История развития хранилищ для нефти: Первые склады нефти появились в XVII веке. Они представляли собой землянные ямы-амбара глубиной 4…5 м...
Автоматическое растормаживание колес: Тормозные устройства колес предназначены для уменьшения длины пробега и улучшения маневрирования ВС при...
Топ:
Особенности труда и отдыха в условиях низких температур: К работам при низких температурах на открытом воздухе и в не отапливаемых помещениях допускаются лица не моложе 18 лет, прошедшие...
Характеристика АТП и сварочно-жестяницкого участка: Транспорт в настоящее время является одной из важнейших отраслей народного...
Интересное:
Что нужно делать при лейкемии: Прежде всего, необходимо выяснить, не страдаете ли вы каким-либо душевным недугом...
Принципы управления денежными потоками: одним из методов контроля за состоянием денежной наличности является...
Финансовый рынок и его значение в управлении денежными потоками на современном этапе: любому предприятию для расширения производства и увеличения прибыли нужны...
Дисциплины:
2022-10-05 | 48 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
Вошел немец штабс-врач. Я встал по стойке «смирно». Он кивнул: «Вольно». Спросил, где Георгий. Я ответил, что он скоро придет.
Врач сел. Я не знал — уходить или оставаться. Но он первый начал разговор. После обычных вопросов, бросив две-три фразы на плохом французском, он начал вздыхать о жестокостях войны в России. Отчаянное сопротивление русских он объяснял тем, что их заставляют драться до последнего комиссары и политруки, евреи.
Он спросил, знал ли я таких комиссаров?
Я сказал, что наш политрук в роте не был евреем и батальонный и полковой комиссар тоже не были.
— Но это были, должно быть, отвратительные люди!?
— Можно говорить честно?
— Натюрлих. (Конечно).
— Политрук нашей роты не пользовался уважением, был трусом. Но старший политрук другой роты, в которой мне довелось участвовать в бою, а также комиссар батальона были интеллигентными и смелыми. Возможно, они являлись исключением. Комиссар полка, по-моему, был сволочью.
— Еврей?
— Нет.
— А вы не политрук?
— Я слишком молод для этого, — засмеялся я. Лицо его посуровело: «Вы производите впечатление честного человека. Как по-вашему, Сталин скоро капитулирует?»
— Сталин? Никогда.
— Вы полагаете, что война скоро не кончится?
— Увы, господин штабс-врач, «пар малёр» (к несчастью, франц.), полагаю, она затянется.
— Вы об этом говорите со своими товарищами?
— Что вы, господин штабс-врач?! Зачем это?! Вы меня вызвали на откровенность и, видя в вас интеллигентного искреннего человека, желавшего знать мое честное мнение, я сказал, то, что вы слышали.
— Не надо, нельзя об этом говорить со своими товарищами,- — резюмировал он. — Кстати, как вы относитесь к евреям?
— С еврейским вопросом как-то не сталкивался.
|
— Ну да, вас это не касалось, — задумчиво произнес он. — о евреях плохого мнения. Вы видели здесь врача-еврейку?
— Нет.
— Такую черную?
— Я сразу решил, что она армянка или грузинка.
— Не кажется ли вам, что она еврейка?
— Но господин штабс-врач, это же очень легко установить!
— Как?
— У них, я слышал, там... внизу... насечки,.. как-то поперек, что ли...
Он поморщился: «Это все еврейская пропаганда. У женщин никаких «насечек» нет, у мужчин — другое дело.
— Да, у тех есть.
— До чего вы наивны?! — всплеснул врач руками. — У мужчин евреи делают ритуальную операцию и по ней мы всегда безошибочно отличаем евреев. А у женщин определить национальность так просто нельзя...
— А группа крови? — с важным видом сказал я, сын бактериолога, уверенно зная, что говорю чушь.
В этот момент вошел Георгий Михайлович. Я попросил разрешения удалиться и вернулся в палату.
Воздух наполнен частичками сажи, пепелинками, серыми мотыльками. Трудно, склоняясь даже над шахматной доской, сосредоточиваться. Аполлон говорит, что у меня была «головная форма» сыпняка. Волосы лезут. Вместе с вшами выбрасываю пряди волос.
