Перед вратами вечного молчания

Вот уже третий год я пишу эти заметки, откладываю их и возвращаюсь к ним снова. Мой калам зачерняет белые листы бумаги, а перед моим внутренним взором проходят картины минувшей жизни. Но это, хоть и минувшая, но моя жизнь, и мне иногда бывает очень трудно быть искренним и беспристрастным. Но я стараюсь, потому что знаю: есть Высший читатель наших жизней, и от Него не спрячется ничто — ни плохое, ни хорошее.

В минуты душевной слабости меня укрепляют слова мудрого Абу-л Касима ар-Рагиба, да пребудут с ним мир и милость Аллаха, который в беседах со мной не раз повторял: «Человек пригоден для обоих миров. И сказал Всевышний Аллах об этом: “Разве вы думали, что мы создали вас забавляясь и что вы к нам не будете возвращены”?»⁹⁶ И еще любил он слова пророка, да благословил его Аллах и да приветствует: «Этот мир — мир бренных; не постоянная обитель, а пристанище бренных. Вы созданы навеки, однако вы скитаетесь от дома к дому, пока не найдете постоянного пристанища».

Сколько раз, когда мой калам запечатлевал рожденные в моей душе стихи, я слышал тихий и ласковый голос Абу-л Касима за своим плечом.

При приближении к семидесятилетнему барьеру я все чаще испытывал усталость от интенсивного общения с людьми. Нередко глупость собеседников вызывала мое раздражение, и я стал наживать себе врагов. Меня старались подвести под гнев правителей, и единственной причиной этих подлых действий была моя ученая неуязвимость и недоступная большинству эрудиция.

Прошлый мой приезд в Мерв, например, совпал с посещением столицы Хорасана верховным султаном империи Мухаммадом — старшим братом принца Санджара, и, когда царь решил поохотиться в ближайших горах, кто-то услужливо подсказал ему, что только я сумею правильно предсказать пригодные для охоты дни в условиях меняющейся осенней погоды. Султан, находившийся в загородной резиденции, немедленно послал гонцов в Мерв, чтобы разыскать меня. Я в это время был в гостях у ходжи⁹⁷ Садра ад-Дина Мухаммада ибн-ал-Музаффара — одного из немногих, с кем я еще с удовольствием встречался. Обычно наши встречи происходили в его дворце, где и нашли меня посланцы Мухаммада и доставили меня к великому султану. Я был несколько растерян и попросил два дня на обдумывание проблемы, надеясь, что у султана за это время пройдет желание поразвлечься убийством бедных зверей.

Однако, увы, эти дни прошли, но ничто не изменилось, если не считать того, что я восстановил душевное равновесие, невозмутимость и твердую веру в Предопределение. Я с важностью предсказал хорошую погоду на ближайшие пять дней и собрался удалиться. Но мои недоброжелатели не успокоились и подговорили султана взять меня в свиту. Правда, тут я нанес им первый ответный удар. Они знали, что я путешествую только на верблюдах и привели мне довольно резвого коня по прозвищу Дульдуль⁹⁸ из Санджаровой конюшни, предвкушая удовольствие от зрелища, когда конь станет меня сбрасывать. Однако разучиться ездить нельзя так же, как и разучиться ходить, и я, как только мои ноги оказались в стременах, сразу же успокоил коня и заставил его двигаться, подчиняясь своей воле. При этом я мысленно поблагодарил благородного Абу Тахира и царевну Туркан, заставивших меня в молодости сесть на коня, и передо мной мелькнуло лицо моей царицы. Я знал, что это ее облик, но сквозь его очертания почему-то светилось лицо Гулнор.

Наш небольшой отряд углубился в горы, и примерно через час погода вдруг испортилась, небо заволокли тучи, и даже пошел снег. Я увидел злорадство в глазах моих недоброжелателей. Поднялся смех, и султан хотел повернуть назад. Я же твердо сказал ему, чтобы он не беспокоился и что вся эта метель продлится не более часа. Отряд осторожно двинулся дальше, а я, отпустив поводья коня, идущего по узкой тропе в цепи всадников и не нуждавшегося в управлении, вознесся душой к вершинам Вселенной и там со всей ранее скрываемой мной страстью попросил Всевышнего о милости и помощи.

Когда я вернулся к людям, над горами светило Солнце, и вокруг не было ни единой тучи. Пять дней, пока охотился султан, не выпадало ни капли влаги, а тучи время от времени собирались за скалами, окружавшими долину охоты. Края облаков только показывались из-за этих скалистых стен, но не могли их преодолеть, как Йаджудж и Маджудж не могли преодолеть плотину Зу-л-Карнайна⁹⁹, и я так же, как и Зу-л-Карнайн, сказал себе: «Это — по милости от моего Господа!»

