Охотники за микробами захватывают власть

 

 

«Врач будущего не будет давать лекарства, а будет заинтересовывать своих пациентов заботой о человеческих основах бытия, диетой, предотвращением

и профилактикой заболеваний» 1Томас Эдисон (1847 ‑1931) один из величайших изобретателей истории

«Вывод неизбежен: Пастер сознательно обманул людей, особенное тех, кто больше всего знаком с его опубликованными работами»2Джеральд Гейсон медицинский историк

«[Современные методы обнаружения вирусов, такие как ПЦР] рассказывают мало или ничего о том, как вирус размножается, какие животные его переносят, [или] как он заражает людей.

[Это], то же самое, что сказать, что у кого‑то неприятный запах изо рта, глядя на его отпечаток пальца.» 3Обращение от 14 лучших вирусологов «старой гвардии» к новому поколению биомедицинских исследований «Наука», 6 июля 2001 г.

Пастер и Кох: лишь двое из многих учёных‑обманщиков

 

 

О высоком статусе Луи Пастера, которым он наслаждался во время своей жизни, хорошо говорит цитата врача Огюста Луто, сделанная в 1887 году (за восемь лет до смерти Пастера): «Во Франции можно быть анархистом, коммунистом или нигилистом, но не анти‑Пастеристом».4 И действительно, Пастер не был божественно чистым образцом совершенства, скорее он был исследователем, пристрастившимся к славе, которую он получил благодаря ложным предположениям и «он ввел мир и его коллег‑ученых в заблуждение об исследованиях, за которыми стоят два его самых известных эксперимента», как заявил журнал The Lancet в 2004 году.5 Через свою откровенно фанатичную ненависть к микробам Пастер пришёл к нелепому уравнению, что здоровая ткань равна стерильной (без микробной) окружающей среде.6 Он верил со всей серьёзностью, что бактерии не могут быть найдены в здоровом теле,7 и что микробы, летающие в воздухе на частицах пыли, ответственны за все возможные болезни.8 В возрасте 45 лет он «купался в своей славе», как пишет в своей книге «Охотники за микробами» бактериолог Поль де Круи, и трубил о своих надеждах всему миру: «человеческой силе должно быть подвластно устранить все болезни, вызванные паразитами [микробами] с лица земли».9

Недостатки теорий Пастера были показаны ещё в первой половине XX века экспериментами, в которых животные содержались в полностью очищенной от всех микробов среде (примечание: далее «без‑микробной»). Их рождение производилось кесаревым сечением; после чего их закрывали в без‑микробные клетки и кормили стерильной пищей и водой ‑ и через несколько дней все животные были мертвы. Это сделало очевидным тот факт, что «загрязнение» экзогенными бактериями является абсолютно необходимых для их жизни.10

В начале 1960‑х годов ученым впервые удалось сохранить в без‑микробной среде мышей живыми несколько дней, и даже несколько недель. Семантические исследования этих без‑микробных грызунов были выполнены Моррисом Поллардом в Нотр‑Даме, штат Индиана.11

Однако, это не оспаривает тот факт, что микробы необходимы для жизни. Мыши в естественных условиях имеют продолжительность жизни три года, что значительно дольше, чем средняя продолжительность жизни без‑микробных лабораторных животных.12 Сохранение без‑микробных животных, таких как мыши или крысы, живыми в течение более длительного времени, требует особых лабораторных условий, при которых животные питаются синтетическими витаминными добавками и дополнительными источниками калорий, и эти условия не имеют ничего общего с природными. Специально разработанные жидкие диеты необходимы потому, что в нормальных условиях выращивания у животных есть популяции микроорганизмов в пищеварительном тракте.13Эти микроорганизмы генерируют различные органические компоненты, такие как продукты или побочные продукты метаболизма, включая различные водорастворимые витамины и аминокислоты. У крысы и мыши большая часть микробной активности находится в толстой кишке, и многие из микробиологически произведенных питательных веществ недоступны для животных в без‑микробной среде. Это изменяет микробный синтез питательных веществ и, тем самым, влияет на требования к диете. При составлении диеты для лабораторных животных, выращиваемых в без‑микробной среде или среде свободной от конкретных микробов, следует учитывать корректировки концентрации питательных веществ и других ингредиентов и методы приготовления.1415

Одной из важных целей управления этими искусственными диетами является предотвращение накопления продуктов метаболического распада в толстой кишке. Однако, было замечено, что уже через короткое время аппендикс и слепая кишка этих без‑микробно разведённых грызунов увеличились в весе и, в конечном итоге, стали аномально увеличенными, заполнились слизью, которая в обычных условиях была бы разрушена микробами.16 Кроме того, без‑микробно разведённые грызуны обычно умирают от почечной недостаточности17, что является признаком того, что их почки, как органы экскреции, перегружены работой, как и в случаях, когда толстый кишечник был бы искусственно поражён. В любом случае, это показывает, что без‑микробно выведенные мыши не смогли бы выживать, размножаться и оставаться здоровыми в реальных условиях ‑ в таких, которые никогда не смогут быть даже приблизительно воспроизведены в лабораториях.

