Девятнадцать часов тридцать минут

 

— Здравствуй, Шарапов, — сказал Тихонов. — Вы здесь давно?

— Только что прикатили, — круглолицый, невысокого роста оперативник со спокойными голубыми глазами, взглянул на часы: — Ехали четырнадцать минут. Ребят послал посмотреть, нет ли черного хода.

— Нет. Я уже узнавал. Но на шестом этаже есть чердачный переход.

— Ясно. Пошли!

— Пошли, отец.

— Интересно, у него пушка есть?

— Вы имеете в виду огнестрельное оружие, майор Шарапов? В переводе с жаргона?..

— Не язви, сынок, с моей клиентурой и не к тому привыкнешь. Это вам хорошо: клиент у вас интеллигентный, хоть про литературу с ним во время обыска беседуй.

— Между прочим, клиент, к которому ты идешь с протокольным визитом, проходит по линии ОБХСС…

— Ведомственные споры — это сейчас не актуально.

— А я не спорю. Просто напоминаю, что вы мне приданы в усиление. И войду туда первым я.

Шарапов покачал головой:

— Не-е. Он в нашем розыске.

— Ну, хватит, — твердо сказал Стас. — Я тебе сказал уже. Все.

Он незаметно пощупал задний карман, в котором лежал пистолет.

— Пошли.

Тихонов подошел к машине, вытер с лица пот ладонью, открыл дверь.

— Идемте, Лиза. И не волнуйтесь.

Лизу трясло, хотя влажная духота на улице была уже нестерпима. Она взяла Тихонова за руку:

— Что будет?

Тихонов хотел улыбнуться, пошутить, но улыбка получилась кривая, и он сказал грустно:

— Не знаю, Лиза. Это все очень сложно. — Потом подумал и спросил: — У него оружие есть?

Лиза вспомнила холодный мерцающий блеск «вальтера» и заплакала.

— Он совершил преступление?

— По-видимому, да. И очень тяжкое.

Она заплакала сильнее, и на шее у нее прыгал маленький комочек, и она никак не могла задушить своих слез, давилась ими. Тихонову казалось, что сердце у нее прыгает и рвется в горле и она не выдержит этой духоты, горя и напряжения. Он обнял ее за плечи и вошел с ней в подъезд. Сзади стоял, не глядя на них, Шарапов, и по его широкоскулому лицу было видно, что настроение у него отвратное.

— Скажите, Лиза, я вас снова спрашиваю: у него есть оружие?

— Не могу я, не могу! Ведь я его люблю! И это предательство…

— Это не предательство, — сказал Тихонов, — это человеческая честность. Хотя бы потому, что я могу через минуту получить пулю в живот. И если это случится, то потом его расстреляют.

Лиза молчала. Стас отпустил ее и повернулся к товарищам:

— Топаем наверх, Шарапов. Открой только дверь лифта, чтобы кто-нибудь не вызвал сверху.

Когда они уже были на площадке второго этажа, Лиза свистящим шепотом сказала:

— Стойте. Стойте, Тихонов!

Стас перегнулся через перила, холодно спросил:

— Что?

— У него пистолет есть. «Вальтер». И он, наверное, с ним никогда не расстается. Я видела его…

Тихонов обернулся к Шарапову.

— Во-о, дела-то! А, отец?

Лиза бежала за ними по лестнице.

— Подождите! Я пойду с вами. Я сама открою дверь. Я не хочу, я не хочу, чтобы его расстреливали… Я его дождусь…

— Не ходите с нами, — остановил ее Тихонов. — Стойте здесь. Дайте мне ключ. Оставайтесь на месте, вы можете все испортить. Сейчас подойдут наши товарищи, вы обождите нас вместе с ними… — Потом спросил: — У вас цепочка на двери есть?

— Нет.

Они поднялись еще на один этаж. Постояли.

— Что это ты так тяжело дышишь? — спросил, усмехаясь, Шарапов.

— Жара. А ты?

— А мне страшновато, — просто ответил Шарапов и негромко засмеялся.

— Шарапов, ты ли это говоришь, старый сыщик?

— Он, между прочим, приготовил нам для встречи вовсе не шампанское. Эта штука не только хлопает, она и бьет неплохо…

— Ну, а?..

— Вот тебе и «ну»! Не боятся пуль только те, кто под пулями не бывал. Да чего тебе рассказывать, ты ведь сам штопаный?!

