Один обычный день из жизни торчка

 

Если этот день не банный, не выходной и не праздничный (что гораздо хуже), если торчок не в наряде, не в госпитале, не на губе и не на учениях, то его день выглядит примерно так:

6.30. Подъем. Если он вообще ложился. Надо успеть соскочить с верхнего яруса до того, как поднимутся с нижнего старики. Не успел — получи.

6.40. Заправка коек. Прежде своей заправь стариковскую. Не успел — получи.

6.50. Выход на зарядку. Сзади бежит пара котлов с ремнями. Постарайся, чтобы они тебя не догнали. Не успел — получи.

7.20. Уборка помещения. Молодые натирают полы т.н. «натирками» из шинельного сукна. Старики подгоняют их ударами блях. Все нужно делать бегом, а ногами стучать быстрее балерины. Не успел — получи.

8.00. Утренний осмотр. Ты должен успеть подшиться, подстричься, побриться, постираться, погладиться, начистить бляху и сапоги, иметь в пилотке (или шапке) две иголки (одну с черной, другую с белой ниткой), а в карманах — ничего, кроме блокнота, ручки, военного и комсомольского билетов и носового платка. (Не дай тебе Бог носить в карманах письма. Если найдут — придется здесь же, перед строем, съесть.) Ремень твой должен быть затянут «по голове». Кроме того, ты должен успеть подшить, подстричь, подбрить, обстирать, обгладить старика, надраить ему бляху и сапоги. Не успел — получи.

8.30. Завтрак. Ты должен нестись в столовую и смотреть, чтобы не обнесли бачками столы роты. Если обнесли, а ты открыл рот — получи. Если роте чего-то не хватит — получи и иди выпрашивай у поваров, где опять получи. Повара ничего, естественно, не дадут. Ступай, получи в связи с этим от «своих» стариков, Тем временем заканчивается завтрак. Ты за ложку взяться не успел, но если попробуешь взяться после команды «Встать! Выходи строиться на улицу!», то опять получи и еще получи на лестнице за то, что медленно бежишь строиться.

9.00. Утренний развод на работы. Приходишь в парк, получаешь фронт работ, тут же тебя припахивает кто-то из стариков, потом еще и еще. В результате имеешь пять фронтов работ вместо одного и периодически получаешь по морде «для профилактики».

14.00. Перерыв на обед. Получи за то, что не сделал все, что тебе приказали.

14.30. Обед. В точности повторяется завтрак.

15.30. Наведение порядка в роте. Получи по морде за то, что вяло двигаешься.

16.00. Выход на работу. Повторяется вариант работы до обеда.

19.00. Приход из парка. Получи за то, что грязный. Был бы чистый — получил бы за то, что чистый.

19.30. Ужин. Повторяются завтрак и обед.

20.00. Свободное время. К тебе это понятие не относится. Ты летаешь по расположению. «Сигарету!», «Воды!», «Ищи хлеба с маслом!», «Ты куда? Лети в соседнюю роту за подшивой!», «Лети в клуб — может, почту привезли!», «Держи хэбэшку. Через десять минут принесешь поглаженной, с пуговицами, погонами и петлицами. Все, время пошло». И т.д., и т.п. И получи! И еще раз! И еще! Еще! Еще! Еще!..

22.00. Вечерняя поверка. Получи за то, что в строй опоздал, и за то, что недостаточно благозвучно рявкнул «Я-а!».

22.30. Отбой. Для стариков. А для тебя только все начинается. Сделай то, принеси это, слетай туда, смотайся сюда… И по морде, по морде! И потом: «Ты что-то плохо слушаться стал. Обурел? Упор лежа принять! Делай раз! Делай два! Раз! Два! Раз! Два!.. Устал? Отдыхай! Табуретку в вытянутые впереди себя руки и на полусогнутые к стене!.. Отдохнул? Мало! Еще постой… Так, упор лежа принять!..»