Помимо этого, неясно, были ли эти без‑микробные животные действительно на 100% стерильны. Очевидно, что не все ткани и, конечно, не каждая клетка могут быть проверены на наличие микробов. Никто не может знать, что эти животные абсолютно «без‑микробные», особенно если учесть, что такие микробы, как Chlamydia trachomatis могут «скрываться» настолько глубоко в клетках, что они выживают даже после лечения пенициллином.18 Кроме того, если останки так называемых без‑микробных животных хранятся в оптимальных условиях ‑ считающихся абсолютно стерильными ‑ их ткани, тем не менее, через некоторое время разлагаются, образуя «спонтанные» бактерии. Но как мы можем объяснить появление этих «спонтанных» бактерий? Они не могут появиться из ничего, поэтому логика допускает только один вывод: бактерии должны были уже присутствовать в без‑микробной мыши (в любом случае мыши, которые, как говорят, не содержат бактерий, по‑видимому, не «без‑вирусные»; это было продемонстрировано в 1964 году в журнале Experimental Medicine Этьеном де Гарвеном, который наблюдал с помощью электронного микроскопа типичные, так называемые ретровирусные частицы в тимусе без‑микробных мышей19, конечно, эти вирусы могли быть эндогенными ретровирусами, которые иногда выглядят как частицы, но у них эндогенное происхождение).

Если бы природа хотела, чтобы в нас не было бактерий, она создала бы нас без бактерий. Без‑микробных животные, которые, по‑видимому, никак не без‑микробные, могут существовать только в искусственных лабораторных условиях, но не в природе. Экосистемы животных, живущих в природных условиях, будь то грызуны или люди, сильно зависят от деятельности бактерий, и эта зависимость должна иметь значение.

Но вернемся к «Хитрецу Луи»20, который сознательно лгал даже в своих экспериментах по вакцинации, которые обеспечили ему место на Олимпе Богов‑исследователей. В 1881 Пастер утверждал, что он успешно вакцинировал овец против сибирской язвы. Но не только никто не знает, как проводились тесты на открытом поле Пастера за пределами Парижа, но национальный герой (1а grande Nation, как его назвали позже) рассеял смесь вакцин тайно от другого исследователя Жан‑Жозефа Туссена21, чью карьеру он ранее разрушил публичными нападками.22

А как насчёт успешных экспериментов Пастера с вакциной против бешенства в 1885 году? Исследователи обнаружили, что они вообще не удовлетворяли научным стандартам и были, таким образом, непригодны для поддержания хоровой похвалы за его вакцинную смесь. Супер‑вакцина Пастера «могла вызвать, а не предотвратить бешенство», пишет научный историк Гораций Джадсон.23

Эти эксперименты не обсуждались на протяжении десятилетий в основном из‑за особой секретности знаменитого француза. За свою жизнь Пастер не позволял никак и никому, даже своим ближайшим сотрудникам, изучать его записи. И «Хитрец Луи» договорился со своей семьёй, что его книги также должны остаться недоступными для всех после его смерти.24 В конце XX века Джеральд Гейсон, медицинский историк из Принстонского университета, впервые получил возможность изучить записи Пастера, и он опубликовал факты о мошенничестве в 1995 году.25 Его выводы признали спорными, что не особо удивительно, поскольку здравая наука процветает в прозрачной среде, чтобы другие исследователи могли проверить сделанные выводы.26