Мои завистники с помощью Аллаха великого были посрамлены, и султан Мухаммад приблизил меня к себе, хотя это мне уже не было нужно. Единственная милость, о которой я попросил,— отпустить меня в Нишапур. Но Мухаммад уже и сам собирался отбыть в Исфахан, и поэтому он предложил мне следовать в Нишапур с его отрядом.

Я не отказался, и в дороге рядом со мной был молодой визирь Мухаммада Фахр ал-Мулк — сын Муайида и внук Низама, да пребудет с ним милость Аллаха. Он был со мной вежлив и почтителен, и, поскольку ученые беседы трудно вести, передвигаясь по горным дорогам, я пообещал ему, что напишу для него специальный трактат на фарси, в котором кратко и точно отвечу на все его вопросы.

Я занялся этим делом сразу же по возвращении в Нишапур и написал труд, названный мною «Трактат о всеобщности существования». Работал я с удовольствием, и оно, мое удовольствие, было отчасти связано с тем, что я мысленно постоянно видел перед собою милое лицо Фахра ал-Мулка и как бы вел с ним беседу. Кроме того, работа над трактатом давала мне возможность изложить на бумаге результаты своих философских раздумий последних лет и переосмысления некоторых положений великого Абу Али, да пребудет с ним милость Аллаха, и, не будь такого стимула, как мое обещание визирю, я так бы и не собрался записать все это.

Кроме того, угодные Всевышнему дела Абу-л Хамида ал-Газали, да благословит его Аллах, позволили мне в этом трактате впервые открыто и без всяких иносказаний изложить свои мысли о суфийском служении. Душа моя была у престола Всевышнего, когда мой калам выводил эти строки:

«Суфи — это тот, кто не стремится понять Господа путем размышления и обдумывания, но очищает душу от грязи природы и власти тела с помощью морального совершенствования. Когда же необходимый уровень очищения достигается, душа суфи возносится над миром и в ней во всем своем величии проявляются образы Истины. Этот Путь лучше всех прочих, так как мне известно, что нет ничего лучшего для совершенствования души, чем достоинство Господа, и от Него не исходит ни запрещения, ни завесы ни для какого человека. Завесы имеются только в душе у самого человека, и возникают они от грязи природы и от похоти, и, если бы эти завесы исчезли, а запрещения и стены были бы удалены, истинные сущности вещей стали бы известны и человек воспринимал бы их такими, какие они есть. Пророк наш — господин всего бытия, лучшие поклоны и молитвы ему — указал на это своими известными словами: “В дни вашей жизни у вашего Господа есть вдохновения, только вы должны их познать”¹⁰⁰».

Я счел своим долгом упомянуть в своем трактате и об исмаилитах: если существует явление, человеку, а тем более — визирю, в стране которого оно действует, следует знать его сущность. Я взял только чистое в этом учении — его представления об ожидании Вести от Господа — и обошел вниманием грязь политики, считая ее преходящей, как преходящи наши жизни и жизнь недавно покинувшего этот мир моего побратима Хасана Саббаха, да будет милостив Аллах ко всем грехам этого смертного, возомнившего себя властелином жизни и смерти, когда он предстанет перед Ним — истинным и единственным Хозяином нашего бытия.

Просматривая уже законченную рукопись этого трактата, прежде чем отослать ее визирю, я обнаружил, что в ней нет ни слова о перевоплощениях и о переселениях душ. Мне не хотелось обнажать по этому поводу свою веру, и я ограничился тем, что приписал следующую справку: «Учения Гермеса, Агатодемона, Пифагора, Сократа и Платона таковы, что души, находящиеся в телах людей, обладают недостатками и, пребывая в постоянной вибрации, переходят из одного тела в другое до тех пор, пока они не станут совершенными, а когда они становятся совершенными, они теряют связь с телами. Это называется метемпсихозом. Если же души переходят в тела животных, это называется метаморфозой; если они переходят в растения, это называется усыплением; а если они переходят в минералы, это называется окаменением». Перечитав эту справку, я остался доволен: ссылки на греческих авторитетов стали надежной завесой, скрывающей мои собственные мысли по этому поводу.

Отослав трактат, я затворился в Нишапуре, стараясь ограничить свою жизнь домашним кругом и общением с несколькими приятными мне людьми. Даже красивые глаза Гулнор, в которых я видел отражение взгляда моей Туркан, не могли теперь заманить меня в Мерв. Но в год моего семидесятилетия — в 511 году — неожиданно и скоропостижно скончался султан Мухаммад и титул верховного султана всех правителей туркменского сельджукского рода перешел к принцу Санджару. Получив это известие, принц, ставший султаном, объявил, что переезжать в Исфахан он не намерен и что отныне столицей империи становится Мерв.