Возле двери палаты, где лежат генерал-майор и полковник (так о них шепотом говорят пленные) дежурит полицай. Он видел, что я вчера разговаривал с штабс-врачом, что со мной уважительны наши врачи. Полицай просит у меня закурить. У меня есть сигарета: Аполлон угостил. Он не курит.
Я рад поделиться: пожалуйста! — сигарету делим пополам. Спички у него есть.
Я хватаюсь за стенку: кружится голова.
— Послушай, — говорит полицай, — посиди тут минуту вместо меня. Живот схватило, а напарника нет. Я сейчас, — и он убегает.
Я тихонько захожу в палату. На козлах с одной и с другой стороны на деревянных щитах, покрытых соломенными матрацами, лежат накрытые одеялами раненые.
С одной стороны на меня смотрит, повернув голову, крупный человек с лицом землистого цвета, с большими умными глаза-ми. С соседнего топчана доносится только хрип.
|
Смотрящий на меня молчит.
— Извините, пожалуйста, — говорю я, — Валя (я называю фамилию), — и он сразу оживляется: «Что с ней?»
— Валя жива, — говорю я, — она в Чудово еще, вероятно. Ноги у нее отошли. Может ходить. Она просила передать вам свои лучшие пожелания, самые добрые, самые сердечные, просила передать, что всегда помнит, всегда будет достойна вас, и любить.
— Вы сами ее видели?
— Видел и говорил с ней. Меня несколько дней назад привезли сюда.
— Спасибо, — говорит он. Мне будет легче. Вы правду сказали?
— Клянусь! Я не врун.
— Он уже совсем, — кивает раненый на товарища. — Не знаю, сколько я еще промучаюсь. Спасибо. Заходите.
Дверь распахивается и полицай с испуганным лицом знаками приказывает мне немедленно выйти.
Я наклоняю голову, прощаясь, и быстро выхожу. Полицай взбешен, но орать остерегается: «Ты чего туда поперся?»
— Воды просили.
— Ну и что? Да ты знаешь, что за это?! Никто не имеет права туда, окромя врачей, ну и нас, ежели воды подать. С ими разговаривать запрещено. Уходи».
Через час за мной заходит полицай и ведет к санитарному штабс-фельдфебелю. Тот расположился в комнатке возле кухни. Проходя мимо котла, жадно втягиваю в себя воздух: хоть духом бы немного подпитаться.
Штабс-фельдфебель — огромный детина, напоминающий борца-тяжеловеса. Лицо у него неглупое.
— Мне доложили, что ты без разрешения зашел к генералу. Ты знаешь, что это запрещено?
— Простите, господин штабс-фельдфебель, но я услышал за дверью стон и просьбу подать воды. Вы, как благородный человек, уверен, на моем месте поступили бы так же.
— А где был полицейский?
— Он на мгновение отлучился, по-моему, по нужде. Его тоже можно понять.
— А ты превосходно болтаешь по-немецки. Не еврейского происхождения?
— Бог миловал, — смеюсь я.
— Где был в плену?
— При полевой жандармерии АОК шестнадцатой армии, потом снова в лагере. Слова о полевой жандармерии отводят всякие подозрения о происхождении.
Он интересуется, почему после жандармерии я опять очутился в лагере. Я объясняю, что жандармерия передислоцировалась. Кроме того, я также работал в немецком лазарете.
«Анкета» безукоризненная. Ни о каком еврействе речи быть не может. Штабс-фельд добреет, и мы начинаем беседу о мирных днях, о театре.
Штабс-фельд недавно прибыл из Польши. Спрашивает, слышал ли я о восстании в Варшаве? Я не слышал.
|
— Там восстало гетто, — говорит он. — Еврейское гетто. Они дрались отчаянно. Женщины. Дети. Все... Пришлось бомбить штукасами. В огне и крови восстание подавили войска эсэс. В плен не брали. Да евреи и не сдавались: знали, что их ждет. Пока у них были патроны или палки в руках, — дрались. Все утопили в крови. Эсэс никого не щадили, ни стариков, ни младенцев. Это было ужасно — «айн блутбад» («кровавая купальня» букв.). Меня вызвали туда. Там много наших было убито и ранено. Раненых особенно много... Евреев там, очевидно, содержали около миллиона. И все, кто мог двигаться, они же голодали, все дрались.