Секретность имеет особую цель ‑ избежать независимого мониторинга и проверок. Когда внешняя проверка и проверка независимыми экспертами отстранены от процесса, шлюзы открыты для мошенничества.27 Конечно, мы наблюдаем отсутствие прозрачности во всем мире, будь то в политике, в таких организациях, как международная футбольная ассоциация ФИФА, а также в «научных сообществах [которые] считают, что у них есть право на государственное финансирование, а также на свободу от общественного контроля», как писал Джадсон.28 Этим основные исследования фактически были опечатаны для общественного контроля в своих научных учреждениях. При такой организации не хватает критики, проверок и баланса, поэтому в конечном итоге ни у кого нет полномочий для тщательного изучения работы исследователей и обеспечения проведения исследований честным образом. Нам остается просто верить, что они делают это честно.29 Но опрос, проведенный учёными и опубликованный в выпуске Nature за 2005 год, показал, что треть исследователей признались, что не стали бы избегать обманных действий и смели бы в сторону любые данные, которые мешали бы их целям.30 Важнейший аспект науки был потерян; не многие исследователи теперь могут самостоятельно проверить данные и выводы, предоставленные другими исследователями. Такие проверки качества приравниваются к пустой трате времени и денег, и по этой же причине не финансируются. Вместо этого медицинские исследователи полностью заняты одержимый гонкой за следующим высоко‑прибыльным открытием. И многие сегодняшние эксперименты построены таким сложным образом, что они не могут быть воспроизведены и вообще проверены. 31 Это дает исследователям простую возможность спросить себя, не опасаясь никаких последствий, «почему бы мне не сжульничать?»

Можно было бы надеяться, что так называемая система коллегиального надзора в значительной степени устранит мошенничество. Она по‑прежнему считается святым столпом храма науки, обещающая соблюдение стандартов качества.32

Но многолетняя практика экспертной оценки является по сути прогнившей насквозь.33 34 Члены так называемого экспертного совета, которые остаются анонимными, изучают (просматривают) исследовательские отчёты и журнальные статьи, представленные их научными конкурентами. Затем эти так называемые «эксперты» решают, должны ли быть одобрены эти отчёты или опубликованные статьи. Речь идёт о порядка 50.000 таких экспертно‑оценённых публикациях35, и статьи во все наиболее известных журналах, таких как Nature, Science, New England Journal of Medicine, British Medical Journal и The Lancet, также проверяются «экспертами» (коллегиальный надзор).

Однако существует фундаментальная проблема: экспертная оценка в её нынешнем виде является опасной ошибкой. Если бы исследователи в других областях проводили исследования и публиковали результаты с использованием подобного процесса, что бы произошло? Например, если бы эти нынешние методы были распространены в автомобильной промышленности, то конкуренты BMW могли решать через анонимный процесс, разрешено ли BMW разработать новую модель автомобиля и вывести её на рынок. Очевидно, что это задушит инновации и вызовет конфликты интересов и мошенничество.

«Экспертная оценка медленная, дорогостоящая, расточительная в академическом плане, очень избирательная, склонная к предвзятости, легко приводящая к злоупотреблениям, беспомощна для обнаружения грубых ошибок и почти бесполезна для выявления мошенничества», ‑ говорит Ричард Смит, бывший главный редактор British Medical Journal.36 Неудивительно, что все случаи мошенничества, которые показывает в своей книге 2004 года «Великое предательство: мошенничество в науке» научный историк Джадсон, не были раскрыты системой коллегиального обзора, а скорее вышли на свет в результате случайного совпадения.37 И рядом с Пастером в пантеоне научных мошенников появляются такие знаменитые имена, как Зигмунд Фрейд и Дэвид Балтимор, один из самых известных получателей Нобелевской премии по медицине38 (мы обсудим Балтимора более подробно далее в этой главе).

Другой яркий представитель современной медицины, немецкий врач Роберт Кох (1843 ‑ 1910) также был предприимчивым мошенником. На «10‑м Международном медицинском конгрессе» в Берлине в 1890 году этот охотник на микробов «с раздутым эго»39 заявил, что он разработал чудо‑лекарство против туберкулёза.40 И в Немецком Медицинском Журнале (Deutsche Medizinische Wochenzeitschrift) Кох даже утверждал, что его тесты на морских свинок доказали, что можно «полностью остановить болезнь, не воздействуя на тело другими способами».41

Реакция мира в целом на этот предполагаемый чудотворный препарат «Туберкулин» была сначала настолько ошеломляющей, что в окрестностях Берлина, где в то время работал Кох, санатории стали возникать, как грибы после дождя.42 Больные люди со всего мира превратили германскую столицу в место паломничества.43 Но вскоре оказалось, что Туберкулин был катастрофическим провалом. Долгосрочный лечебный эффект не возникал, и вместо этого один катафалк за другим подъезжал к санаториям. И разные газеты буквально издевались над Кохом: «Господин профессор Кох! Не хотите ли вы открыть средство от бактерии, вызывающей головокружение?»44