— Поди-ка, чего шепну на ухо, — Тихонов подтянул его за рукав и сказал отчетливо: — Знаешь, Володя, мне тоже малость того… не по себе. Ну, не то, что я его боюсь! Не его! Очень жить еще охота!

Внизу хлопнула дверь. Шарапов перегнулся и посмотрел вниз, в шахту:

— Все, сынок, пошли. Там наши.

Посмотрели друг на друга, и Шарапов пожал Стасу руку выше локтя:

— Давай…

Бесшумно поднялись на четвертый этаж, остановились перед дверью с табличкой «25». По телевизору, видимо, передавали футбол, потому что из двадцать шестой квартиры доносился гомон и неожиданно раздался мальчишеский крик:

— Пенальти! Пендаля им!

Тихонов достал из заднего кармана пистолет и переложил его в левую руку. В правой он держал ключ. Поплевал на него — чтобы не скрипел в замке. А может быть, на счастье. Вставил в скважину и неслышно повернул. Шарапов толкнул дверь плечом, и они вбежали в квартиру. Было тихо, сумеречно, пусто…

— Ушел, гад! — простонал Тихонов. — Ушел только что! Вон сигарета в пепельнице еще не догорела…

Оперативники заканчивали обыск. Дворничихи-понятые тяжело вздыхали, томились. Тихонов сидел перед Лизой, равнодушной, серой, безразличной. «Как зола в печке…» — подумал Тихонов.

— Скажите, Лиза, — протянул он ей листок с черными каракулями, — куда он вам собирается звонить?

— На работу, наверное.

— А сюда он может вернуться?

— Может. Только вряд ли.

— Он свои вещи все забрал?

— Нет. Вон его костюмы висят.

— Володя, ты смотрел его вещи? Ничего нет? — обернулся он к Шарапову.

— Как щеткой вычищено. Вот только в плаще посадочный талон на самолет.

— Ладно, внеси в протокол, потом разберемся.

— Лиза, как же вы не знаете, где он живет?

— Так вот и не знаю. Не интересовало это меня. Мне важно было, чтобы он рядом…

— У него свое жилье в Москве или он снимал?

— По-моему, снимал комнату.

— Ну район хотя бы знаете?

— В Останкине где-то. Кажется, он говорил, что на Мавринской улице. Да-да, на Мавринской. Мы как-то в Ботанический сад ходили, и он сказал, что здесь неподалеку живет.

— А номер дома или квартиры?

— Не знаю. Помню только, что в старом домишке жил…

— Почему вы думаете, что в старом?

— Он жаловался всегда, что нет ванной, а он привык каждый день принимать.

— Ладно, и на этом спасибо.

Подошел Шарапов.

— Ну, Владимир Иванович, что-нибудь интересное есть?

— Ничего.

— Оставляй засаду — и поехали…

 

Двадцать один час

 

Стемнело сразу. Солнце провалилось в тяжелые клубящиеся облака, как монета в прореху. Но прохладнее все равно не стало. И оттого, что тягучий низкий голос Эдиты Пьехи из динамика страстно твердил: «Только ты, только ты…», дышать было, казалось, еще тяжелее. Валя села в кресле у окна, щелкнула зажимом на задней стенке проигрывателя.

Изящная тонкая пружинка с грузиком на конце, незаметно прижавшись к подоконнику, свесилась наружу. За окном ярко вспыхнула зарница, похожая на далекую молнию.

Настраиваясь на нужную волну, Валя вставила в ухо крохотный наушник и негромко, но внятно произнесла в маленький микрофон:

— Луна, Луна, я Звезда, я Звезда… Прием.

Повторила. В наушнике раздался треск. Валя пробормотала: «Вот черт! Разряды сильные… Гроза будет».

После нескольких мгновений тишины раздался далекий, но отчетливо слышный голос:

— Звезда, я Луна, вас слышу. Прием…

— Докладываю. К наблюдению приступила, запрашиваю график связи… Прием.

— Вас понял. Имеете непрерывную связь с оперативным дежурным. Прием.

— Вас поняла. Отбой…

 

Двадцать два часа

 

— Хошь сверху бросайся, — показал Тихонов на ажурный стакан строящейся телевизионной башни. Машины с визгом прошли поворот, фыркнули на последней прямой и влетели в ворота 138-го отделения.

— Брось гудеть. Найдем, — ответил Шарапов.

— Думаешь?

