Рассказ Ильи Ивановича. Кубинское наследство.

Было это уже незадолго до моей отставки. Я уже тогда был и офицер, и дворянин. Ходили мы за одним секретным товаром, по государственной необходимости, в город Гавану, на Кубе. Ну, стало быть, прибыли в порт. Пока товар отгружали, бумаги по нему выправляли, наш консул с местными властями рассчитывался — мы вдоволь в Гаване разгулялись, груз-то секретный, только я имел право знать, что это. А Куба — земля жаркая, южная, красочная. Нам по казенной военной надобности не часто в таких краях тогда случалось бывать, только, разве что, как раз до этого, в Сирию ходили, помогать султану турецкому против египетского паши, но то особый сказ. Ну да еще когда я до своего офицерства, рулевым, ходил с Лазаревым и Беллинсгаузеном к Южному материку, да и когда уже боцманом с тем же Лазаревым к Русской Америке ходил, я тёплых стран насмотрелся, а большинству матросов, да и офицеров, всё это в диковину.

Ну вот, ходим, смотрим, удивляемся. Матросы, и те закупились бананами, апельсинами, сахарным тростником, да прочей экзотикой, в России и слов-то таких не знают, фрутобомба, гуанамба, маракуйя. Обезьяну даже купили, одну на всю команду. Ну, я тогда еще не думал, что вы у меня случитесь, поэтому обезьяной не запасся… Я тогда себе попку купил, который и сейчас жив. (Попугая Магеллана, жившего у батюшки в кабинете, дети любили и даже как-то побаивались: казалось, что он за ними следит и все их шалости потом пересказывает отцу.)

И вот, вечером сижу я в тамошней таверне. И все хорошо: музыка красивая, танцовщицы яркие, еда-питьё сносные. А мне вдруг такая тоска на сердце пришла! Что, думаю, я делаю тут? Что я за пёс сторожевой при казённом грузе? Пока другие моряки новые страны-острова открывают, я взад-вперёд вдоль Африки да по Атлантическому океану бегаю — это когда российские реки не пройдены, не описаны, что мы знаем чужие моря лучше, чем родную страну! И какой от меня миру и Господу прок?

Чуть не заплакал я тогда. И вот тут подсел ко мне один туземец. Улыбчивый такой, услужливый, но говорит явно по-испански —Куба ведь принадлежат испанской короне, поэтому местный народ любого европейца за испанца считает. Лопочет, лопочет, а я испанский знаю чуть да маленько, только и понимаю, что он меня куда-то зовёт. А куда, зачем, что ему от меня надо или что он мне предложить хочет — непонятно. Я, что по-испански знал, вспомнил и как-то ему изъяснил, что-де твоего языка не разумею, может, хоть картинку нарисуешь, что тебе от меня нужно. Он, ничего, понял, притащил откуда-то пальмовый лист (бумага для него, видать, была дороговата) — и давай на нём чертить острой палочкой. И так складно все нарисовал — без слов понятно. Вот эта таверна, в которой я сижу, а вот я, и между нами с таверной стрелочка, а у меня лицо, будто кислого наелся, стало быть, не нравится мне здесь. И дальше — большая стрелка к какой-то точке, ровно как к перекрестку дорог. У этого перекрестка снова моя физиономия, в мундире и в форменной фуражке, но уже радостная. Стало быть, там, в этом каком-то месте ждёт меня радость и удача. А в конце каждой из дорог, что от этого перекрестка отходят — тоже картинки: у одной — как бы две скрещенные сабли, у другой — женская головка, у третьей — явно монеты. Я прямо былину про Илью Муромца вспомнил, и про камень на перепутье: «Направо поедешь — богатому быть, налево — женатому быть, а прямо поедешь — убитому быть!» Но да откуда ж на Кубе знать эту былину. И кой пёс мне по этим дорогам идти? Может, самому туземцу что нужно. Я ему жестами объясняю, что вот ты, вот я, а вот эта твоя картинка, и для чего тебе, чтобы я по этим трём дорогам пошёл. А он, анафемская рожа, улыбается эдак умильно и меня всё манит к выходу, чуть за рукав не тянет. «Ладно, — думаю, — кортик и пистолеты при мне, в портовых переделках бывать уже приходилось, не пропаду, а так — хоть тоску развею!»