В стиле Пастера Кох также сначала хранил состав своего предполагаемого чудо‑лекарства в строжайшей тайне. Но т.к. смертность пациентов, принимающих Туберкулин, всё время росла, пришлось пойти на открытое тщательное исследование свойств этого препарата, которое показало, что Туберкулин был не чем иным, как культурой бациллы, убитой высокой температурой; даже при самых лучших намерениях никто не мог предположить, что это помогло бы больным туберкулёзом. Напротив, все кто принимал этот препарат, получали тяжёлые побочные реакции: озноб, высокую температуру или даже смерть.45

Наконец, критикам Коха, включая ещё одного медицинского авторитета того времени Рудольфа Вирхова, удалось доказать, что Туберкулин не может остановить туберкулёз. Скорее, этот препарат, согласно последней резкой критике, делал прогресс течения болезни ещё хуже. Власти потребовали, чтобы Кох представил доказательства своих «знаменитых» испытаний на морских свинках, но он не мог этого сделать.46

Такие эксперты, как историк Кристоф Градманн из Гейдельберга, говорят, что Кох очень «умело организовал» запуск производства Туберкулина. Кажется, что всё это было спланировано заранее. В конце октября 1890 года, во время первой волны эйфории от Туберкулина, Кох оставил свой пост профессора гигиены. На основе изучения его конфиденциальной переписки, он организовал свой собственный институт ‑ Институте Пастера в Париже ‑ чтобы иметь возможность далее исследовать свой Туберкулин. Профессор Кох рассчитал ожидаемую прибыль на основе «ежедневного производства 500 порций Туберкулина в 4,5 миллиона марок в год». О надежности своего прогноза он сухо заметил: «На миллион человек, в среднем, можно рассчитывать от 6000 до 8000 человек, страдающих от туберкулёза лёгких. В стране с населением 30 миллионов человек это не менее 180000 больных». Заявление Коха в Немецком Медицинском Журнале (German Weekly Medical Journal ‑ Deutsche Medizinische Wochenzeitschrift) появилось одновременно с чрезмерно положительными сообщениями его доверенных лиц, которые, по словам Градманна, служили «как для подтверждения действия Туберкулина, так и для его пропаганды».47

 

Цинга, бери‑бери и пеллагра: множественные поражения охотников на микробов

 

 

В конце XIX века, когда Пастер и Кох стали знаменитостями, у широкой общественности едва ли появилась возможность сразиться с пропагандой теории «злых микробов». Многие медицинские авторитеты придерживались теории «микробы = смертельные враги», а растущая фармацевтическая промышленность уже крепко держала в руках власть и общественное мнение. При этом был установлен курс на создание клинических исследований с использованием лабораторных животных с целью разработки (предполагаемых) чудо‑таблеток против очень специфических заболеваний.

Схема была настолько эффективной, что даже такая субстанция, как Туберкулин, которая вызвала такую фатальную катастрофу, была очень выгодной. Кох даже не признался, что его Туберкулин провалился. И компания Hoechst, красильная фабрика, ищущая дешевый вход в фармацевтические исследования, начала производство Туберкулина. Студент Коха Арнольд Либберц должен был руководить производством при тесном сотрудничестве с институтом Коха, и фармацевтическая промышленность развивалась стремительными темпами.48

С этого момента учёные практически всё пытались втиснуть в модель «одна болезнь ‑ одна причина (патоген) ‑ одно чудодейственное средство», что вызывало одну неудачу за другой. Например, в течение длительного времени официальная (преобладающая) медицина упрямо утверждала, что такие заболевания, как цинга (болезнь моряков), пеллагра (грубая кожа) или бери‑бери (болезнь шахтёров и заключённых), были вызваны микробами. До тех пор, пока в конечном счёте, со стиснутыми зубами не признала, что витаминная недостаточность является истинной причиной этих болезней.