В Мерве же должна была состояться и его коронация, на которую я совершенно неожиданно для себя получил приглашение. На коронацию съехались все правители, имевшие родственные связи с династией — дети и, в большинстве случаев, внуки того поколения принцев крови, с которыми мне приходилось общаться при дворе Малик-шаха, да пребудет с ним милость Аллаха, и я должен отметить, что они не произвели на меня благоприятного впечатления.

Я старался держаться в тени, понимая, как мало у меня общего с этими людьми, однако избежать столкновения с ними мне все же не удалось. Среди приглашенных в Мерв был правитель Йезда Ала ад-Даула Фарамурз, сын принца крови Али ибн-Фарамурза. Он не понравился мне с первого взгляда — это был тип правителя, у которого хватило ума понять, что политика преходяща, как грязь, которую Солнце превращает в камень, вода и время делают этот камень пылью, а ветер развеивает эту пыль по свету. Чтобы как-то удержаться в памяти потомков, правители такого сорта обычно начинают заниматься сочинительством ученых или литературных трудов, не имея к этому никакого дарования. Сочинив же что-нибудь с помощью умных писцов, эти напыщенные ослы полагают, что они осчастливили человечество и уравнялись с великими мудрецами и поэтами. Таков был и этот правитель Йезда. Испортив бумагу записями общеизвестных мыслей, которые он бессовестно приписал себе, и оформив их в виде жалкого трактата о единобожии, он посчитал себя главой ученых, имеющим право суждения обо всем на свете, и на одном из пиров во время коронации он пристал ко мне.

— Что ты можешь сказать в возражение философу Абу-л Баракату в ответ на его критику слов Абу Али? — высокомерно спросил он меня.

— Абу-л Баракат просто не понял слов Абу Али, потому что он не достиг уровня развития, необходимого для понимания его слов. Откуда же у него мог появиться дар возражения и право высказывать сомнения по поводу изречений Абу Али? — сказал я, пожав плечами.

Но Ала ад-Даула не унимался.

— А можно ли допустить, чтобы у кого-нибудь проницательность вдруг оказалась сильнее догадки Абу Али, или это абсолютно невероятно? — коварно спросил он.

Я не мог в той обстановке пуститься в рассуждения о случайности, необходимости и вероятности событий, об их причинно-следственных связях, так как это сделало бы мой ответ слишком подробным и сложным для этого легкомысленного собрания, но и солгать я тоже не мог и потому сказал кратко:

— Это в принципе возможно, хоть и маловероятно.

В ответ Ала ад-Даула разразился длинной тирадой:

— Ты сам себе противоречишь. С такой же уверенностью, как ты говоришь об Абу-л Баракате, что ему недоступна какая-то степень постижения, с такой же уверенностью кто-нибудь, например мой слуга ад-Давати, может сказать, что Абу-л Баракату доступна эта и даже большая степень постижения. Так скажи, чем в этом случае твои слова будут превосходить слова моего мамлюка и не окажется ли, что мой слуга умнее тебя?

Продолжать дискуссию на таком уровне я, естественно, не мог, и я встал из-за стола и стал прохаживаться по залу за спинами сидящих, давая этим понять, что разговор окончен, хотя этот зарвавшийся сиятельный подонок что-то там еще пытался высказать по моему адресу.

На следующий день я покинул Мерв, дав себе слово никогда здесь больше не бывать без крайней нужды. После этого я еще получал несколько раз приглашения великого султана Санджара, но всегда вежливо отклонял их, ссылаясь на ослабление своего здоровья, что в значительной мере соответствовало действительности. Лишь один раз, лет через пять после его воцарения, я инкогнито побывал в Мерве, чтобы последний раз взглянуть в глаза Гулнор и отпустить ее на волю. Она, впрочем, осталась с сестрой в нашем домике, охраняя его и не давая ему прийти в запустение.

В этот же год — год последнего посещения Мерва — я прекращаю работу над своими записками. Моя жизнь с этого момента будет идти вне событий. Плоды моих размышлений и философских исследований, если они того будут заслуживать, найдут свое отражение в моем очередном трактате, но скорее всего они будут украшать сад моей души и любоваться ими буду я один. Впрочем, не исключено, что я не удержусь и новые четверостишия пополнят мою заветную тетрадь, донеся мое слово к тем, кто придет в этот мир с любовью и надеждой через многие столетия после моего ухода, и они почувствуют на себе мой взгляд и взгляды тех, кого я любил.

В книге, которую румы приписывают господину нашему Сулайману ибн-Дауду, да будет милостив Аллах к ним обоим, говорится, что каждому человеку, чья жизнь не будет оборвана случаем, предстоят годы, о которых он скажет: «Я их не хочу!», годы, когда дороги для него наполнятся препятствиями и когда он, прежде легко переходивший горы, малого холмика будет бояться. Я знаю, что если Аллах продлит мою жизнь до естественного предела, то меня тоже будут ожидать такие годы, но я никогда не скажу: «Я их не хочу!», потому что я абсолютно убежден, что любая жизнь — законна и представляет собой бесценный дар нашего Господа нам грешным и смертным.