Догадываюсь, что в нем борются чувства. Где-то в душе он не разделяет жестокости подавления. Его восхищает мужество восставших. И в то же время он — воин враждебной стороны — и видит свой долг, возможно, в необходимости подавления восстания, разве что не таким жестоким образом. А может быть он сочувствует? В нем угадывается доброта. «Опасны худые люди...» Гофманы все были худые, кроме хауптмана. Тот был средней упитанности.
Штабс-фельд вздыхает. Предупреждает, чтоб я не нарушал покой тяжело раненных «генералов» (немцам приятно «повысить в чине» своих пленных), выводит меня в кухню и приказывает повару налить мне супу. Повар черпает со дна и тут же из котелка повара я жадно ем горячий густой перловый суп. Повар пленный. Крупный, как обычно повара, с полными сильными руками. На руках нет часов (значит, не вор). Лицо широкое, добродушное.
— Где попал?
— На Лужском. Выходили из окружения. Под Любаныо. Недалеко.
— Я раньше, — вздыхает повар, — под Таллином.
Штабс-фельд делает знак другому повару. Тот кивает и выносит мне пачку махорки. Ну как не сказать «спасибо».
Возвращаюсь. Товарищи рады: вся палата может покурить. По очереди, помогая друг другу, выходим, садимся на ступеньках и курим настоящую махорку. Крепкая. Мы слабые. Головы кружатся. Смотрим друг на друга мутными глазами. Все плывет перед ними в мотыльках, пепле, в махорочном дыму.
— С тобой, Сашка, не пропадешь, — хлопает меня по плечу одноэтапник. — И где ты так по-ихнему наловчился?
|
— В школе, в институте, да тут уже, почитай, полгода с лишком.
В разговор встревают остальные. Вспоминают родные деревни, ругают колхозы. Считают, Ленин их не планировал. Сталина ругают. Кабы не он, говорят, войны б не было, а была бы, так немца так далеко не пустили: знали, что защищают свою землю, а не колхозную.
Видимо, штабс-фельдфебелю я понравился. На следующий день после обеда он послал за мной рабочего кухни. Когда я пришел, штабс-фельд приказал налить мне баланды погуще, а потом спросил: почему я так плохо одет? Я объяснил, что все на мне поизносилось.
— Ты владеешь языком, — пожал плечами он, — а не можешь раздобыть приличное обмундирование...
Он повел меня к небольшому сараю, где хранились обмундирование и обувь умерших. А так как здесь поумирали сотни, сарай был доверху забит с одной стороны кирзовыми сапогами и ботинками, с другой — аккуратно сложенными на полках гимнастерками, брюками, нательными рубашками.
Штабс-фельд приказал мне подобрать себе все, что требуется. В первую очередь, я обзавелся сапогами. Мои ботинки и задубели и просили «каши». Затем я выбрал брюки и гимнастерку. Штабс-фельд дал мне также пару запасного белья. В палату я вернулся франтом. Товарищи решили, что меня назначили переводчиком, и мне стоило большого труда разубедить их.
— А почему ты не хочешь? — удивлялись они, — тебя уважают.
— Нет. Не хочу. Так, если надо, переведу, чтоб зря человека не ругали, не били. Но быть переводчиком в лагере... увольте.
Полицаи заметили, что штабс-фельд благоволит ко мне и, когда, получив от него маленький пакетик «дропс» (леденцов), я отнес его умирающему генералу, не донесли. Решили: с разрешения.
|
|
Адаптации растений и животных к жизни в горах: Большое значение для жизни организмов в горах имеют степень расчленения, крутизна и экспозиционные различия склонов...
Семя – орган полового размножения и расселения растений: наружи у семян имеется плотный покров – кожура...
Папиллярные узоры пальцев рук - маркер спортивных способностей: дерматоглифические признаки формируются на 3-5 месяце беременности, не изменяются в течение жизни...
Архитектура электронного правительства: Единая архитектура – это методологический подход при создании системы управления государства, который строится...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!