В примере с бери‑бери, спор длиной в несколько десятилетий о том, что вызвало дегенеративную нервную болезнь, решился в 1911 году, когда был выделен витамин В1 (тиамин) ‑ витамин, отсутствующий в рафинированных продуктах, таких как белый рис. Роберт Р. Уильямс, один из первооткрывателей тиамина, отметил, что благодаря деятельности Коха и Пастера «все молодые медики были настолько проникнуты идеей заражения как причиной болезни, что в настоящее время её приняли как почти аксиоматическую ‑ что болезнь не может иметь никакой другой причины [кроме микробов]. Озабоченность врачей инфекцией как причиной болезни была, несомненно, ответственной за многие отклонения внимания к пище в качестве причинного фактора бери‑бери».49

 

Гиппократ, фон Петтенкофер, Берхер ‑ Беннер: мудрость тела

 

 

Идея о том, что некоторые микробы ‑ прежде всего грибы, бактерии и вирусы ‑ являются нашими противниками, вызывая определенные болезни, с которыми мы должны сражаться специальными химическими бомбами, глубоко погрузилась в коллективное сознание. Но погружение в историю показывает, что в западном мире медицинская догма «одна болезнь, одна причина, одна чудодейственная таблетка» преобладает лишь с конца XIX века, как раз с времени появления фармацевтической промышленности. До этого у нас было совсем другое мышление, и даже сегодня мы всё ещё можем обнаружить его следы.50

«Со времён древних греков люди не «подхватывали» болезнь, они соскальзывали в неё. Чтобы подхватить что‑то, нужно, чтобы это «что‑то» существовало, и до тех пор, пока теории «микробной болезни» не была принята, нечего было подхватывать.» ‑ пишет ранее упомянутый профессор биологии Эдвард Голуб в своей работе «Пределы медицины: как наука формирует нашу надежду на лечение».51 Гиппократ, который, как говорят, жил примерно в 400 г. до н.э., и Гален (один из самых значительных врачей своего времени, родился в 130 г. н.э.), представляли мнение, что человек, по большей части, имеет полное влияние на поддержание своего здоровья через соответствующее поведение и выбор образа жизни. «Большинство болезней [по древней философии] было обусловлено отклонением от хорошей жизни», ‑ говорит Голуб. «[И когда происходят болезни], они чаще всего могут иметь причину в изменениях в рационе ‑ [что] показывает, как драматично изменилась концепция здоровья в Европе через 1500 лет после Гиппократа и через 950 лет после Галена ‑ именно в XIX веке в отношении болезней и лекарств.52

Ещё в 1850‑х годах идея о том, что болезни заразны, практически не находит поддержки в медицинских и научных кругах. Одним из самых значимых медицинских авторитетов того времени был немец Макс фон Петтенкофер (Мах von Pettenkofer 1818 ‑ 1901), который пытался смотреть на вещи целостно и поэтому принимал во внимание различные факторы, связанные с возникновением болезней, включая индивидуальное поведение и социальные условия. Для фон Петтенкофера гипотеза об упрощённой, монокаузальной гипотезе микробных теоретиков казалась крайне наивной.53 Ввиду появившегося в то время деления медицины на многие отдельные специализированные дисциплины этот учёный, позднее назначенный ректором Мюнхенского университета, издевался над бактериологами: «это люди, которые не смотрят дальше своих паровых котлов, инкубаторов и микроскопов».54

Фон Петтенкофер в то время руководил обсуждением вопроса о лечении холеры, болезни, столь характерной для развивающихся индустриальных стран в XIX веке. Он придерживался той же позиции, что и знаменитый доктор Франсуа Магенди (Francois Magendie 1783 ‑ 1855), которую последний озвучил ещё в 1831 году, когда сообщил во Французскую Академию наук, что холера не была привезена откуда либо, а скорее была вызвана чрезмерной грязью как результатом катастрофических условий жизни.55 Соответственно, самые бедные кварталы в таких крупных городах, как Лондон, и были, как правило, наиболее подвержены холере.56

Фон Петтенкофер определил питьевую воду в качестве основной причины. В те дни не было очистных сооружений, поэтому вода часто была настолько явно и сильно загрязнена промышленными химикатами и человеческими экскрементами, что люди регулярно жаловались на её запах и цвет. Исследования также показали, что домашние хозяйства, имеющие доступ к чистой воде, практически не имели случаев холеры.57 Хотя фон Петтенкофер, конечно же, не отрицал присутствие микробов в этой «выгребной яме», он утверждал, что находящиеся в ней организмы могут способствовать развитию болезни, но только тогда, когда «биологический ландшафт» был достаточно подготовлен, чтобы они могли в нём процветать.58 К сожалению, авторитет фон Петтенкофера в конечном счёте не смог помешать приверженцам теории микробов взять дело в свои руки в конце XIX века, которые и холеру в итоге «впихнули» в свою узкую концепцию. Таким образом, микроб (в данном случае бактерия Vibrio cholerae или её выделения) был заклеймён как единственный виновник этой болезни. Голубу оставалось только кричать в пустоту: «Почему Пастер получает кредит за то, за что в первую очередь несёт ответственность санитария и общественное здравоохранение?»59