Закончены эти записки во славу Всевышнего Аллаха и с его прекрасной помощью. Благословение и приветствие Аллаха нашему господину и пророку Мухаммаду и его чистому роду.

 

Послесловие

Омар Хайям сдержал все свои обещания. Оставшиеся ему восемь лет жизни после того, как он закончил свои записки, он прожил в Нишапуре в молчании, ничего не написав и встречаясь только с очень узким кругом людей. И все эти встречи проходили исключительно в его доме.

На улицу он не выходил и гулял только в своем небольшом саду, подолгу сидя над бегущей водой.

Основными его собеседниками были книги и, в первую очередь, сочинения великого Шарафа ал-Мулка Абу Али ал-Хусайна ибн-Абдаллаха ибн-Сины ал-Бухари, с которым он вел нескончаемый разговор и, вероятно, ведет его до сих пор там, где им обоим надлежит пребывать вечно.

Омар Хайям ушел из жизни в пятницу 12 мухаррама 526 года (4 декабря 1131 г.), прожив 83 солнечных года. О том, как он умер, говорится в его краткой биографии, написанной его современником ал-Байхаки, упомянутым в его мемуарах:

«Имам Мухаммад ал-Багдади, его зять (свояк), рассказал мне, что Омар чистил зубы золотой зубочисткой и просматривал раздел «О божественном» в книге «Китаб аш-Шифа» («Книга исцеления») Абу Али ибн-Сины. Когда он дошел до главы «О единственном и множественном», то заложил между листами зубочистку и изрек: «Позовите чистых, чтобы я составил завещание». Он составил завещание, поднялся, помолился, после чего не ел и не пил. Когда же он совершил последнюю вечернюю молитву, он пал ниц и сказал в поклоне: «Боже! Ты ведаешь о том, что я познал Тебя в меру своих возможностей. Отпусти мои грехи, ибо мое познание Тебя — это мое средство добиться Твоего расположения!» После этого он умолк навсегда».

Исполнил Хайям и то обещание, которое слышал от него в Балхе юноша по имени Низами, когда он говорил о том, где будет расположена его могила. Лет через двадцать пять после этого разговора Низами Арузи ас-Самарканди побывал в Нишапуре и, узнав, что Хайям умер за четыре года до его приезда, захотел поклониться его могиле.

Вот как он сам описывает это: «Когда в пятьсот тридцатом году я был в Нишапуре, уже прошло четыре года, как этот великий человек скрыл свое лицо под покровом праха и оставил этот мир осиротевшим. Он был моим учителем. В пятницу я отправился на его могилу и взял человека, чтобы он показал мне ее. Он привел меня на кладбище Хайра. Я повернул налево и увидел ее у подножья садовой стены, из-за которой виднелись ветви грушевых и абрикосовых деревьев, осыпавших свои цветы на эту могилу настолько щедро, что она была совершенно скрыта под ними. Тогда я вспомнил те слова, что слышал от него в Балхе и заплакал».

Однако существует свидетельство историка Табризи о том, что Хайям скончался в деревушке одной из волостей округа Фирузгонд близ Астрабада, но оно не может быть верным, поскольку мусульманин по Шариату должен быть похоронен в день смерти до захода Солнца, а доставить тело Хайяма из Астрабада в Нишапур, где находится его могила, в пределах светлого времени одних суток просто невозможно.

* * *

Было время — о, наверное, было это целую жизнь тому назад,— каждой весной бежал я по утрам на плоскую крышу и предо мной до дальних снежных гор открывалась одна из волшебных долин Мавераннахра.

И всякий раз внимание мое привлекал один малый уголок на ближнем плане этой великолепной панорамы — в двух-трех часах быстрой ходьбы от моего дома. Он постоянно, даже в самое яркое утро, был в какой-то прозрачной дымке, и над укрытыми этой дымкой густыми зелеными кронами иногда можно было заметить дрожание воздуха, как над открытым раскаленным песком или камнями. Мне очень хотелось побывать там, но всякий раз что-нибудь мне да мешало. И наконец пришел день, когда я решил, что откладывать дальше — некуда.

Часа через два с небольшим я подошел к неизвестному мне селению. Обогнув небольшой чистый пруд на его окраине, я ступил на безлюдную улицу. Приближался полдень. Я увидел красивую резную калитку в глухой высокой глиняной ограде. Калитка была чуть приоткрыта, и я, осторожно толкнув ее, вошел внутрь. Передо мной открылся аккуратный внутренний дворик, большей частью укрытый виноградником, пронизанным солнечными лучами. А сам дом с верандой — айваном — и остальная часть дворика находились в густой тени мощных садовых шелковиц. Тихо журчал ручей, и я с удивлением заметил, что вода в нем прозрачна, будто этот ручей не входил в здешнюю оросительную систему с ее мутными быстрыми потоками.

