Евгений Носов «Шопен. Соната номер два»

Рассказ Евгения Ивановича Носова «Шопен, соната номер два» впервые опубликован в журнале «Наш современник» за 1973 год в № 3. В нём по крупицам, по односложным репликам матери, потерявшей на войне своих детей-солдат, восстанавливается эпическая, щемящая душу, заставляющая о многом задуматься история целой семьи, выбитой войной под корень. В рассказе чувствуется осторожность, трепет и уважение к памяти погибших. События происходят осенью 1973 года, когда исполнилось 30 лет знаменитому танковому сражению под Прохоровкой. Картины мирной жизни чередуются с воспоминаниями героев о войне. В основном война показана через воспоминания «дяди Саши», Александра Полосухина, руководителя оркестра. В грузовой сахарозаводской машине, в кузове, на откидных клубных стульях, музыканты едут на мероприятие - открытие обелиска со стелой, на которой высечены 49 имён погибших на войне солдат.

В первую очередь Пелагея сходила в тёмную, без света, боковушку, вынесла небольшую рамку с фотографиями. Она дрожащими пальцами потрогала стекло в том месте, где была вставлена крошечная фотокарточка с уголком для печати. На снимке просматривались одни только глаза да ещё солдатская пилотка, косо сидевшая на стриженой голове. Вот-вот истают с этого кусочка бумаги последние человеческие черты, подёрнутся жёлтым налётом небытия. И даже память, быть может, всё труднее, всё невернее воскрешает далёкие, годами застланные черты. И верным остаётся только материнское сердце.

Хозяйка взяла со стола рамку, опять отнесла её в тёмную боковушку и, воротясь, подытожила:

— Четверо легло из нашего дома. А по деревне так и не счесть. Ездила я года два назад поискать папину могилку. Сообщали, будто под Великими Луками он. Ну, поехала. В военкомате даже район указали.

И верно, стоят там памятники. Дак под которым наш-то? Вечная слава, а кому — не написано. А может, и не под которым. А Лёша наш до сего дня без похоронной... Одна мама всё надеется...

Тут подала голос старуха, тронув дядю Сашу за руку, попросила:

— Сыграй, милый, сыграй.

И, глядя вниз, на свои пальцы, что уже лежали на клапанах, выждав паузу, он объявил, разделяя слова:

— Шопен, соната... номер... два...

Пелагея, для которой слова «соната», «Шопен» означали просто музыку, а значит и веселье, при первых звуках вздрогнула, как от удара. Она с растерянной улыбкой покосилась на старуху, но та лишь прикрыла глаза и поудобнее положила одна на другую сухие руки.

3вуки страдания тяжко бились, стонали в тесной горнице, ударялись о стены, об оконные, испуганно подрагивающие стёкла. Когда была проиграна басовая партия, вскинулись, сверкнув, сразу три корнета, наполнив комнату неутешнымвзрыдом. Старуха, держа большие тёмные руки на коленях, сидела неподвижно и прямо. Она слышала всё и теперь, уйдя, отрешившись от других и от самой себя, затаённо и благостно вбирала эту скорбь и эту печаль раненой души неизвестного ей Шопена таким же израненным сердцем матери.

И дядя Саша вспомнил, что именно об этой великой сонате кто- то, тоже великий, сказал, что скорбь в ней не по одному только павшему герою.

Боль такова, будто пали воины все до единого и остались лишь дети, женщины и священнослужители, горестно склонившие головы перед неисчислимыми жертвами...

И как проливается последний дождь при умытом солнце уже без туч и тяжёлых раскатов грома, так и дядя Саша повёл потом мелодию на своём корнете в тихом сопутствии одних только теноров: без литавр, басов и барабанов. Это было то высокое серебряное соло, что, успокаивая, звучало и нежно, и трепетно, и выплаканно, и просветленно. Печаль как бы истаивала, иссякала, и, когда она истончилась совсем, завершившись как бы лёгким вздохом и обратись в тишину, дядя Саша отнял от губ мундштук.

Старуха наконец встала и поковыляла одна, шаркая подшитыми валенками.

— Ну вот и ладно... — проговорила она. — Хорошо сыграли... Вот и проводили наших... Спасибо.

...Музыканты шли к большаку непроглядным ночным бездорожьем. Всё так же сыпался и вызванивал на трубах холодный невидимый дождь, всё так же вязли и разъезжались мокрые башмаки. Шли молча, сосредоточенно, перебрасываясь редкими словами, и старшой слышал близко, сразу же за собой, тяжёлое, упрямое дыхание строя. Как тогда, в сорок третьем...

В.П. Астафьев. «Домский собор» (из книги «Затеси»)

Домский собор

Дом… Дом… Дом…

Домский собор, с петушком на шпиле. Высокий, каменный, он по-над Ригой звучит.

Пением органа наполнены своды собора. С неба, сверху плывет то рокот, то гром, то нежный голос влюбленных, то зов весталок, то рулады рожка, то звуки клавесина, то говор перекатного ручья…

И снова грозным валом бушующих страстей сносит все, снова рокот.