Вот идём мы с ним, и уже богатые кварталы и торговые кварталы позади, да и рабочая, так сказать, Гавана за спиной осталась. Вышли в какое-то предместье, чуть ли не в деревню их тропическую, под пальмами да из соломенных хибар. И перед нами пустырь, а посреди пустыря — будка. Я, опять-таки жестами, моему туземцу объясняю, что если там, в будке что недоброе мне встретится, то и ему, собаке, будет туго. А он все улыбается, кивает и на эту будку показывает. Ладно! — взвожу курки на всякий случай и иду. Туземец вперед забегает, дверь отворяет. Вхожу — там всё чистенько, хоть и небогато, и похоже на какую-то контору. Вот шкаф, вот стол. За столом сидит совсем европейский господин, в бумагах копается. Туземец к нему, и по-испански лопочет. Европеец тоже умильно улыбается, но не по-туземному, а как, прости Господь, лошадь или вот хотя бы кот. Встаёт, протягивает мне руку, и по-английски: удобно ли вам, сударь, меня понимать, какой вы нации и правильно ли мой агент говорит, будто вас хандра одолевает? Я ему отвечаю честно, что-де русский морской офицер, в отпуске на берегу, проводил время в таверне такой-то, и что правильно понял ваш человек, взгрустнулось мне, но почему и отчего, это уж моё дело. И какая у вас, сэр, во мне нужда? Он опять улыбается и говорит: у нас-де аттракцион для благородных и смелых кавалеров, именно что для развеяния тоски. Есть три балагана, в которых вы-де сегодня пощекочете нервы и испытаете себя на прочность. Можете хоть в одном, хоть во всех трёх сразу. Оставляешь денежную ставку — и идёшь в балаган. Там — испытания. Если их проходишь, то забираешь залог и еще выигрыш. Я спрашиваю: а что за испытания, расскажите? Он вообще чуть не до ушей разулыбался. В одной точке, говорит, вы себя как воина покажете, в другой — как дамского угодника, а в третьей — как честного человека. Я думаю: ну, про первый балаган, вроде, понятно, что там за испытание меня ждёт, про второй — хоть догадаться можно, а вот что в третьем может быть, и как это так они мою честность проверят? Однако, думаю, уж если пришёл в такое странное место, грех его до конца не посмотреть. Да и стыдно будет, дескать, испугался, что не сумею себя показать. Ладно, говорю, согласен, развлекусь у вас! Вношу ставку за все три точки сразу — ох, и накладной для моего тогдашнего жалованья была та ставка, но отступать уж вовсе неприлично. И выхожу из будки. А от неё — ну натурально, три дороги, как у Ильи Муромца! И в конце каждой — огонёк светится. Как-то не по себе стало, хоть я и не робкого десятка. Но виду не подаю. Иду прямо, одна рука на кортике, вторая — на пистолете. Подхожу — ну, тростниковый балаган, довольно большой, и черный вход в него. И только я через порог — сразу с двух сторон какие-то руки, да такие ловкие, цап кортик из ножен и цап пистолет из-за пояса, да мои руки пальцами хитро и больно поддели, я и отпустил рукояти. И меня сразу в спину пихают, лечу наземь кубарем. Поднимаюсь, промаргиваюсь — со всех сторон обступили меня какие-то тёмные фигуры, и ко мне идут, и явно по силуэтам видно, что нечто в руках держат, и навряд ли это подарки праздничные. Тут не до боевого этикету — я кинулся на четвереньки да между ног у двух громил прошмыгнул — и руки о какую-то палку ударились. Да это и была палка, целый даже шест. Но я уже днём в городе посмотрел, как местные акробаты с такими палками обращаются, прикинул, что и я, если уж когда-то полярного мишку багром уложил, могу кой-какие фортели сделать. Схватил — а они уж на меня всей гурьбой бегут, в угол зажать стремятся. И повел я этой палкой в одну и в другую сторону. Тоже как в былине: влево махнул — улица, вправо — переулочек. Да там хоть и темно, а сталь поблескивает, так я стараюсь бить чуть пониже блеска, чтоб оружие из рук вышибить. Ох, как я там с ними ратовал, сам уж не все помню, ведь это было быстро, запоминать некогда — жизнь на кону стоит! Вскоре уже перехватил у кого-то саблю, отбросил шест — ну, показал разбойничкам, каково это — лезть на российского моряка. Словом, кого оглушил, а кого и упокоил. Дальше — выдрал из стены клок тростника, нашел в кармане серники, сделал факел — гляжу, двенадцать разбойников кто замертво лежит, а кто в уголке сидит да скулит жалобно. Рассмотрел, который из них меня лишил оружия, отобрал у него да и вышел из балагана прочь. Иду к перекрестку, а сам оглядываюсь. Но всё тихо, никто за мною не гонится.

Не доходя перекрестка — нагоняет меня слуга-туземец! Суёт в руку какой-то мешочек, судя по звону — мой заклад и премию за выигрыш. В общем, справедливо, опять же как в былине: прямо ходил, а убит не был! А туземец мне уже дальше, налево показывает. Вот там тропинка, и в конце её тоже огонёк светится.

Я уже ко всяким подлостям готов. Я-то думал, что испытание моего воинского искусства будет в поединке, один на один, на конвенционном оружии. Еще спасибо, что шест подбросили. Да и то — скорее, не подбросили, а просто забыли. Сколько там у них таких джентльменов и сеньоров, кто желал себя показать и тоску развеять, полегло — Бог весть! Но меня уже злость теребит: пройду всю вашу круговерть, нигде не оплошаю, а наутро в полицию доложу!