Между виноградником и тенистой частью дворика росло несколько розовых кустов. Две розы, раскрывшиеся навстречу весеннему дню, манили меня своей красотой. Маленькая серая птичка раскачивалась над ними на тонкой и гибкой ветке, пытаясь начать свою песню.

«Розы Нишапура»,— услышал я чей-то голос.

Мне показалось, что на веранде мелькнул узорчатый халат и зеленая чалма. Я подошел к дому и заглянул в его прохладную полутьму. Там никого не было, и я вернулся к розам, чтобы еще раз вдохнуть их аромат.

Вдруг пошел теплый и мягкий снег: это легкий порыв северного ветра окутал меня облаком белых лепестков, осыпавшихся с грушевых и абрикосовых деревьев. Они тоже росли здесь, у самой ограды. И я... испугался. Ведь это совсем другое время. Или, может быть, время остановилось?

Но вот за высокой оградой на улице заскрипела повозка, послышался окрик арбачи, и мне захотелось туда, обратно, в мой мир, в мой дом, где меня ждут,— хватит испытывать судьбу… И я вернулся, и уже смеялся над своей минутной слабостью: какой же это дом Хайяма? Просто обжитая современная усадьба, откуда ненадолго, по каким-то срочным делам, отлучились ее обитатели.

Я был уверен в своей ошибке, но словно качнулась земля под ногами, когда моя подруга, любовь моя, узнав о моих странствиях, сказала:

— Абрикос и груша никогда не цветут вместе. Аллах установил им разные сроки.

Вскоре я снова очутился в этом селении, потом приходил сюда еще несколько раз, да так и не нашел красивой резной калитки в глухой высокой глиняной ограде. Другие калитки и ворота попадались мне, но той, едва приоткрытой, как будто и не было никогда.

* * *

Хайям умер, и на небосводе человеческого духа уже почти тысячу лет сияет его звезда. За минувшие столетия много новых звезд зажглось на этом небосводе, но свет звезды Хайяма, манящий и таинственный, не тускнеет, а, наоборот, делается ярче.

 

Лео Яковлев

Комментарии

 

¹ Фатиха — «открывающая» — глава, открывающая книгу по аналогии с 1-й сурой Корана.

² Разделение текста мемуаров Омара Хайяма на главы по хронологическому и смысловому принципам произведено переводчиком.

³ По мусульманскому летоисчислению.

⁴ Коран, сура 95, аяты 1 и 3.

⁵ Хадис — восходящее к пророку Мухаммаду предание о его словах и делах.

⁶ Коран, сура 51, аяты 24—28.

⁷ Коран, сура 51, из аятов 29 и 30.

⁸ Подобное раннее проявление гениальности и способности к математическому прозрению имело место и в детские годы «короля математиков» К.-Ф. Гаусса, мгновенно и без вычислений назвавшего сумму чисел от 1 до 20.

⁹ Одна из главных школ суфизма, основывающаяся на учении мистика-рационалиста Абу-л-Касима ал-Джунайда.

¹⁰ Хайям имеет в виду знаменитое стихотворение Абу Абдалло Рудаки о золотой Бухаре и садах Мульяна.

¹¹ Аполлоний Пергский (260—170 гг. до н. э.) — древнегреческий математик.

¹² «Почетной одеждой» Хайям, следуя традиции, называет одежду, подаренную хаканом.

¹³ Йусуф — коранический пророк, прототипом которого является библейский Иосиф Прекрасный.

¹⁴ Йезид — Творец.

¹⁵ Фикх — мусульманское право.

¹⁶ Философия обоих миров — мусульманская и западная, в данном случае — античная философия.

¹⁷ Каландары — бродячие суфийские философы, позднее объединившиеся в братство «Каландарийа».

¹⁸ Коран, сура 2. Хайям пересказывает раннюю редакцию 216-го аята.

¹⁹ Коран, сура 4.

²⁰ Джанна — райский сад.

²¹ Коран, сура 47.

²² Фанаруз — селение близ Самарканда, славившееся вином высокого качества.

²³ Маги — зороастрийцы, последователи доисламской религии Ирана.

²⁴ Хумайун — Гамаюн, сказочная птица Феникс.

²⁵ Цари Сулайман, Дауд — пророки Аллаха; джинны — гении, подчиненные Аллахом царю Сулайману, обладавшему волшебным перстнем.

²⁶ Рум — Византия.

²⁷ Учителем Хайям называл Абу Али ибн-Сину.