Звуки качаются, как ладанный дым. Они густы, осязаемы. Они всюду, и все наполнено ими: душа, земля, мир.

Все замерло, остановилось.

Душевная смута, вздорность суетной жизни, мелкие страсти, будничные заботы — все-все это осталось в другом месте, в другом свете, в другой, отдалившейся от меня жизни, там, там где-то.

«Может, все что было до этого, — сон? Войны, кровь, братоубийство, сверхчеловеки, играющие людскими судьбами ради того, чтобы утвердить себя над миром.

Зачем так напряженно и трудно живем мы на земле нашей? Зачем? Почему?»

Дом. Дом. Дом…

Благовест. Музыка. Мрак исчез. Взошло солнце. Все преображается вокруг.

Нет собора с электрическими свечками, с древней лепотой, со стеклами, игрушечно и конфетно изображающими райскую жизнь. Есть мир и я, присмиревший от благоговения, готовый преклонить колени перед величием прекрасного.

Зал полон людьми, старыми и молодыми, русскими и нерусскими, партийными и беспартийными, злыми и добрыми, порочными и светлыми, усталыми и восторженными, всякими.

И никого нет в зале!

Есть только моя присмирелая, бесплотная душа, она сочится непонятной болью и слезами тихого восторга.

Она очищается, душа-то, и чудится мне, весь мир затаил дыхание, задумался этот клокочущий, грозный наш мир, готовый вместе со мною пасть на колени, покаяться, припасть иссохшим ртом к святому роднику добра…

И вдруг, как наваждение, как удар: а ведь в это время где-то целят в этот собор, в эту великую музыку… пушками, бомбами, ракетами…

Не может этого быть! Не должно быть!

А если есть. Если суждено умереть нам, сгореть, исчезнуть, то пусть сейчас, пусть в эту минуту, за все наши злые дела и пороки накажет нас судьба. Раз не удается нам жить свободно, сообща, то пусть хоть смерть наша будет свободной, и душа отойдет в иной мир облегченной и светлой.

Живем мы все вместе. Умираем по отдельности. Так было века. Так было до этой минуты.

Так давайте сейчас, давайте скорее, пока нет страха. Не превратите людей в животных перед тем, как их убить. Пусть рухнут своды собора, и вместо плача о кровавом, преступно сложенном пути унесут люди в сердце музыку гения, а не звериный рев убийцы.

Домский собор! Домский собор! Музыка! Что ты сделала со мною? Ты еще дрожишь под сводами, еще омываешь душу, леденишь кровь, озаряешь светом все вокруг, стучишься в броневые груди и больные сердца, но уже выходит человек в черном и кланяется сверху. Маленький человек, тужащийся уверить, что это он сотворил чудо. Волшебник и песнопевец, ничтожество и Бог, которому подвластно все: и жизнь, и смерть.

Домский собор. Домский собор.

Здесь не рукоплещут. Здесь люди плачут от ошеломившей их нежности. Плачет каждый о своем. Но вместе все плачут о том, что кончается, спадает прекрасный сон, что кратковечно волшебство, обманчиво сладкое забытье и нескончаемы муки.

Домский собор. Домский собор.

Ты в моем содрогнувшемся сердце. Склоняю голову перед твоим певцом, благодарю за счастье, хотя и краткое, за восторг и веру в разум людской, за чудо, созданное и воспетое этим разумом, благодарю тебя за чудо воскрешения веры в жизнь. За все, за все благодарю!

Музыкальное откровение

             Вадим Егоров

                   А. Бедерову

 

...А намедни, когда вез я без роздыха

дел телегу, непочатых-немерянных,

я вдруг понял, что нуждаюсь, как в воздухе,

чтобы музыка была - и немедленно.

Но дела росли, как куча на мусорке,

то награды мне сулили, то премии,

и я понял, что не будет мне музыки,

потому что нет на музыку времени.

 

Те же звезды в той же лунности...

Но, наверно, вечность целую

фонотеки нашей юности

не видали света белого.

Устарели наши записи,

Мы уже иного племени.

Время есть для водки-закуси,

а для музыки нет времени.

 

Матереющие мальчики,

мы по жизни этой пенистой

скачем, скачем, словно мячики

скачут по площадке теннисной.

С этой гонкой просто сладу нет -

Все собрания да прения.

Нам бы музыку, как снадобье -

да на музыку нет времени.

 

И над нами кружат вкрадчиво

то щеглами, то воронами

Мендельсона звуки брачные

и Шопена-похоронные.

И становится так страшно мне,

что, сует придавлен бременем,

трачу жизнь свою на зряшное,

а на музыку-нет времени.

 

Годы жалят злыми осами.

Скоро уж над бренной сушею

мне туда лететь, где досыта

вечной музыки наслушаюсь,

Там забуду все лишения,

там бедой сочтусь и славою -

вот и будет утешение.

...Только утешенье - слабое.

 

А намедни, когда вез я без роздыха

дел телегу, непочатых-немерянных,

я вдруг понял, что нуждаюсь, как в воздухе,

Чтобы музыка была и немедленно.

 

декабрь 1983