Вот подхожу — там уж не тростниковый балаган, а милый эдакий каменный домик, европейский, но, как говорится, в колониальном стиле. Вхожу — прибранная прихожая, светильники, какие-то даже росписи или картины на стенах. И встречает меня красавица. Говорит тоже только по-испански, но с ней как-то и жестами объясниться получается. Я, грешник, тогда не только не женат был, но и с матушкой твоей, Мишка, не познакомился. Думаю: проведу ночь, а там, если что, и увезу ее с собой, договорюсь с капитаном грузового судна, чтобы взял пассажиркой. А она уже меня тащит умыться в чистеньком таком умывальнике, а потом ужинать. Я уже проголодаться успел, так что всё кстати. Свинина с кислым соусом, какие-то тропические овощи-фрукты, словом, было чем наесться.

И вот после ужина ведёт она меня почивать, в отдельную спальную комнату. И тут меня Бог спас: как она меня встретила да ужинать повела, я, признаться, размяк, разлакомился, осторожность потерял. А тут, за два шага до спальни, вспомнил тростниковый балаган и едва не передёрнулся. Ну, думаю, ухо нужно и здесь держать востро.

Истинно так! Только глянул на кровать, гляжу — а она с подвохом. По тому, как постель лежит, видно: посередине как бы сгиб, наверное, на шарнирах. Ту половину, которая к стене примыкает, можно или поднять вверх, или опустить вниз. И ножки — только спереди, у стены их нету, и нет креплений, которыми задняя часть кровати может быть к стене прицеплена. И я уж не стал разбираться, вверх она поднимается или вниз, и что за тем следует. Только понимаю — мне туда никак нельзя! Но и спутницу туда, если что, кидать, не по-христиански выйдет. А по ней уже видно — она избоченилась, чтобы меня вперед пропустить, а затем подтолкнуть.

Тут я уж, каюсь, без церемоний — разом ее за талию хватаю, силой опускаю на переднюю часть кровати, и сам с нею же рядом сажусь, а на заднюю половину бросаю кошелек, который мне от слуги-туземца достался.

Как было думано — так и сталось! Вторая половина кровати — вниз, а там, под нею, яма с водой, а из воды пасти торчат, вперемешку с эдакими серыми бревнами. Крокодилы, любимая тропическая казнь — чтобы к ним живого человека кинуть. Ну, мой кошелек им вряд ли по зубам вышел.

Я аккуратно подобрался, половину кровати обратно поднял — а моя дама плачет-заливается. А её ни отругать, ни успокоить, ни узнать, что это за дьявольское канальство. Я ж по-испански не умею, а она — ни по-английски, ни по-французски, о русском языке и говорить нечего. Только и осталось, что ее по волосам гладить да ласково эдак шептать по-русски: не бойся, не бойся, красна девица, перемелется — мука будет. Что там она из этого поняла, не знаю, но как-то поменьше стала хныкать и носом шмыгать.

А тут шаги по коридору. Я даму в сторону, а сам наизготовку встал. Смотрю — заглядывает давешний англичанин, или кто он там, словом, европеец. Ах, думаю, гад, проверить пришёл, можно ли мой заклад забирать! И тут такая меня взяла злость — и за даму эту, и за себя, что в их бесову игру ввязался, и за потерянный кошелек — что думаю: уж тебя-то к крокодилам отправить точно не грех!

Я сначала затаился, а потом хвать шандал, да ему, этому ироду, к ясному личику! Он, понятное дело, ослепился, заморгал, замахал руками. А я шандал бросил — ничего, пол каменный, не загорится! — рукой его, как даму, за талию, а другой в карман. Вынул его бумажник с ассигнациями — хоть какая-то отплата за мои потерянные деньги! — а самого со всего размаху на кровать и швырнул, до самой стены. И уж им-то крокодилы, надо думать, наелись…

А я после этого оборачиваюсь на даму — она бледная и опять ревет. Опять успокаивать надо, да, видать, и серьёзнее, чем в прежний раз. Ведь я её, может быть, места службы лишил, угробив этого негодяя. Эх! — махнул рукой и отдал ей весь бумажник, да еще в карманах пошарил и сверху золотых червонцев насыпал. Ничего — меня на судне накормят и напоят, а там уж и следующее жалованье придёт. Она сначала смотрит на меня, будто не понимает, только глазками хлопает. А потом — снова разревелась, но уже видно, что радостно. Все пытается мне руку поцеловать, а я отдёргиваю. Что я за митрополит или папа римский, чтобы мне руки целовали, ишь, какое баловство!