²⁸ Одно из высказываний (хадисов) пророка Мухаммада.

²⁹ Также одно из высказываний пророка Мухаммада.

³⁰ Фердж — интимное место женщины, буквально — «щелка».

³¹ Туран — у иранцев местность севернее гор Копет-дага.

³² По легенде, Аллах подчинил мудрому царю Сулайману птиц, зверей и ветры.

³³ Маснави — двустишие.

³⁴ Абу Саид Майхана — один из великих суфийских учителей, шейх, однако исследователи склоняются к мысли, что существующие под его именем четверостишия ему приписаны, а сам он стихов не писал.

³⁵ Мавераннахр — междуречье, земли между Амударьей и Сырдарьей.

³⁶ Диван — собрание, в данном случае — государственный совет.

³⁷ Мазендеран — область Ирана, расположенная вдоль юго-восточного побережья Каспия, где находился городок Астрабад.

³⁸ Определенная часть иудейской Священной истории рассматривается мусульманами как предыстория ислама с признанием отдельных иудейских патриархов и пророков — пророками Аллаха.

³⁹ Зу-л-Карнайн — Александр Македонский.

⁴⁰ 465 год Хиджры — 1072 год по христианскому летоисчислению.

⁴¹ Стоянка — суфийский мистический термин, характеризующий уровень сосредоточенности (медитации). Иногда вместо термина «стоянка» применяется термин «долина».

⁴² Хаджи — человек, совершивший паломничество в Мекку.

⁴³ Фатиха — первая и одна из малых кратких сур Корана, состоящая из семи стихов.

⁴⁴ Аят — стих Корана; сура — глава Корана.

⁴⁵ Коран, сура 2, аят 190.

⁴⁶ Предчувствия Хайяма оправдались: несколько поколений террористов-смертников, одурманенных гашишем, наводили ужас на страны мусульманского Востока, но в конце концов они все были уничтожены войсками Чингисхана, а крепость «Орлиное гнездо» («Аламут») была разрушена.

⁴⁷ Бандж — снадобье, изготавливаемое из индийской конопли, разновидность гашиша.

⁴⁸ Хайям цитирует один из хадисов.

⁴⁹ Изар — кусок ткани (шелк, полотно), в которую заворачивались женщины, выходя на улицу.

⁵⁰ Джаханнам — ад, геенна.

⁵¹ Путь (тарика) — мистическое приближение суфия к истине.

⁵² Макам — буквально «стоянка» — остановка суфия на мистическом Пути для подготовки к следующему этапу восхождения. Во времена Хайяма таких стоянок в суфийской практике было семь. Пятая означала терпение и предшествовала удовлетворенности.

⁵³ Прообразами упоминаемого в Коране пророка Закарийи в коранической традиции являются и христианский праведник Захария — отец Иоанна Крестителя, и иудейский пророк Захария.

⁵⁴ Дувал — сплошной глинобитный или саманный забор в Мавераннахре и Хорасане.

⁵⁵ «Бисмил» — известный в Мавераннахре и Хорасане «танец умирающей птицы», названный по первому слову ритуальной формулы, произносимой при лишении жизни курицы, предназначенной для трапезы.

⁵⁶ Абу Бакр ас-Шибли — знаменитый багдадский суфий, живший за сто пятьдесят лет до Хайяма.

⁵⁷ Фикх — мусульманское правоведение.

⁵⁸ «Домом Афрасийаба», царя Турана, героя «Шах-наме» великого Фирдоуси, именовала себя тюркская династия, вошедшая в историю под названием «Караханиды».

⁵⁹ Хадисы — поучительные истории из жизни пророка Мухаммада, являющиеся наряду с Кораном основой исламского мировоззрения.

⁶⁰ Махмуд І — великий каган Маверраннахра из династии Караханидов.

⁶¹ Джейхун — арабское наименование Амударьи, которое иногда употреблял в своих «Записках» Хайям.

⁶² Факих — мусульманский законовед.

⁶³ Зурна — духовой музыкальный инструмент, труба с боковыми отверстиями.

⁶⁴ Ал-Халладж — великий суфи, казненный в 922 г. в Багдаде по приговору исламского суда, несмотря на заступничество авторитетов-факихов.

⁶⁵ Прообразом пророка Йунуса был библейский пророк Иона, которого матросы выбросили в море, чтобы успокоить бурю, грозившую гибелью их кораблю.

⁶⁶ Зу-л-хиджж — месяц паломничества по мусульманскому (лунному) календарю.

⁶⁷ Абу Йазид (Байязид) Бистами — шейх, великий суфи из г. Бистама в Иране.

⁶⁸ Рабийа ал-Адавийа — знаменитая подвижница, основательница басрийской школы суфи, экстрасенс.