Если к четырем часам утра спать ляжешь — уже праздник. А ведь можешь и не лечь вовсе. В роте дел хватит!

Спокойной ночи, дружок!..

 

ОФИЦЕРЫ

 

Именно с третьего полугодия службы солдаты начинают в прямом смысле общаться с офицерами. Ибо в первый год информация истекает сверху вниз, от офицеров к солдатам, а снизу надлежит односложно рявкать: «Есть! Так точно!» А вот с третьего полугодия, с «котловства», солдаты начинают с офицерами трепаться «за жизнь», курить, пить, ходить в «увалы» и бить друг другу морды. Словом, «общаться».

Вообще, офицеры очень похожи на солдат. Среди них тоже есть бурые, похуисты, середняки и чмыри. Бурые — этакие «лихие служаки» — без ума от уставных команд громовым голосом, от построений, смотров и шмонов. Из них обычно выходят старшие офицеры и генералы, и тогда мы поражаемся их непроходимой тупости. Похуисты — лучшие из офицеров. Те немногие нормальные, душевные, относящиеся к солдатам как к людям офицеры, которых я знал, были из похуистов. Ну, середняки — они и в Африке середняки. Никакие. А вот чмыри… Подвид офицеров-чмырей смыкается с подвидом офицеров-идейных. О, это худшие из офицеров! Они опаснее для С А, чем все армии НАТО, вместе взятые. Такие фрукты ни черта не умеют, гнилые, стукачи и страшно любят трескучие фразы о «преимуществе советского образа жизни». Особенно много их среди политработников. Начнись война — их перестреляют свои же. Хотя какие они солдатам «свои»? За всю службу мне повстречался только один душевный политработник — старший лейтенант Б., парторг нашего батальона. А остальные… Меня еще в армии остро интересовало, зачем держать в войсках такую ораву высокооплачиваемых дармоедов, которые ни черта не делают, ни за что не отвечают, на нужды солдат плевать хотели и следят только за тем, не ляпнул ли ты где-нибудь какую-нибудь «антисоветчину», чтобы тут же направить тебя через политотдел прямиком к особистам.

Вообще-то, подавляющее большинство офицеров относится к солдатам даже не плохо, а никак. Им плевать, чтб солдат ел, как он спал, во что одет, отдохнул ли, здоров ли. О каком «индивидуальном подходе» может идти речь в СА? Побойтесь Бога, граждане идеологи! Офицеру (особенно политработнику) ничего не стоит публично оскорбить, оболгать солдата, ударить, избить его (особенно, если тот не может за себя постоять). «Любимый» всеми нами замполит полевого узла связи капитан Н., например, имел «удивительную» привычку, построив роту, сообщать солдатам, что они, дескать, «чмыри», «ублюдки», «скоты» и прочее.

Офицеров, конечно, можно понять. Их воспитали в гадливом отношении к солдату как к ездовой собаке, которая должна «беспрекословно, не щадя крови и самой жизни», «шуршать». И вообще, как любил говаривать наш замполит: «Вы не люди, а солдаты!» А у солдата зачастую нет никакой возможности защищать, отстаивать свои права. Если он попробует подать рапорт о злоупотреблениях, скажем, ротного дальше, комбригу или комбату, то в роте он будет объявлен «стукачом» со всеми вытекающими отсюда последствиями, а высшее начальство воспримет его как «нерадивого солдата, нарушающего субординацию и оговаривающего примерного офицера, чтобы прикрыть свои собственные недочеты по службе». И тогда хоть вешайся. «Начальник всегда прав!»

Исходя из этого, офицерам кажется вполне нормальным, что на учениях они живут в добротных палатках с деревянным настилом и спят на кроватях с матрасами и постельными принадлежностями, в то время как солдаты прозябают в двухместных, вырытых в земле «могилах», прикрытых сверху плащ-палатками. И когда идет дождь, офицеры сидят в палатках, свесив ноги с кроватей, и, прихлебывая пиво, наблюдают, как солдаты вычерпывают воду из своих «могил».