Ну, вывел я её из этого дома — и вижу, что будка-то, от которой мои три дороги вели, пылает ярким пламенем, и тростниковый балаган тоже горит. Видно, кто-то из дружков этого хозяина здешнего, который крокодилам на ужин достался, за нами наблюдал, решил, что дело табак, и скомандовал запалить всю конструкцию, чтобы следов не осталось. А у меня в голове мысль: а ведь там в балагане раненые! Разбойники не разбойники, а всё люди! Так-то я их бросил, я ж не милосердный самарянин. Если оправитесь от ран — ваша фортуна, нет — не взыщите. А тут им — верная смерть. И побежал я их спасать, дамочку оставив. Ну, там уже всё тлеет, тростник ведь споро горит. Несколько душ отошли к Господу, но кой-кого я вытащил. Выкинул их на траву, пощупал, что дышат, размял им грудь, подул в рот… Ладно, думаю, сеньоры разбойнички, большего для вас не смогу сделать, если выживете, и за то мне вашей католической Мадонне молитесь. Ведь зарево далеко видно, не ровен час, колониальная полиция нагрянет, а мне при этом совсем неприлично быть.

Поискал глазами дамочку — а вот она. Уж её надо спасти. Если кто-то из этих бандитов остался жив, её точно перехватит, и в лучшем раскладе деньги отберет, а в худшем — к тем же крокодилам бросит. Она чуть не сомлела уже. Хвать её за талию — и дай Бог ноги. «А всё же, думаю, налево ходил — а женат не бывал, и на этой сеньоре — точно женат не буду».

Я и забыл, что третья точка, третий балаган есть. Да она сама о себе напомнила. Всё дотлевает, в каменном домике огонь не горит — а вот в стороне что-то еще светится. Единственный ориентир — ну что ж, пойдем на него.

Подходим. Там — эдакая каменная часовенка, только чудная, то ли полуразрушенная, то ли просто древнего, забытого строения. Может, когда после Магеллана испанцы занимали острова, тут так и строили… Что там рассуждать! Дамочке велел за моей спиной строго держаться, а сам заглядываю.

Часовня как часовня: статуи святых, росписи, правда, совсем уже плохонькие, несколько свечей горит. И сидит там католический монах или священник, словом, «падре». По лицу видно — из местных, потому что вроде и не чёрный, но смуглый и лицом на негра похож. И сидит не по-европейски, а на полу, на стенку опираясь и ноги вытянув, как будто под пальмой. Но в католическом монашеском одеянии. И лицо — безмятежное, как у их католического святого Франциска, коего они весьма почитают.

Поднял на нас глаза — и как-то так хитро-недобро ухмыльнулся. Ну, говорит — по-английски, что важно! — вот ты и пришел, кого я ждал. И потом на дамочку: а ты что тут? Ну-ка, немедленно к себе. Я вступился. Ей некуда идти, говорю, потому как я всё ваше злодейское предприятие покончил, а этой сеньоре хочу дать денег на честную жизнь, так без меня ее из-за этих денег убьют. Падре вскинул глаза, вскочил, выглянул из часовни. Ну, а там уже все дотлевает, и натурально уже экипаж с колониальной полицией приехал. Он вернулся, будто и не расстроенный, только удивленный. Что-то дамочке по-испански сказал, она поклонилась и отошла в сторону. И исчезла, как будто там какая потайная дверь была.

Ну, говорит падре, давай теперь с тобой толковать. То, что ты этого английского прохвоста отправил на Суд Божий, это меня не касается. Я тут сам по себе, а он так, мной пользовался. Я, говорит, великий грешник, и уже пятнадцать лет в монахах, и даже усугубил свой грех, поддавшись местной колдовской ереси, и отставал от святой католической веры, переходил в иную, и вновь с покаянием возвращался — а всё не чувствую покоя. В чём мой грех, тебе знать не надо, и рассказывать долго, скажу только, что был я пиратом, и в этом-то совсем не каюсь, а сделал другое, что ни пират, ни солдат, ни мирный человек делать не должен. Ну, словом, есть у меня сокровища, и большие. И все они здесь, в драгоценных камнях. Ларец маленький, да за каждый камушек там можно особняк себе построить. Унести будет легко. Я думал, что надобно эти сокровища пустить на добрые дела — но из-за моего греха Господь то не вразумляет меня, куда эти средства потратить, то лишает случая. И так вот сижу я здесь два года, только за пропитанием выхожу, и жду человека, который бы моё сокровище мог взять и действительно на добро израсходовать. И вот ты пришел — да еще этого проходимца, который решил меня частью своего капитала сделать, на тот свет отправил, да эту женщину, которую он мучил и заставлял на душу грех брать, пожалел. Ты, наверное, тот человек и есть, который мои сокровища обратит в добро.

Я, признаться, смутился, и сколько-то времени даже просто молчал, думал, что ответить ему. Наконец, отвечаю: спасибо, отец святой, за твое ко мне доверие, но откуда ж ты знаешь, кто я и откуда. Я офицер, притом, из простого народа, только недавно дворянином сделался, и родом я из России. Там, конечно, тоже добрые дела нужны, но ты понимай, что сокровища твои я там буду тратить, на русских людей и их нужды и радости. А к тому же — вдруг я совсем стану офицером и барином, и эти твои рубины с изумрудами попросту проиграю?