⁶⁹ Хинд — река Инд, разделявшая миры ислама и индуизма.

⁷⁰ Хайям пересказывает одну из формул Махабхараты.

⁷¹ Ал-Худживири последние годы жил в Лахоре и там написал свою знаменитую суфийскую книгу «Раскрытие скрытого за Завесой».

⁷² Город Пророка — Медина.

⁷³ Долина Арафат.

⁷⁴ Набид — вино из фиников.

⁷⁵ Абу Хамид ал-Газали действительно вернулся в багдадскую Низамийе, но это произошло через пять лет после пребывания Хайяма в Багдаде, т. е. в 498 г. К этому времени ал-Газали уже был признанным главой исламских богословов.

⁷⁶ Нисба — приставка к имени, указывающая на место рождения или место особенно известной деятельности человека.

⁷⁷ Хайям не ошибся, и Хамадани действительно ожидала мученическая смерть: в 525 году он был распят в родном городе, но Хайям, умерший в начале 526 года не узнал об этом.

⁷⁸ Зеленую чалму имел право носить хаджи — мусульманин, совершивший паломничество.

⁷⁹ Надим — сотрапезник царя или правителя.

⁸⁰ Диван — государственное собрание.

⁸¹ Фетва — заключение о богоугодности какого-либо сочинения или проповеди, может быть охранительной или отвергающей.

⁸² Айван — открытая галерея перед домом в Мавераннахре и Хорасане, где живут в жаркое время.

⁸³ Рабад — пригород.

⁸⁴ В Мавераннахре и в той части Хорасана, где зима бывает суровой, такие очаги (иногда их называют «сандалы») используют для подогрева ног, так как дома там не отапливаются.

⁸⁵ Халь-халь — ножной браслет.

⁸⁶ Гулнор, Гулнар, Гулнара, Гюльнор, Гюльнара — «цветок граната». Гулсара, Гюльсара — «лучший цветок» или «лучшая роза».

⁸⁷ Аиша — после Хадиджи самая любимая жена пророка Мухаммада, дочь его сподвижника Абу Бакра. Дальше Хайям пересказывает известный хадис.

⁸⁸ В практике интимной близости в Мавераннахре и Хорасане не было принято «торопить миг последних содроганий».

⁸⁹ Нисба — почтительная приставка к имени выдающегося человека, отражающая чаще всего место рождения, в данном случае ал-Газзали, или ал-Газали, означает «из Газзали». Нисба самого Хайяма была «ал-Найсабури» — «из Нишапура».

⁹⁰ Фарсах — мера расстояния, имевшая в разных местностях разное значение. Обычно — 6—7 км.

⁹¹ Здесь еще раз проявилась удивительная способность Хайяма предвидеть отдаленные последствия различных явлений и конкретных человеческих поступков: ал-Исфизари не оценил его предупреждений и все-таки построил весы, уже когда принц Санджар в 511 году стал великим султаном. Ал-Исфизари, демонстрируя весы, говорил всем, что он собирается предложить султану проверить с их помощью казначейство. Главный казначей, узнав об этом, поручил своим слугам тайно уничтожить весы, и те разбили их на мелкие кусочки, а ал-Исфизари от этой вести заболел и вскоре умер.

⁹² Даже Хайям не мог предвидеть, что через 800 лет после его ухода на его могиле на средства его почитателей, собранные во всем мире, по проекту иранского архитектора Х. Сейхуна будет воздвигнут обелиск, в котором параллельные линии пересекутся.

⁹³ Арабское слово «шахид» — «мученик за веру» — имеет и второе значение — «свидетель», в котором и употребил его Хайям. В этом случае ударение переносится на первый слог.

⁹⁴ Бейт — двустишие.

⁹⁵ Захир ад-Дин ал-Байхаки стал единственным биографом Хайяма, знавшим его при жизни.

⁹⁶ Коран, сура 23, аят 117.

⁹⁷ Ходжа — господин, уважаемый человек. В данном случае, возможно, человек, стоящий на суфийском Пути «хваджаган», близком по своей сущности суфийским взглядам Хайяма.

⁹⁸ Дульдуль — кличка коня четвертого праведного халифа Али, подаренного ему пророком Мухаммадом.

⁹⁹ Зу-л-Карнайн, предположительно Александр Македонский, построил плотину, которая защитила людей, живших в земле восхода Солнца, от враждебных им существ Йаджуджа и Маджуджа (библейских Гога и Магога), распространявших нечестие на Земле (Коран, сура 18, аяты 90—98).

¹⁰⁰ Хайям пересказывает один из известных хадисов Мухаммада.

 

 

Рассказы и притчи

Из «Науруз-наме»

 

Сны Александра Великого

Рассказывают, что Александр Македонский еще в своей юности, до того, как обошел весь мир, часто видел разнообразные сны, указывающие на то, что он владеет этим миром.