— А чего там думать? Факт, найдем, — расплылся круглым своим лицом Шарапов. — Ты думаешь, он тебе только нужен? Мы его полтора года ищем, ищем, и вот он только первый раз всплыл.

В дверях Тихонов пропустил Шарапова вперед, и они вошли в дежурную часть, жмурясь от света. Разомлевший от жары немолодой лысоватый дежурный говорил какому-то пьянчужке:

— Давно тебя пора лишить родительских прав, раз навсегда совсем. Ну, какой ты ребятам родитель? Горе им от тебя одно. Вот и поставим этот вопрос перед комиссией, раз навсегда совсем…

Пьяница горестно икал. Оперативники подошли к барьеру.

— А, товарищ Шарапов! — уважительно сказал дежурный. — Здравия желаю. Что приключилось?

— Поговорить надо.

Дежурный встал, позвал из соседней комнаты старшину:

— Быков! Замени меня, я с товарищами побеседую. Если этот, — он кивнул на пьянчужку, — будет проситься домой, не пускай покуда, пусть подумает о своем поведении, раз навсегда совсем…

В маленькой комнатке устоялся тяжелый запах ружейного масла, сапожной ваксы и крепкого табака. Дежурный открыл зарешеченное окно.

— Слушаю вас, товарищ Шарапов!

Шарапов коротко объяснил, что им надо. Дежурный задумался.

— Книг домовых-то у нас нет. В ЖЭКе они раз навсегда совсем. А паспортный стол давно закрыт. Прямо беда! Постойте, сейчас мы найдем Савельева, оперативника, это его территория, он ее как свои пять пальцев знает. Он вам сразу скажет, где можно искать. Поедет с вами, и возьмете того…

— Раз навсегда совсем? — спросил серьезно Тихонов.

— Что? — растерялся дежурный. — А, ну да!..

— Все ясно, — встал Шарапов.

— Так что, звонить Савельеву? — спросил дежурный. — Он живо будет…

— А где он живет? — поинтересовался Тихонов.

— Да здесь же, на Третьей Останкинской. Подождете?

— Некогда, — отказался Шарапов. — Вы нам дайте человека. Мы поедем к Савельеву домой, чтобы сразу тронуться — времени терять нельзя. А вы ему пока позвоните, чтобы собрался.

Они вышли в дежурную часть. Быков читал «Вечерку», в углу тихо бубнил закипающий на плитке медный чайник. Пьяница сочно похрапывал на деревянной скамье.

— Хорошо, Тихонов, а? Благодать?

— Куда как. Ладно, поехали.

Дежурный сказал Быкову:

— Поезжай с товарищами к Савельеву. Покажешь квартиру…

Машины рванулись на улицу. Тихонов повернул ветровик на себя и расстегнул рубашку. Тугая резиновая струя теплого ветра ударила в грудь. Тихонов жадно вдыхал его и не мог надышаться, потому что там, внутри, под сердцем, что-то пронзительно тонко, сверляще болело. «Набегался сегодня по жаре», — подумал он.

Шофер неодобрительно покосился на него:

— Прикройте окошко, товарищ Тихонов, а то вам насифонит…

— Ерунда, дядя Коля, на улице сейчас, наверное, не меньше тридцати.

— Ну да! Я по себе знаю эту паскудную погоду. Весь мокрый — как подует, так насморк готов. Как в аптеке.

— Ничего, дядя Коля. Я здоров как бык.

Сзади зашевелился тщедушный Быков:

— Вот уж мне-то не повезло с фамилией. Прямо насмешка какая-то! При моей фамилии такую сложению щуплую иметь?

— Сложение, Быков, пустяки, — сказал Шарапов. — Ты духом силен, наверное.

— «Отличника милиции» имею, — гордо отозвался Быков.

— А ты еще про сложение толкуешь, — засмеялся Тихонов.

Машины выехали на площадь. В прожекторах холодно сияла кривая титановая игла — обелиск космонавтов.

— Из титана весь. Самый прочный и тугоплавкий металл в мире, — показал на него Быков.

Шарапов чиркнул спичкой, задымил папиросой.

— На, Стас, закури.

— Спасибо. Еще не научился.

Шарапов затянулся, помолчал, потом сказал:

— Я бы с ней поменялся на сегодня этими достоинствами…

— С кем? — не понял Быков.

— С иглой, — ответил Стас за Шарапова.

Звонили в дверь долго. Ни звука.

— Что же, нет его дома? — удивился Быков. — Он сменился с дежурства только, сказал, что спать идет. Может, спит так крепко?