1500‑летняя история целостного взгляда на здоровье и болезнь была тесно связана с жизнью и её чудовищными сложностями. Тем не менее, этот взгляд очень быстро практически исчез из коллективного сознания. Генетик Барбара МакКлинток (Barbara McClintock) считала, что концепции, которые с тех пор представляют собой науку, не могут в достаточной мере описать огромные многослойные сложности всех форм естественной жизни, а вместе с ними и их секреты. Организмы, согласно лауреату Нобелевской премии по медицине, ведут свою жизнь и подчиняются командам, которые могут быть лишь частично оценены наукой. Никакая модель, которую мы себе представляем, не может даже рудиментарно отдать должное невероятным возможностям этих организмов найти способы и средства обеспечения собственного выживания.60

В начале 1970‑х годов Нобелевский лауреат по медицине сэр Фрэнк Макфарлейн Вернет (Sir Frank Macfarlane Burnet) также очень скептически относился к «полезности молекулярной биологии [особенно из‑за] невозможной сложности живой структуры и, в частности, информационного механизма. [Разумеется, молекулярные биологи] по праву гордятся своими достижениями и в равной степени справедливо считают, что они выиграли право продолжать свои исследования. Но они получают деньги от политиков, банкиров, фондов, которые не способны распознать природу отношения ученого к науке и которые до сих пор чувствуют, как я чувствовал себя 30 лет назад, что медицинские исследования касаются только профилактики или лечения болезней человека. Поэтому наши ученые говорят, что от них ожидается лишь чтобы их гранты окупились, и обе стороны смутно осознают, что всё это лишь кусочек нечестной игры, по большей части несущей лишь некую общественную функцию».61

Конечно, не все врачи придерживались новой точки зрения на болезни, некоторые из них были ключевыми игроками в сохранении целостной точки зрения на здоровья. Швейцарский врач Максимилиан Берхер‑Беннер (Maximilian Bircher‑Benner, 1867‑1939) обратил внимание на преимущества питания после собственного излечения от желтухи диетой из сырых продуктов питания, а также наблюдал этот эффект у пациента, страдающего серьёзными желудочными проблемами. В 1891 году, задолго до того, как было признано значение витаминов и пищевых волокон для человеческого организма, Бирхер‑Беннер открыл практику в Цюрихе, где он развил свою питательную терапию, основанную на рационе питания.

К 1897 году, всего через несколько лет, эта практика превратилась в небольшую частную клинику. К его вегетарианской диете был большой интерес у пациентов со всего мира, поэтому в 1904 году Берхер‑Беннер построил четырехэтажный частный санаторий под названием «Lebendige Kraft» («Живая сила»). Помимо диеты с сырыми продуктами питания, Берхер‑Беннер (чьё имя было увековечено в Bircher‑Muesli) применял и природные лечебные факторы, такие как солнечные ванны, чистая вода, физические упражнения и психологическое здоровье. 62 Этим он поддерживал лечение, которое всё чаще игнорировалось с появлением «машинных процедур» и, в частности, фармацевтических препаратов: внимание к естественным целебным свойствам тела и клеток организма, которые обладают своей собственной чувствительностью и интеллектом. 63

Уолтер Кэннон (Walter Cannon), профессор физиологии в Гарварде, также сделал целостное здоровье центральной темой в своей работе «Премудрость тела» в 1932 году. В ней он описывает концепцию гомеостаза и подчеркивает, что явления в организме связаны друг с другом и саморегулируются чрезвычайно сложным образом.64 «Мудрость тела» является атрибутом живых организмов», ‑ писал израильский медицинский исследователь Гершом Зайичек (Gershom Zajicek) в выпуске журнала «Медицинские гипотезы» в 1999 году. «Она направляет растущие растения к солнечному свету, направляет амёбы от вредных агентов и определяет поведение высших животных. Главная задача мудрости тела ‑ поддерживать здоровье и улучшать его качество. Мудрость тела имеет своё собственный язык и должна учитываться при исследовании пациентов».65

Слова биолога Грэгори Бейтсона (Gregory Bateson) от 1970 года, безусловно, всё еще актуальны и сегодня: «[Уолтер] Кэннон написал книгу о Мудрости тела, но никто не написал книгу о мудрости медицинской науки, потому что это именно то, чего ей не хватает».66