Я все готов понять. Я готов понять, что офицеры и их семьи живут в ужасных условиях (я сам видел, как одна семья целую зиму жила в квартире с неработающими отопительной и канализационной системами: жена и двое маленьких детей, натянув на себя всю теплую одежду, целыми днями сидели в кухне у «буржуйки»), что есть в городке нечего (даже хлеб привозят раз в два дня, притом в ограниченном количестве), что офицерским женам на работу в этакой глуши не устроиться… Но я не понимаю, почему все это должно отражаться на солдатах? Почему они должны делать ремонты офицерских квартир, заготавливать начальству дрова, чинить водопровод и сантехнику, словом, шуршать? Почему офицеры, отправляясь на учения, свой, выданный для учений паек оставляют дома, а питаются в поле из солдатского котла, причем весьма обильно, а солдаты из-за этого недоедают? Я готов понять все тяготы и сложности жизни офицеров и их жен и даже не хочу напоминать, что, в общем-то, и те, и другие сами себе жизнь выбрали, никто их в армию взашей не гнал. Ладно, Я готов понять все. Им, право слово, не сладко. Но зачем солдат-то объедать? Они и так не всегда досыта едят. И вы, вольнонаемные, служащие, продавщицы военторга, потрудитесь свое хамство и пренебрежение оставить друг для друга, а на солдат его не выплескивать: они и так два года в недочеловеках ходят, чтобы вы спокойно спали за их мальчишескими спинами.

Как уже говорилось, офицеры, как и солдаты, бывают бурые и чмыри. И, как и солдаты, бурые чмырей гоняют, припахивают и бьют, если что. Ну, конечно, припахивают не туалет мыть. Роту построить, занятия провести, сбегать куда-нибудь и т.д. И разница в званиях сказывается далеко не всегда. Чмырных офицеров и солдаты частенько бьют. Вот был у нас случай. Рота в карауле стояла, и в караулку к нам зашел в гости дембель К. с невестой. Начкар (наш взводный) сразу рот раскрыл: «Чего шлюху эту сюда приволок?» Естественно, тот ему — сразу в ба-лабас. Взводный (с синяком во всю щеку) — бегом к ротному. А тот ему: «Если права качаешь, так сам за себя постоять умей. А если не умеешь, то и варежку не распахивай!» А поскольку сам был маленько принявши, то еще и от себя взводному залепил.

Частенько среди бурых офицеров встречаются «заскоки», В соседней роте был такой заскок, лейтенант Б. Так вот, он был «стрелок». Повсюду таскал с собой свой ПМ и лупил из него везде, где можно и где нельзя. Однажды в окошке продсклада увидел мышь. Что тут началось! Всех из склада повыгонял и полчаса там с мышами перестреливался. И еще любил ворваться в роту, подбежать к стоящему на тумбе дневальному и, приставив к его виску взведенный ПМ, требовать рапорт о дам, как проходил наряд.

Еще был у нас заместитель командира бригады по тылу подполковник В. по кличке «Бугай» или «Бычара». Грузный, краснорожий и дубовый до самозабвения. Любимое дело — напиться, обмочиться и валяться в коридорах штаба тыла, развлекая присутствующих. Домой его приходилось волочь писарям, и они компенсировали это тем, что роняли его в каждую лужу.

Или вот комбриг «развлекался» — строил на плацу всю бригаду, командовал офицерам и прапорщикам шаг вперед, приказывал снять правый сапог и носок и лично проверял «помывку ног и подстрижку ногтей»,

Мироощущение этих людей всегда было для меня тайной за семью печатями. Ведь они тоже что-то чувствуют, видят, пытаются думать…

А уж если офицер на тебя за что-то зуб заимел, то это все. Либо он тебя посадит или задрочит, либо ты его хлопнешь.