Позвонили еще раз. Открылась дверь соседней квартиры, вышла толстая немолодая женщина с дюжиной бигуди под капроновой косынкой.

— Чего трезвоните? Нет их никого дома.

— А Саша не заходил сегодня? — шагнул вперед Шарапов.

— Заходил. Взял из холодильника продукты и поехал к теще. Ко мне заглядывал перед уходом, деньги оставил — за квартиру уплатить.

— А вы не знаете случайно, где теща живет?

— А кто вы такие будете? — В этот момент она увидела Быкова в форме, незаметного за широкими плечами Шарапова. — С работы, наверное?

— Да. Он очень срочно нужен, — сказал с нажимом Тихонов.

— Срочно! А у вас «несрочно» бывает? — сварливо сказала соседка. — Какая-то бесова работа — ни днем ни ночью покоя нет. Все добрые люди спят, а Сашке чуть не через день: «Вставай, срочно!»

— Его для того и поднимают среди ночи, чтобы все добрые люди спать могли, — улыбнулся Тихонов.

— Да куда вы на ночь глядя тещу его поедете искать?

— Некогда нам утра ждать. Вы же сами говорите, что у нас в милиции всегда срочно, — подлизнулся Шарапов.

— Не знаю я, где его теща живет. Точно не знаю. Только помню, что Сашка как-то говорил, будто его теща в одном доме с моей дочерью живет.

— А как зовут его тещу?

— Не знаю. Жену Галей зовут.

— А вашу дочку?

— Ксения Романовна. В Марьиной роще они живут, в Шестом проезде, дом восемь, квартира пятнадцать.

— Спасибо большое…

Садясь в машину, Тихонов задумчиво пробормотал:

— Идет время, идет. Как бы Крот не надумал двинуться куда-нибудь…

— Вокзалы, аэропорты и автостанции заблокированы.

— Так. Ты, Быков, поедешь с нами. Ты у нас, — кивнул на его форму, — самый представительный сейчас…

Оперативные «Волги» неслись в Марьину рощу.

Нажимая кнопку звонка, Шарапов молча показал Тихонову на часы — без десяти одиннадцать.

— Кто?

— Откройте, пожалуйста. Из милиции.

В освещенном дверном проеме стоял молодой человек в пижаме, с рейсшиной в руке. Другой рукой он поправил очки.

— Проходите. Чем, простите, обязан?

— Прежде всего просим прощения за беспокойство. Мы нуждаемся в помощи вашей супруги.

В прихожую вышла женщина в коротком красивом халате.

— Ксения Романовна?

— Да. В чем дело?

— Здравствуйте. Нас адресовала сюда ваша мама. Она живет рядом с нашим сотрудником, который находится сейчас в этом доме у своей тещи. Не знаете ли вы ее — дочку зовут Галя? — спросил Тихонов.

— Мне кажется, что это Галя Степанова. Она в третьем подъезде живет, на четвертом или на пятом этаже.

— Большое спасибо. И еще раз извините.

— Ничего, ничего… Да, квартира их на площадке слева…

Когда шли вдоль длинного, как пассажирский пароход, дома, Шарапов сказал:

— Чувствуешь, ветерок подул?

— Ветерок! Ты посмотри на небо лучше, какие тучи идут. Гроза будет. Самое время для Крота сейчас рвануть отсюда…

Вошли в подъезд. Тихонов подергал замок на лифте.

— Вот скажи мне, какой это идиот придумал лифты на ночь запирать?

— Позвони в гортехнадзор. Наверное, надо так.

— Кому надо?

— Откуда я знаю? Наверное, чтоб детишки одни не катались.

— Какие детишки? Ночью?

— Слушай, придумай мне вопросы полегче. Я и так от этой духоты погибаю. Рубаху хоть выкручивай.

На четвертом этаже позвонили.

— Сашу Савельева можно видеть?

— Здесь нет никакого Саши, — сердито ответили через дверь.

Позвонили на пятом. Кто-то прошлепал по полу босиком, щелкнул замок. Перед нами стоял заспанный рыжий парень в трусах.

— Вот он! — облегченно выдохнул Быков.

— Здравствуй, Савельев. Ну и зарылся ты, я тебе скажу, — протянул руку Шарапов.