Он помолчал, тоже подумал. Поднимает глаза, говорит: нет, сударь, я тебе почему-то верю. А то, что потратишь деньги не на кубинцев, не на испанцев, а на русских — ну что ж, всё это люди Божьи, и вы тоже христиане. Да если бы потратил хоть на китайцев, хоть на дикарей в Африке, я бы в обиде не был, потому что те, кто не знает Христа, несчастнее нас, христиан, и им-то помочь как раз нужно. Потом, говорит, все равно ты даже на самые большие дела будешь мои сокровища долго тратить. Родятся у тебя дети — ты им часть сокровищ передай, с тем же благотворительным условием, а уж они, может быть, и до здешних островов доберутся…

Ну, говорю, тогда давай. Но — он отвечает — поклянись сперва на Евангелии и на Святом Кресте, что не обманешь и не на свою частную выгоду сокровища используешь, а на себя, за труды свои, только десять камушков из двух сотен возьмешь. И того тебе на скромную, но достойную жизнь хватит, и детей хватит поднять.

Я говорю — с радостью поклянусь, да мой молитвослов на судне, а крест у вас католический. И сам думаю — вот болван, ну что с того, что тысячу лет назад наши Церкви разошлись, святое Евангелие и Крест от того не стали у нас и у них разными. И он эту мою мысль по лицу видит, улыбается и говорит: ничего, сударь, вот католическая Библия и католический крест, клянитесь. Случись мне поклясться на ваших православных святынях — поклянусь, как на наших.

Ну, целую крест, кладу руку на Писание и произношу клятву, что вот-де получаю огромное богатство, но из оного только десять камней беру себе, а все остальное обращаю на вдов, сирот, бедных людей, а еще на то, чтобы поддержать мудрую и добрую мысль, сделать жизнь честнее, обустроить наш мир по Божьему промыслу… Говорю, сам своими словами, грешный, заслушался, а краем глаза слежу за падре. А он мне все в глаза глядит, и эдак пристально. А руку где-то под рясой держит.

Поклялся я — и сам руку на кортик, а другую на револьвер, жду, что католический отец будет делать. Только он выпрямился, руку из-под рясы выпростал и ушел куда-то в сторону. Вернулся — и протягивает мне дивный ларец старой работы, с солнцем и месяцем на крышке. Открыл его — и зарябило у меня в глазах от камушков! Рубины, изумруды, алмазы — да чего только нет, и сколько их тут! А я уже до того с этими камнями имел дело, и враз поверил — на один такой у нас год целый уезд кормить можно, а то и не один год.

Закрываю крышку, кланяюсь ему, он мне. И пришло на ум у него спросить: а как это вас тот негодяй, с которым меня Бог привел разделаться, использовал? Падре усмехнулся и говорит: не столько он меня, сколько я его. Он ко мне направлял людей, а я им предлагал мои сокровища для добрых дел. И уговор у нас был: кто согласится взять мой клад, а по лицу будет видно, что обманет и себе заберёт все камни, тому я тихонько под одежду запущу змею жарарака. И вынимает из-под рясы, показывает, а сам её цепко за шею держит. Змейка, говорит, невеличка, да укусит — меньше дня на свете проживёшь, отойдёшь на Суд Всевышнего.

Меня аж заколотило. Почему же, говорит, я этой смерти избежал? Он пожимает плечами: у тебя, говорит, лицо искреннее, ты не обманешь. Тебе верю, другим верить никак не мог.

Я уж и не знаю, что сказать, но только вот вспомнил дамочку. Как с ней быть, говорю. Он отвечает: не тревожься, я себе кой-чего всё же оставил, о ней позабочусь и твоего дара у неё не отберу. И так спокойно, с таким открытым лицом говорил, что и я ему поверил на слово. Дамочки той я с тех пор не видел.

Вывел он меня через какой-то лаз на улицу, показал рукой: вон по той тропинке вдоль рощи иди, через два поворота огни увидишь, там поселок, а за ним — край порта. Скажешь, что смотрел порт, да решил свернуть к тропическому лесу, тебе и поверят.

Но — вдруг он прямо глазами блеснул — если всё же тебя лукавый с пути собьёт, и решишься ты или дети твои больше положенного из шкатулки не на добро, а на себя или на свою блажь потратить — помни, что змеи во всем мире есть, и у вас, в России — тоже. Не спрашивай, как, но я с ними знаюсь, и уж сам буду жив — их на вас напущу, а мертв буду — змеиный царь за меня справится!

Снова поклонились друг другу, распрощались, он меня даже перекрестил по-католически. И пошел я, как он велел, и вскоре вышел, куда нужно, едва сообразил обмотать шкатулку пальмовыми листьями, так и пронес на корабль, как некий колониальный товар.