 

САМОВОЛКИ

 

Раз уж мы заговорили об «общении» старослужащих и офицеров, не упомянуть о самоволках просто нельзя. В армии казарменного типа, построенной на основе всеобщей воинской повинности, без самоволок не обойдешься. Даже если организуешь в пределах части видеосалон, кафе и бордель. Потому что в большинстве случаев солдаты бегают в самоволки не поразвлечься, а хлебнуть сладкого воздуха свободы.

Попав в армию и получив вместо какого-никакого комплекта гражданских свобод почти тюремную замкнутость существования, солдаты только и думают о зазаборном мире, с нервной дрожью выглядывают в непреодолимый зазор КПП и с плохо скрытым волнением чуть ли не обнюхивают счастливых обладателей увольнительных билетов («увольняшек»). Естественно, что когда военнослужащие получают некоторую толику личной свободы, их уже не остановить. Они словно с цепи срываются.

Итак, о самоволках. Они бывают двух видов: «на ура» и «умные». Самоволка «на ура» проста и незатейлива, как мысли прапорщика: солдат, в чем стоял (хэбэ или комбез, сапоги, пилотка), мотанул через забор и, прячась от патрулей и офицеров, направился туда, куда ему нужно. Так опрометчиво ведут себя люди неопытные или те, у кого нет другого выхода. Основная часть старослужащих предпочитает «умную» самоволку. Заранее, у знакомого писаря, выправляется «увольняшка», солдат надевает парадку и спокойно идет через КПП в город. Или у приятеля-каптера хранится гражданская одежда. «Самовольщик» переодевается в нее, махает через забор и опять же — в город. Солдат, идущий в «умную» самоволку, должен опасаться только знакомых офицеров и поэтому чувствует себя гораздо более уверенно.

Есть еще один способ, который и самоволкой-то назвать нельзя. Солдат просто просит (выменивает или «выцыганивает» другим способом) у офицера «увольняшку» и выходит за ворота части уже на совершенно законных основаниях.

Существуют, однако, и не входящие в эту классификацию способы. Так, например, наш каптер Алико К. обожал ходить в самоволку в лейтенантском мундире. Гораздо проще вырываться за КПП водителям командирских машин. Сел да поехал, куда тебе надо. Ваишники только честь отдают на перекрестках.

Цели самоволок могут быть совершенно различными — от «прорыва» на почту, чтобы лично послать домой телеграмму с просьбой о скорейшей высылке денег, до визита к некоей весьма близко знакомой даме.

Самоволки бывают дневные и ночные. Естественно, ночные — строго «к бабам-с». В пяти километрах от наших казарм находились общежития швейной фабрики. Каждую ночь туда двигалась достаточно многочисленная процессия, которая каждое утро к подъему той же дорогой возвращалась обратно.

 

ДОСУГ

 

В свое время Олег Басилашвили сказал, что на каждого советского человека из отпущенных на культуру средств приходится по три копейки. Не густо. Впрочем, мы в армии не имели и этого.

Культура и наша армия — понятия совершенно не совместимые. Так же невозможно совместить самосознание солдата как унитарного патрона в обойме и самосознание человека, имеющего национальность.

Помню, когда нас, свеженьких духов, на грузовике везли со станции в часть, мы пели украинские народные песни, и знакомые с детства слова и ноты были некими психологическими рессорами, смягчавшими для нас восприятие суровых армейских реалий. Когда мы хотели, чтобы сержант нас не понял, то говорили между собой по-украински и были рады, что, кроме общего с сержантом мира, есть только наш, национальный мир, воздухом которого мы можем дышать в армейском чаду. Однажды мы пошли в самоволку и в горсаду совершенно случайно услышали по радио песню «Несе Галя воду». Боже мой, это было как поцелуй матери! Мы плакали как дети. Но человек в армии быстро перестает быть украинцем, узбеком или армянином. Официально он именуется «советский солдат», а неофициально превращается в «хохла», «чурку» или «ару». Пусть люди еще помнят родной язык. Армия нивелирует, смешивает всех в интернациональный винегрет: для того, чтобы пулемет стрелял, патроны должны быть одного калибра. И уже через год службы национальное самосознание человека выражается только в одном — в ненависти к представителям других народностей.