— Здравствуйте, товарищ майор. Раньше морячки говорили: «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте». Заходите пока на кухню, а то мои нестроевые улеглись уже…

Тихонов пустил из крана воду, долго ждал, пока сольется. Поискал глазами стакан, но на столике было так же чисто и пусто, как во всей кухне. Нагнулся и долго пил прямо из крана тепловатую воду, а жажда все равно не проходила. В груди притаилась боль, и Тихонов подумал: «Ладно, пустяки. Завтра отосплюсь, и все пройдет. Устал здорово».

Савельев вошел в кухню, светя красными кудрями, как нимбом. Он был уже в брюках и рубашке.

— Что, сам сообразил? — усмехнулся Шарапов.

— Не в гости же вы пришли, — хмуро ответил Савельев.

— Понятно, не в гости. В гости мы бы к тебе пораньше заглянули, — и без всякого перехода спросил: — Ты Крота помнишь, по сводке? Костюка Геннадия?

— Да-а. Припоминаю… А что?

— А то, что он на твоей территории окопался.

Бледное лицо Савельева скривилось:

— Вот чума!

— Эмоции придержи. Давай подумаем, где он может жить на Мавринской улице. Дом старый, без ванны.

— Сейчас, — Савельев вышел из кухни и вернулся минуту спустя с двумя стульями. — Садитесь, товарищ, — сказал он Тихонову, жадно вдыхавшему воздух из окна.

— Это Тихонов, из управления БХСС. Они, собственно, на Крота и вышли, — представил Шарапов. Сели к столу.

— Мавринская улица — пограничная полоса массовой застройки, — сказал Савельев. — Вся левая сторона — новые дома. Старые дома — только справа. Есть на правой стороне и новые. Старых домов у меня там… подождите, подождите… семь. Номера четвертый, шестой, десятый, четырнадцатый, шестнадцатый, двадцатый и двадцать восьмой. Так. Все они относятся к ЖЭКу номер восемь. Если хотите, давайте поедем сейчас к Берковской, она нам здорово может помочь.

— Кто это?

— Берковская? Ну, эта дама — целая эпоха Останкина-Владыкина. Она здесь всю жизнь прожила и лет двадцать работает в ЖЭКе. В новые дома много народу сейчас вселилось, за эти я вам не ручаюсь, а в старых домах она всех людей до единого знает.

— Давай собирайся, поедем.

— Голому собираться — только подпоясаться. Пошли. Подождите только — своим скажу.

Оперативники вышли, дробно забарабанили каблуками по лестнице. Внизу их догнал расстроенный Савельев:

— Жена к черту послала. «Житья, — говорит, — нет с тобой никакого».

— Это она зря. Можно сказать, и без ее пожеланий туда направляемся, — бросил Тихонов.

Шарапов захлопнул дверцу «Волги», весело сказал Савельеву:

— Это, милый, пустяки. У тебя стажа еще маловато. От меня жена два раза уходила. Ничего! Возвращаются. Поехали!..

Дверь открыла девочка с длинненьким тонким носиком, с грустными черными глазами:

— А мамы нет дома…

— Где же Анна Марковна, Женечка? — спросил Савельев.

— Она с тетей Зиной в кино пошла.

— Тьфу, напасть какая, — разозлился Тихонов.

Савельев только вступил в игру, у него сил было больше.

— А в какое кино?

— В парк Дзержинского.

— Женечка, не знаешь, на какой сеанс?

— На девять часов.

— Странно, — взглянул на часы Шарапов, — если на девять, то она уже должна быть дома.

— Не знаю, — пожала девочка худенькими плечиками.

— А может быть, там две серии? Ты не заметил, когда проезжали, что идет? — спросил Тихонов у Шарапова.

— Нет.

— Давайте так: оставим здесь Быкова. Как придет Анна Марковна, пусть они вместе идут в отделение. А мы поедем к кинотеатру, может быть, картина действительно в две серии, — тогда сразу ее перехватим, — предложил Савельев.

— Дело, — одобрил Шарапов.

— Сколько же мне сидеть здесь? — взмолился Быков.

— Часок посиди. Пока, — махнул рукой Савельев.

Машины, шипя, рванулись к Останкинскому валу.

— Ну и вечерок, накатаемся досыта, — хмыкнул Тихонов.

— За это имеешь тридцать суток отпуска, — подмигнул Шарапов.

— Боюсь, что он мне понадобится прямо завтра.

— То-то, будешь знать нашу МУРовскую работу, — съехидничал Шарапов.