И падре этого с тех пор я не встречал, и со змеями столкновений не имел. Да и с чего бы? По частям, чтобы не вызвать подозрений, вложил средства в банки, кое-какие камни сразу поменял на деньги. И уж потом вышел в отставку, потому как флотская служба не много денег даёт добро творить. Купил деревеньку, женился на твоей, Мишка, маме, с коей ещё до того похода познакомился. От тех десяти камушков, что нам положены, еще четырех мы не потратили, а теперь и свои доходы идут.

Батюшка замолчал. Молчали и дети. Да не просто было придумать, что тут нужно сказать.

— Батюшка, — несмело спросила всё-таки Надя, — а он, наверное, был несчастным человеком, этот падре?

— Думаю, что так. Счастливый человек со змеями знаться не станет.

— Батюшка, — снова спросила Надя, — а как отличить, какое дело доброе на самом деле, а про какое ты думаешь, что оно доброе, а оно не доброе, а твоя блажь? Как это понять?

— Тут только сердце подсказывает, — развел Илья руками. — На нас змеи не нападали, видать, меня оно пока не подвело!

 

* * *

…Мы упомянули дружков Юрки и Нади в деревне.Все ещё по привычке говорили о Несиделовке «деревня», хотя, силами Ильи Ивановича, это уже давно было село, и крупное, со своей церковью, да не об одной, а о трех главах. Были торг в каждое второе воскресенье, и постоянная бакалейная лавчонка, которую сам Илья и завел, но передал одному из тех многочисленных людей, которые сначала просили у него помощи, а потом прикипали и прирастали к своему благодетелю навсегда.

 Это были, как говорится, друзья на всю жизнь. И им, и «барчатам» было наплевать, что они из разных сословий, и что отец одних — формальный владелец и собственник отцов и матерей других. Они чувствовали, что вместе им весело, задорно, ловко.Вместе они чувствуют себя такими какими-то героями, которым нипочем и в ночное в незнакомый участок степи поехать, и податься ловить раков к совсем гиблой старице на Ордани, и поменять куриные яйца на вороньи на любом птичнике, хоть барском, хоть крестьянском, и поглядеть, что из этого выйдет. Вместе они чувствовали себя более взрослыми, чем были — а может быть, более людьми?

Для мальчиков из господских семей тогда это было в порядке вещей (это лет с семи дитятко изымалось из деревни, к нему приставлялся гувернер с учебником и розгой, и начиналась выделка из мальчика будущего барина) — но вот точно не для девочек. Им-то с самого рождения строились «башни из слоновой кости», в виде кукольных комнат, постоянного окружения мамок и нянек, постоянных забав, лакомств, удовлетворения всех капризов. Образ женщины, которая считает, что ей все что-то должны — не из того ли он воспитания? Илья это как-то чуял, а может, просто считал, что воспитывать детей нужно вольно и одновременно в заботах и труде, посильных им в тот или иной год жизни — как и его воспитывали в детские годы в деревне под Архангельском.

Татьяна Сергеевна тоже чувствовала что-то подобное, и потому не только охотно разрешала детям бегать в деревню и осваивать здешние лесные и степные места, но и привечала деревенских ребятишек в имении. Для них, например, всегда на кухне были припасены овощи, готова каша.Не изысканные, конечно, яства, но и сами Несиделовы, по привычке Ильи Ивановича сперва к поморской, а потом к флотской пище, да по убеждению его супруги, что плоды земли не терпят над собой особых поварских изысков, не гурманствовали, как многие соседские баре, выписывавшие поваров якобы из самого Парижа.

Надю воспитывали совсем не барышней, у неё были и «женские» обязанности в помощь Марфе, теперь уже ставшей ключницей, и свои маленькие заботы по домашнему хозяйству — и всемерно поощряемое родителями общение с деревенскими девочками. Хороводы, походы по грибы и ягоду, трепание льна вместе со взрослыми девками, игры в жмурки и прятки, детские, в подражание тем же взрослым девкам, гадания на венки, плывущие по реке — да мало ли!

Так что — вернемся! — сколько у Юрки (а до него — у Мишки) в селе было дружков, столько у Нади — подружек. И все они, в то время, что были свободны от домашних забот, ретиво помогали своим друзьям из барского дома, которых приняли за старших за их веселость и изобретательность на затеи, а не за господское происхождение, искать окаянное Змеище. С тем же, правда, нулевым успехом — но и с теми же радостями от природы, маленькими открытиями, маленькими погонями, поисками, неудачами, и победами. А Юрка еще и объяснял, для чего, например, жук-навозник катает свой шарик, почему одна птица вьёт гнездо в траве, а другая на дереве. И из маленького дробовика давал пострелять (хотя сам и не любил такую охоту, больше старался ловить силками).