Да и кто будет помнить о своей национальности, когда вокруг — прозрачные стеклянные стены и каждый день надо драться за свою жизнь!

И именно тогда, когда нужно напомнить озверевшему существу в хэбэшке и сапогах, что он еще человек, рахитичная армейская культурная жизнь ставит еще одну подножку человечности и национальному самосознанию солдат. Наша обычная культурная программа состояла из просмотра аэробики утром и программы «Время» иногда вечером, походов в городскую баню и самоволок. Один раз за всю службу нас водили в кино на жуткий фильм о председателе колхоза-миллионера. По воскресеньям мы смотрели «В гостях у сказки» (так в армии называют «Служу Советскому Союзу»), два раза в неделю удовлетворенно дремали на политинформациях и время от времени (наверное, как следствие тихого помешательства на почве наркомании) по вечерам качались в спортуголке (один таджик на моих глазах докачался: влез «по обкурке» на турник, сорвался и — в «ящик»). Библиотеки у нас в корпусе отродясь не было, а гитары в ротах долго не выживали, становясь жертвами странного пристрастия политработников к разламыванию музыкальных инструментов. (Вероятно, по мнению политработников, гитары подрывали боеготовность советских воинов.) Что было делать людям, у которых из расслабляющих факторов остались только план и спиртное? Что было делать людям, которые служили так далеко от своей родины и чье национальное и личностное достоинство не только не щадилось, но еще и глушилось казарменной уравниловкой на каждом шагу?

Украинцы, прибалтийцы, кавказцы прекрасно понимали всю бесполезность своего пребывания в Забайкалье для обороны своей родины, ибо как можно оборонять Украину или Грузию на границе с Монголией и Китаем?

Чувство, что они защищают родину, было только у русских (многие из них — прекрасные ребята, но во всех очень странно проявляется всосанный с молоком матери бытовой великодержавный шовинизм: они считают своей родиной всю территорию Советского Союза и просто не понимают тяги других наций к самостоятельному существованию).

 

СЕКС

 

В армии, как и везде, половые сношения бывают гетеросексуальные и гомосексуальные. Гетеросексуальные половые сношения чаще всего имеют место между солдатами и наиболее непривлекательными женщинами-военнослужащими или представительницами местного населения: солдаты изголодались по женской ласке и весьма неприхотливы, потому «непопулярные» женщины охотно этим пользуются и живут последовательно с каждым очередным призывом. Интимная часть этих взаимоотношений такая же, как и у гражданских людей, и единственное ощутимое различие состоит в том, что здесь ночевать к даме порой ходят целым взводом. Во время учений частенько не везет молоденьким (и не очень) жительницам кочевых становий.

Если к кому-нибудь из солдат приезжает девушка или жена, на нее обычно ходят смотреть всем батальоном, и даже офицеры нет-нет да и бросят недвусмысленный взгляд.

Вообще, отношение к женщинам у солдат очень неоднозначное. С одной стороны, в армейской среде принято говорить о подругах в пренебрежительном, наплевательском тоне. Кроме того, солдата мучит вечный сексуальный голод, и поэтому в сексе солдат ненасытен и весьма непереборчив. С другой стороны, солдаты терпеливо ждут писем от своих подруг, и получение письма с сообщением, что его любимая выходит замуж за другого, частенько заставляет солдата совершать множество глупостей (вплоть до самоубийства). И когда к солдату приезжает подруга или жена (впрочем, как и, мать или отец), все вокруг, даже если этот солдат находится в низах казарменной иерархии, становятся к нему очень дружелюбны, стараются не унижать и не гонять его, чтобы не опозорить в глазах близких ему людей. Его даже — вещь небывалая — в этот короткий период времени называют по имени.