— Конечно, работа, мол, только у вас. У нас — курорт… Паланга…

Машины развернулись и встали около входа в парк. Савельев уверенно шел по сумрачным аллеям к кинотеатру. Когда перед ними вырос огромный плакат «Безумный, безумный, безумный мир», Тихонов облегченно вздохнул. Сквозь тонкие дощатые стены летнего кинотеатра доносились выстрелы, грохот, вопли, хохот зрителей.

— Объявляется перекур. А ты, Савельев, пойди разведай, как там и что.

Уселись на скамейку. Шарапов глубоко, со вкусом затягивался папиросой. Внезапно сильной тяжелой волной подул ветер. Дружно зашелестели листья над головой. Тихонов поглядел вверх: в небе вспыхивали и быстро гасли отсветы молний. Он вытер платком пот со щек, шеи, лба и подумал: «Как было бы хорошо, если б стреляли только в кино!»

Спросил:

— Как ты думаешь, Владимир Иваныч, мир действительно безумный?

— Не-а, мир разумен. И добр. Нужно только уничтожить все, что плодит зло.

— Ничего себе, простенькая работенка!

— Была бы простенькая, не держали бы таких орлов, как мы с тобой, — засмеялся Шарапов.

Вынырнул из темноты Савельев. Рядом с ним шла женщина.

— Ты посмотри! — ахнул Тихонов. — Он вроде ее из кино выудил!

— Здравствуйте, ребята, — просто, как со старыми знакомыми, поздоровалась женщина. В руках у нее была пачка вафель. — Сейчас мы с Савельевым подумаем, в каком доме это может быть, а вы пока погрызите, — протянула она оперативникам вафли.

— Спасибо, — растерялся Шарапов.

Анна Марковна о чем-то спорила с Савельевым, тот не соглашался, она напористо предлагала какие-то варианты. Потом Савельев сказал:

— Анна Марковна уверена, что снимать комнату он может только у старухи Ларионихи. В других местах везде отпадает: или жить негде, или просто не сдают…

Вновь ударил сильный порыв ветра. Он сорвал с какого-то динамика мелодичный звон, принес его сюда, напомнил: бьют куранты. Полночь. Начинается новый день. А Крот в это время…

 

Полночь

 

Шадрин, стоя у открытого окна, прислушивался.

— Слышишь? — повернулся он к своему заместителю Кольцову.

Кольцов подошел к окну. Бам-м… — разносилось в теплой тишине летней ночи.

— Куранты бьют, — задумчиво сказал Кольцов. — Полночь. Давай еще раз посмотрим план…

Затихла музыка в «Эрмитаже», разошлись, поглядывая на грозовые тучи, последние посетители кинотеатра, шум откатился куда-то в глубь домов и переулков. Тихо. Изредка лишь на своей «Волге» прошелестит по улице бодрствующий таксист.

Тихо и в большом здании на Петровке. Погасли бесчисленные окна на фасаде. На стене матово поблескивает белая табличка с цифрами «38». По тротуару, вдоль узорной решетчатой ограды прохаживается постовой милиционер.

А со стороны переулка ярко светятся большие зеркальные окна помещения дежурного по городу. Здесь не спят. Виден свет и в двух окнах углового кабинета на пятом этаже. Здесь ждут важных новостей.

Над шахматной доской склонился Приходько. Он играет с молодым инспектором УБХСС Толмачевым. Болельщики — сотрудники МУРа Ульянов и Воронович — внимательно следят за игрой и наперебой дают советы Приходько. Его шахматные порядки изрядно потрепаны. Впрочем, он не слишком этим огорчается, благосклонно выслушивает противоречивые советы болельщиков и охотно следует им в порядке поступления. К добру это не приводит: Толмачев собирает своих коней вблизи вражеского короля, плотно запертого собственными пешками. Он делает еще один ход, флегматично произносит:

— Предлагаю сдаться.

— Обойдешься. Это с твоей стороны некорректно. Мы еще повозимся, — собирается сражаться до последнего Приходько.

— Ну-ну…

Сергей, наморщив лоб, напряженно всматривается в позицию.

Неожиданно Ульянов говорит:

— Недолго мучилась старушка в злодея опытных руках…

— «Матильдой» звали, — довольно ухмыляется Толмачев.

Приходько, наконец, обнаруживает, что последним ходом коня Толмачев поставил ему «матильду».

— Конечно, — оправдывается Сергей, — когда все тут бормочут в уши всякое разнообразное… Давай следующую!