* * *

В этой их компании, в которой собиралось обычно человек двенадцать-пятнадцать, и родилась однажды мысль отправиться на поиски Змея в Петровский лес, а в нём — в Булавинский овраг. О них мы упоминали, когда описывали знакомство Ильи Ивановича с губернией, но не лишне будет рассказать кое-какие подробности.

Петровским лесом звался огромный лиственный массив, начинавшийся за тем холмом, у подножия которого, была усадьба Несиделовых. А тянулся он дальше на север не меньше, чем на пятьдесят вёрст, выходя к северной границе губернии. Лес был в основном казенным, хотя по его краям были делянки, принадлежавшие помещикам, в частности, и Несиделовым тоже. Казенная часть леса была объявлена заповедной — как говорили, еще со времен государя Петра Великого, когда в Вороновской губернии, перед Азовскими походами, строил флот против турок. После Петра флот в губернии не строили, а заповедание с леса не сняли, и потому он разросся, загустел, стал прибежищем самого разного зверья, в том числе, хищного. Точно там жило несколько медведей, которые иногда забирались к мужикам в овсы, жило и несколько волчьих стай, летом откровенно разбойничавших в стадах, а зимами воровавших собак даже из деревенских подворотен. Встречали там, вроде бы, и дикого лесного кота.

Туда и мужики-то ходили не в одного, а уж детям запрещали бегать строго-настрого. Однако, все окрестности Несиделовки были уже обшарены, змей не проявился, так что, искать его оставалось лишь в Петровском лесу…

О Булавинском же овраге шла отдельная слава. Как раз во времена царя Петра, но уже в целом после активного строительства Вороновского флота, на Нижнем, Вольном Дону поднял восстание против царя смелый и гордый атаман Кондратий Булавин. То ли у него болело сердце за беглую голытьбу, которую по приказу Петра возвращали с Вольного Дона и гнали на строительство судов, заводов, Петербурга. То ли просто было обидно за старые донские вольности, за старое правило «С Дона выдачи нет», которому не прекословили прежние московские цари…. Одним словом, Булавин вырезал карательный отряд князя Долгорукого, который пришел ловить беглых людей, потом, будучи разбит следующим отрядом, отступил в Запорожскую Сечь и вернулся на другое лето с подкреплением из запорожцев. И уж тут дело пошло, потому что, вслед за Войском Донским поднялись и крепостные мужики выше по Дону, и на Нижней Волге, и на севере, в опасной близости от Москвы.

И вот, чтобы поднять против господ и царских воевод крепостных, а также — работных людей на царских верфях, Кондратий Булавин, по легенде, приезжал сюда, в Вороновскую землю. И прятался как раз в заповедном лесу, в овраге. Там он себе отрыл землянку и писал охальные подметные листы, в которых призывал государя не слушать, податей не платить, ни господскую, ни царскую работу не исполнять, а подниматься, побивать господ и чиновников и заводить у себя казацкое управление — «круг». Это он делал днём, а ночью — ездил по деревням на тайные сходки, а еще чаще — летал на ковре-самолете, на котором он сюда и приносился с южного-то Дона.

Болтовня, конечно, потому что, натурально, не было у атамана Всевеликого Войска Донского, поднявшего дерзновенную руку на самого Великого Петра, других забот, кроме как лично мутить мужиков в каком-то Вороновском, на то время, уезде Азовской губернии. Про ковер-самолет и говорить нечего. Скорее всего, в овраге том прятался какой-то булавинский сподвижник со своими людьми, а то и сами взбунтовавшиеся крестьяне, порешившие своего боярина и побившие карательный отряд. Но уж как народ скажет о каком-то месте, так оно и запомнится. Сказано — «Булавинский овраг», он и останется «Булавинским», а к имени и легенда прицепится.

Овраг считался местом совсем гиблым, хотя, ввиду легенд о булавинцах, могли там быть и клады. Но охотники, понемногу браконьерничавшие в казенном лесу, утверждали, что по ночам из оврага идёт странный, не свечной и фонарный, а вовсе какой-то зеленоватый свет.Что в сумерках и на рассвете оттуда идёт красный пар, что не раз вокруг оврага видели собравшихся лесных зверей и птиц, и волки сидели рядом с оленями и не угрызали их, и все чего-то ждали. Это-то всё были байки, а вот егеря, неосторожно полезшие в этот овраг и засосанные в его центре какой-то трясиной — это были не байки, это даже попало в отчёты губернского лесного управления. Откуда на дне оврага трясина, какого она происхождения, нет ли там каких-то неизвестных пород и их сочетаний? — все это ждало толкового и пристрастного исследователя из столицы, но таковой все не ехал и не ехал в губернию (да, признаться, местное лесное начальство не слишком и звало его).

Словом, «чёрту бы, а не нам лезть в этот овраг», как выразился кто-то из Юркиных деревенских дружков. Но именно его странные признаки, как авторитетно заметил Юрка, и позволяли судить, что в нём завелось что-то, если и не змеиной породы, то точно имеющее отношение к Змею из сказок и легенд. Огни, пар, привлечение зверей — явно гипноз! И поглощение, то есть, глотание людей. Всё сходилось.