В одном из таких снов мир явился ему в образе перстня, и он надел этот перстень на свой палец. Однако этот перстень не имел камня.

Удивленным этим сном Александр попросил своего учителя Аристотеля истолковать его.

— Ты, как утверждает этот сон, действительно будешь владеть всем миром, но ты не сможешь беспредельно пользоваться своей властью, так как этот перстень означает царство, а камень в нем — правитель этого царства.

Так все и случилось.

 

Легенда о даровании ячменя

Рассказывают, что Адам — мир над ним! — ел пшеницу, и за это его изгнали из рая. Всевышний Йзад установил его пищей пшеницу, но он, сколько не ел ее, не насыщался. Поэтому он умолил Всевышнего Йзада, и тот послал ему ячмень, он сделал из него хлеб, поел его и насытился. После этого он считал хорошей приметой, если видел зеленый и свежий ячмень. С этого времени цари Ирана каждый год на Науруз ели ячменный хлеб, так как он полезный и благословенный.

 

Царь Нушинраван и брадобрей

Однажды царь Нушинраван, именуемый также Хосровом Ануширваном («Имеющим бессмертную душу»), позвал брадобрея в сад своего дворца, чтобы тот побрил ему голову. Пока брадобрей точил бритву, царь думал о неизбежности предстоящей войны с Византией. И во время этих размышлений царь вдруг услышал голос брадобрея, уже склонившегося над ним и положившего свою левую руку ему на голову:

— Если ваше величество отдаст свою дочь Залири за меня, я избавлю Вас от мыслей о войне с Византией и о ее императоре!

Царь был поражен наглостью брадобрея, и сам себе сказал: «Что несет этот человек?» Но у того в руках была бритва, и неизвестно куда его могло бы завести помутнение рассудка. Поэтому царь, стараясь быть спокойным, сказал:

— С удовольствием, но только после того, как ты меня побреешь.

Брадобрей закончил свою работу, совершенно забыв об этом своем разговоре с царем, а Нушинраван сразу же вызвал своего главного визиря по имени Бузургмихр, означавшему «Большая любовь», и рассказал ему обо всем. Бузургмихр повелел схватить брадобрея, и, когда его привели, визирь спросил его:

— Что ты сказал его величеству, когда брил ему голову?

— Ничего,— удивленно ответил брадобрей.

Тогда Бузургмихр приказал копать в том месте, на котором стоял цирюльник. Там нашли столько богатства, что его нельзя было сосчитать, и Бузургмихр сказал Нушинравану:

— О ваше величество! Те слова, которые сказал цирюльник, он сказал не сам. Это сказало сокровище, так как его рука была над головой вашего величества и нога над этим сокровищем, а арбы говорят: «Кто видит сокровище под своими ногами, тот требует выше своего достоинства».

 

Чудеса драгоценных вещей

Я слыхал от одного друга, словам которого я доверял, что в Бухране была одна сумасшедшая, которую женщины позвали и стали шутить над ней, играть с ней и смеяться над ее словами. Однажды в одном доме ее одели в шелковое платье и надели на нее украшения из золота и драгоценных камней, говоря ей: «Выдаем тебя замуж». Эта женщина никогда не имела золота и драгоценных камней, и, когда увидела на себе эти украшения, она начала говорить разумные речи, так что люди стали думать, что она вылечилась. Но когда у нее отняли все это, она опять стала сумасшедшей.

Говорят, что вельможи, когда хотели сблизиться с женой или с невольницей, опоясывали свои чресла золотым поясом и приказывали женщине также украситься, говоря: «Если так сделать, сын будет храбрым, с совершенной фигурой и красивым лицом, умным и приятным для людских сердец». А когда женщина рожала сына, они вешали вокруг колыбели золотые и серебряные монеты, говоря: «Эти две вещи — повелители людей».

 

Притча о красивом лице

Красивое лицо — это большое счастье для того, кому оно ниспослано, и для того, кому выпала радость им любоваться. Созерцание красивых лицом улучшает настроение людей и радует их так же, как и счастливое сочетание небесных светил.

Красивое лицо благоухает само по себе, а его обладатель не нуждается ни в каких благовониях. Красивое лицо как солнце, отраженное в чистой воде. Оно светит и в отсутствие солнца, поскольку красота лица, как и сияние солнца и светил, есть проявление воли Всевышнего.

Все народы земли воспевают красоту лица. Многое из того, что создано Творцом, приятно взору человеческому, но красота всех этих творений никогда не сможет заменить красоту лица, ибо радость от созерцания никогда не сравниться с радостью, охватывающей людей при виде красавицы или красавца. Если же этот высокий дар красоты пришел в человеке с добрым нравом, то человек этот дорог Господу