— А уговор?

Приходько кряхтит, морщится, закуривает. Остальные молча, с интересом смотрят на него. Понимая, что здесь уж не отвертишься — уговор дороже денег! — Сергей выходит на середину кабинета, становится в позу оратора и лихо декламирует:

— Я жалкое шахматное ничтожество! Мне бы в бабки играть да с мальчишками по улицам гонять собак, а не садиться с мастерами за шахматы!

Громкий хохот покрывает последние слова неудачливого гроссмейстера. Оторвавшись от коричневой папки уголовного дела, Шадрин и Кольцов завистливо смотрят на ребят.

— Оружие, технику проверили, орлы? — спрашивает, улыбаясь, Кольцов. — Курево, бутерброды запасли?

— Не извольте беспокоиться, товарищ майор, — отвечает за всех удобно устроившийся Толмачев. — Укомплектованы, как маршевая рота. Лично проверял.

Партнеры начинают расставлять шахматы снова. Однако эту партию Приходько не суждено проиграть…

Зазвонил телефон, Шадрин поднял руку, и все разом смолкли.

— Шадрин. Да-да, слушаю, Стас. Нашли? Ты думаешь, он там? А кто эта Берковская? Понятно. Шарапов согласен? Так. Хорошо, хорошо, сделаю. Проводника с собакой вышлю. Ладно, ладно, у нас все нормально, Связь имеем. Ну давай, Стасик, желаю удачи. Слушай… Ты ведь у нас большой гусар, смотри, Стас, не лезь напролом. Ну ладно, не буду… Давай, Стасик, счастливо… Ждем тебя!..

Брякнула трубка на рычаге.

— Стас с Шараповым пошли брать Крота. У этого негодяя есть «вальтер», и неизвестно, сколько у него патронов.

Приходько сдвинул доску в сторону. На пол упала пешка. Сергей сухо хрустнул пальцами…

 

Час ночи

 

В наступившей тишине ветер хлестнул с неожиданной силой. Стукнула рама.

— Прикрой, — сказал Балашов.

Джага встал, кряхтя и тяжело посапывая, подошел к окну.

— Гроза будет, Виктор Михалыч…

— Это хорошо. А еще лучше, если бы она утром зарядила, да надолго.

— Уж чего хорошего, — вздохнул Джага.

— Ты что, грозы боишься?

— Да не боюсь, а как-то не по себе: дьявольская это сила.

— Ты, может быть, в бога веришь?

— Как вам сказать: верить не верю, а с почтением отношусь…

— Это почему?

— А вдруг он есть, бог? Или что-нибудь в этом роде? А потом спросится за все, а?

— Хм, коммерческий подходец у тебя ко всевышнему!

— А как же? Обратно ж, в нашем деле удача все решает…

— Тоже мне джентльмен удачи! — зло засмеялся Балашов.

— Не. Я не жентельмен. Я человек простой, но свое разумение имею.

— Какое же это у тебя разумение?

— Я так полагаю: когда господь бог, если он есть, делил человеческий фарт, то нарезал он его ломтями, как пирог. А народу много, и все свой кусок отхватить хотят. У кого, значит, голова вострее, а локти крепче, те первыми к пирогу и протолкались. Посочней ломти, с начинкой разобрали. А те, кто головой тупее да хребтом слабее, при корках и крошках остались.

— Ты эту библейскую политэкономию сам придумал?

— От батяни слышал.

— Твой батяня, видать, крупный мыслитель был. Кулак, наверное?

— Почему ж кулак? — обиделся Джага. — Не кулак. А хозяин справный был. Разорили. Дочиста разорили, босяки. Когда погнали лошадей на колхозный двор, думал, батяня кончится — почернел аж.

— А где ж была твоя вострая голова тогда да крепкие локти?

— Ну-у! Они ж миром всем грабили. Обчеством, погибели на них нет!

— Подался бы в банду…

— Не. Вот батяня подался тогда. Через месяц притащили, перед сельсоветом бросили — дырка от уха до уха.

— А ты?

— А чего я? Я жить хочу…

— Значит, созидаешь общество, против которого шел твой батяня?

— Я им насозидал, как же! Дня не работал на месте, где украсть нельзя…

— Так ты ж полжизни в тюрьмах провел!

— Это факт. Не любят, они, когда мы того… Да уж тут ничего не сделаешь. Сила солому ломит. Потому и вас нашел…

— А я тебе Христос Спаситель?