* * *

Компания несколько раз совершила экскурсию к оврагу, как отдельными «отрядами», так и всей гурьбой, с попутным сбором грибов и лесной земляники. Но днём овраг был как овраг. Юрка и Митька Иванов, его закадычный дружок, спускались на дно и бесстрашно там бродили, на всякий случай, прицепив к ногам легкие широкие доски, вроде огромных лыж, чтобы, если что, не сразу засосало и успели спасти. Ходили, щупали дно шестами — но трясины нигде не нашли. Правда, в самые глухие места, заросшие папоротником и корнями давно срубленных или сгнивших деревьев, когда-то поднимавшихся на краю оврага, — не сунулись, уж больно там было жутко, даже для этих двух удальцов. Хотя именно там мог быть вход в Змееву нору. Но лезть к зверюге прямо в пасть не хотелось. Вот если бы Змей вылез — тогда дело другое, можно и спрятаться, можно и убежать, и потом уж позвать мужиков, чтобы топорами да рогатинами вынуть на свет Божий лютую гадину.

Оставалось одно — идти к оврагу ночью, когда был шанс, что Змей вылезает из своей норы и гуляет на воле. Ну, точнее, надлежало затаиться около него перед сумерками и дождаться явления чудовища, а уж после этого — не попасть ему ни на глаза, ни на зуб.

Пошли, конечно, не всей толпой, чтобы не спугнуть Змея. Юрка придирчиво отбирал «команду» (подцепил у батюшки это морское словечко!). Взял самых надежных парнишек, которые уже не раз хаживали на охоту с отцами и старшими братьями. Кроме Митьки, это был еще Илюха Притулов и Андрюха, сын пасечника Евстафия. Девчонок сначала совсем хотели не брать, но Надя упёрлась, заявила, что если Юрка её не возьмёт, то он ей уже не брат. Юрка покрутил головой, посетовал про себя на «барышень» (эту формулу сетования он подцепил уже не у Ильи Ивановича, а у кого-то из его друзей) — и, махнув рукой, согласился. А за Надей увязались и две ее лучшие подруги — Аленка, дочка скотника дяди Кузи, и Дуняша.

По поводу Алёнки как раз Юрка не очень возражал, поскольку девчонка была боевая. Если Надя всё-таки на треть, а то и наполовину была «барышня», любившая и кукол, и наряды, и сказки о королевнах и королевичах, то Алёнка ни о чём таком, даже в крестьянском варианте, не думала. Она бегала, когда была свободна от помощи мамке по хозяйству, с мальчишками, или с увлечением вместе с батей ходила за коровами и овцами. Знала, где их лучше пасти, как уберечь от непогоды и солнца, как лечить от разных хворей, как искать заблудившихся и не давать заблудиться, даже — как защитить от волка, если, не приведи Бог, выйдет на пастбище. Однажды, она сама утихомирила, ну, не быка, конечно, но норовистую корову Машку, которой взбрела в рогатую башку блажь не подпускать к себе никого с подойником. К тому же, Алёнка была не болтлива, как-то степенна, хоть это и выглядело по-детски смешно. Словом, в засаде она бы не помешала, а скорее всего, своим приметливым на всякую живую тварь взглядом пригодилась бы.

Насчёт же Дуняши — Юрка не понимал, чем она может быть полезна, но и вреда от неё тоже быть не могло. Она была немая. Всё слышащая, но — немая, и поэтому казавшаяся не совсем в своём уме. Она была сиротой, прибившейся к деревне, содержали её всем миром, передавали из избы в избу, где она исправно, в меру, правда, своего чудного понимания, помогала по хозяйству. Девочка была ласковая, добрая, только вот действительно какая-то чудная. Назвать себя она, конечно, не могла, просто когда отец Роман, при её появлении, перечислял по святцам все имена, она отозвалась на имя Евдокия. Несмотря на это, из компании её не выгоняли, она бегала со всеми вместе, в том числе, по лесам. Шума особого никогда не производила, ну а болтать, как мы уже знаем, просто была не способна.

Родителям сказали, что отправляются на ночную ловлю раков. Собрали котомочки, Илья Иванович помог Юрке проверить и почистить недавно подаренное, совсем даже не детское ружьё, улыбаясь в усы — понимал, что точно не раков они собираются ловить, но не стал перечить, чтобы сын чувствовал: он мужчина, он отвечает за свои решения.

* * *

И вот — снова тёмный и влажный Петровский лес, кабаньи тропы, оленьи тропы, легкий шум ветра высоко-высоко, в кронах, которые уже почти сплелись как купол. Вот овраг. Приготовили засидку на одном из уцелевших деревьев на его краю.

Сумерки пролетели незаметно, ночь