не знают, насколько они благородны, добры и велики. Его собственная гордыня оказалась настолько слепа, что не могла их оценить полностью, и поэтому, что бы он ни делал и ни сказал, это не может уменьшить моего уважения к нему. Но, несмотря на все это, я вынужден сказать ему правду. И в то время, как лучшая сторона его характера вызывает все мое восхищение, его гордыня никогда не заслужит моего одобрения, до которого мистеру Хьюму, опять-таки, нет никакого дела, но это действительно мало что значит. Будучи самым искренним и откровенным человеком в Индии, мистер Хьюм не в состоянии выносить противоречие, и, будь перед ним небожитель или смертный, он не может оценить или даже допустить без протеста то самое качество искренности ни в ком другом, кроме самого себя.

Также его нельзя заставить признать, что кто-нибудь на свете может что-либо знать лучше, чем он, после того как он составил свое мнение по данному предмету. «Они не приступят к совместной работе так, как это мне кажется наилучшим», – жалуется он на нас в своем письме Олькотту, и эта фраза дает нам ключ ко всему его характеру. Она позволяет проникнуть в работу его внутренних чувств. Имея право – как он думает – считать, что его игнорируют и обижают вследствие «неблагородного», «эгоистического» отказа работать под его  руководством, он не может не считать себя в глубине души всепрощающим великодушным  человеком, который вместо возмущения по поводу нашего отказа «согласен продолжать работу так, как им (нам) хочется». И это наше неуважение к его мнению не может быть приятно ему, и, таким образом, чувство великой обиды растет и становится пропорциональным величине нашей «эгоистичности» и «обидчивости». Отсюда его разочарование и искренняя боль, что он нашел Ложу и всех нас не на высоте его  идеала. Он смеется над тем, что я защищаю Е.П.Б., и, уступая чувству, его недостойному, по несчастью забывает, что у него самого как раз такой характер, что оправдывает друзей и врагов, когда те называют его «покровителем бедных» и тому подобными именами, и что его враги, в числе других, никогда не пропускают случая прилагать к нему такие эпитеты. И все же это рыцарское чувство, которое всегда побуждало его стать на защиту слабых и угнетенных и исправлять зло, сотворенное его коллегами – последним примером является скандал в муниципалитете Симлы, – облачает его в одеяние немеркнущей славы, сотканное из благодарности и любви людей, которых он так бесстрашно защищает.

Вы оба находитесь под странным впечатлением, что мы можем интересоваться и даже интересуемся тем, что о нас могут говорить или думать. Образумьтесь и вспомните, что первое требование даже к простому факиру – приучить себя оставаться одинаково равнодушным как к моральным ударам, так и к физическому страданию. Ничто не может причинить нам личное горе или радость. И то, что я сейчас говорю вам, предназначено для того, чтобы вы научились понимать, скорее, нас, нежели себя, а это – самая трудная наука.

Что мистер Хьюм имел намерение (вызванное чувством настолько же преходящим, насколько и поспешным, и обязанным своим возникновением растущему раздражению против меня, кого он обвиняет в желании «сесть на него») отомстить посредством иронического, следовательно, оскорбительного (на европейский взгляд) замечания в мой адрес – это так же верно, как и то, что он не попал в цель. Он не знает, вернее, забывает о том факте, что нам, азиатам, совершенно чуждо чувство насмешки, которое побуждает западный ум к высмеиванию лучших, благородных устремлений человечества. Если бы я еще мог чувствовать себя оскорбленным или польщенным людским мнением, я бы скорее почувствовал в этом что-то лестное для меня, чем унизительное. Моя раджпутская кровь никогда не позволит мне видеть женщину, обиженную в своих чувствах, без того, чтобы заступиться за нее, даже будь она «подверженной видеґниям» и будь ее так называемая «воображаемая» обида всего лишь ее фантазией. Мистер Хьюм знает достаточно о наших традициях и обычаях, чтобы быть осведомленным об этом остатке рыцарских чувств к нашим женщинам в нашей дегенерирующей расе. Потому я утверждаю: надеясь ли, что эти сатирические эпитеты в адрес Е.П.Б. дойдут до меня и заденут меня, или же зная, что, осуждая меня, он не заденет моих чувств, мистер Хьюм поддался чувству, недостойному его более благородной, лучшей натуры, так как в первом случае его намерение может рассматриваться как мелочное чувство мести, а во втором – как ребячество.

Кроме того, в своем письме к Олькотту он жалуется, или осуждает (вы должны простить меня, что в моем распоряжении так мало английских слов) нашу позицию «полуугрозы» порвать с ним, которую он якобы обнаружил в наших письмах. Ничего не могло быть более ошибочным. У нас не больше желания порвать с ним, чем у ортодоксального индуса – уйти из дома, в котором он гостит, пока ему не скажут, что в его присутствии больше не нуждаются. Но когда намек о последнем ему дан, он уходит. Так и мы.

Мистер Хьюм гордится, повторяя, что лично у него нет желания нас видеть и с нами встретиться; что наша философия и учение не могут принести ни малейшей пользы ему, который изучал и знает все, что можно изучить; что его нимало не интересует, порвем ли мы с ним или нет. Какая доброта! Между той почтительностью, какой, как он воображает, мы от него ожидаем, и той ничем не вызванной воинственностью, которая в любой день может у него перейти в настоящую враждебность, существует бездна, и никакой середины даже сам Чохан не найдет. Хотя теперь нельзя обвинить мистера Хьюма в том, что он не делает скидки, как в прошлом, на обстоятельства и наши особые правила и законы, все же он постоянно устремляется по направлению к той пограничной полосе дружбы, где довер<