Странно, как в солдатах жестокость и черствость уживаются с человечностью.

Однажды к одному нашему духу, Косте С, приехала невеста. Косте дали увольнительную на три дня. Он, обычно столь гонимый, был вызван из туалета, где наводил, порядок, и получил разрешение идти в город. Но сам собраться и привести себя в порядок не мог из-за присущей духам беспомощности. Так вот, к невесте его собирала вся рота. Он был грязен — доброхоты посадили его в ванну и отмывали одежными щетками (по-другому он не отмывался). Он был вшив — ему дали новенькое нижнее белье (солдаты считают «в падлу» ходить к женщине в армейском нательном белье, пусть и новом; старослужащие вообще предпочитают носить трусы и майку, причем явно гражданские): трусы, майку и носки из своих запасов на дембель. У него были «стремные» парадка, шапка и шинель — ребята одолжили ему свое, кто что — все дембельское, высшего сорта

Все стали необычайно щепетильными: когда кто-то заикнулся, мол, «от всех нас невесту обеспечь», на него зашикали и проводили Костю самыми добрыми пожеланиями.

Когда он вернулся, его тут же переодели в грязные и вшивые его обноски, дали по морде, чтобы быстрее в службу входил, и отправили работать дальше.

Старослужащие, иными словами, прекрасно понимают, насколько тяжело близким духа видеть его в униженном состоянии и (не звери же, в самом-то деле) совершенно искренне пытаются как-то скрасить это тягостное впечатление, успокоить родственников духа, когда в этом есть необходимость. Хотя не все. Есть такие козлы, которым все «от винта».

Теперь об отношениях гомосексуальных. Они процветают, в основном, на губе с легкой руки наших восточных братьев, в большинстве своем отличающихся ярко выраженной бисексуальностью. Опускают на губе (и не только там) чмырей за какие-нибудь провинности или просто от скуки. Как правило, функции парашника и педераста совмещаются в одном лице. Нельзя не подивиться выдержке тех, кто опускает: парашник обычно столь грязен и вонюч, что и стоять рядом не сладко. Да и о послеактовой гигиене на губе не позаботишься.

Как только человек становится «профессиональным» педерастом, находиться с ним рядом вообще нельзя: у педерастов от постоянного жестокого воздействия «разбиваются» мышцы заднего прохода и происходит недержание кала. Для педераста достаточно резкого движения или просто напряжения мышц, чтобы сделать пребывание присутствующих в одном помещении с собой попросту невозможным.

В ротах, где люди принуждены жить бок о бок срок, значительно больший, чем срок пребывания на гауптвахте, педерастов рядом с собой терпеть гораздо труднее. Поэтому в ротах в основном предпочитают иной вид «любви». Среди солдат «инструменты» этого вида называются «защеканцами» (от слова «щека). В нашем батальоне тоже был такой защеканец по кличке „Койот“. Вообще-то, желающие обычно скрывались с ним в укромных местах. Но однажды его „оприходовали“ вчетвером прямо в центре расположения. Жуткое зрелище.

Кто же становится такими «любимцами»? Люди мягкие, слабые, неспособные за себя постоять. Частенько — интеллигенты. Все очень просто делается: шинель на голову, чтобы криков слышно не было и чтоб не кусался, голову один джигит зажимает между ног, еще двое-трое — по флангам и «форвард» — по центру. Первая шайба его.

Помню, у нас в части даже присказка ходила, которой педерастов успокаивали:

 

«В первый раз — не в падлу,

Во второй — нев первый,

В третий — вжик-вжик и опять, мужик».

 

Кстати. Нельзя не отметить также широкое распространение среди солдат онанизма. Частенько ночью в туалете можно было словить такого «самолюба». Но им обычно не везло. Где ловили — били до полусмерти.