— Не. У вас голова острая, а у меня локти крепкие.

— А если на Петровке найдется голова повострее да локти покрепче?

— Риск — благородное дело. И опять же — кто смел, тот и съел.

— Ты у меня прямо сказитель народный… — сказал Балашов. Подумал: «Нет, не должно быть головы вострее. Все продумано до секунды, до детальки мельчайшей. Этот кретин по-своему прав: их сила в том, что все они — миром. Никогда бы им не сыграть со мной один на один. Но они все вместе. А я один. Совсем один. И некому даже рассказать, похвастаться, как один человек обыграл огромную машину. Интересно, Джага догадывается, что я замыслил? Вряд ли. Об этом знают еще два человека на свете — Макс и Крот. За Макса можно быть спокойным. А вот Крот? С Кротом надо как-то разобраться… Ах, если бы только завтра все удалось! Должно, должно, должно удаться! Крот свое дело сделал, и его необходимо убрать. Его не должно быть теперь. Опасен, знает очень много. И в милиции сильно засвечен. Даже если потом найдут его почтенный прах, вряд ли директор Новодевичьего кладбища станет искать ему участок. Беглый вор — решат, что с уголовниками-подельщиками не рассчитался… Кому он нужен — искать концы? Вычеркнут из розыска и спасибо скажут. Значит, решено.

Теперь с Джагой. Завтра, тьфу-тьфу, не сглазить, возвращаюсь с операции, даю куш в зубы — и пошел к чертовой матери! С семи часов тридцати минут он из фирмы уволен. Раз и навсегда. Он пьяница и рвань. Обязательно сгорит на каком-нибудь деле. Это он тут такой философ-молодец, а на Петровке ему язык живо развяжут. Поэтому больше с ним — ни-ни-ни. Если не будет Крота, Джага — единственный свидетель. Допустим, засыплется на чем-то и его зубры с Петровки „расколют“. А дальше что? Доказательства? Никаких. И все тут. На одном показании дело в суд не пошлешь. Надо позаботиться, чтобы к завтрашнему вечеру в доме винтика, стрелочки не осталось. И вообще, пора кончать с часовой деятельностью. Время уже поработало на меня неплохо…»

Джага спал в кресле, свистя носом. Толстая нижняя губа отвисла, на подбородке показалась струйка слюны.

«Свинья, — подумал Балашов. — Дай ему хутор, пару лошадей, так его от счастья понос прохватит. Хотя он уже так развращен, что его даже на себя работать не заставишь. Вот украсть — это да! Тут он мастак. Ох, как вы мне надоели, мерзкие рыла! Смешно, что мы с ним рядом толкаемся в очереди за жирными пирогами…

…Только бы вышло завтра! Только бы вышло! Всех, всех, всех обмануть, вывернуться, уйти! И пусть, пусть никто не увидит, как вырву себе свободу…»

Он сидел в кресле долго, неподвижно, пока не задремал…

 

Два часа ночи

 

Они вылезли из машины, и Стас поразился тишине, которая повисла над Останкином. Ветер сник, но духоты уже такой не было. Тихонов поднял вверх лицо, и сразу же ему попала в глаз большая капля. Вторая ударила в лоб, в ухо, щекотно скользнула за шиворот. Пошел теплый тяжелый дождь. Голубая змеистая молния наискось рассекла темноту, и Тихонов увидел, что Шарапов тоже стоит, подняв лицо вверх, и открытым ртом ловит капли дождя.

Глухой утробный рокот за горизонтом смолк на мгновение, и вдруг небо над ними раскололось со страшным грохотом.

От неожиданности Савельев даже вздрогнул и съежился.

— Рано ежишься, — толкнул его в бок Шарапов. — Ты грозы не бойся, она нам сейчас на руку.

— А я и не боюсь, — мотнул головой Савельев.

Шарапов сказал:

— Ты кепку надень.

— Зачем? — удивился Савельев.

— У тебя волосы в темноте, как светофор, горят.

Савельев и Тихонов негромко засмеялись. Подъехала «пионерка».

— Вот и проводник с собакой, — сказал Шарапов, и все облегченно вздохнули, потому что ждать в таком напряжении было невмоготу.

Они стояли за квартал от дома Ларионихи. Подошли еще два оперативника. Дождь размочил папиросу Шарапова, и он бросил ее в быстро растекавшуюся лужу. Снова раздался чудовищный удар, и в неверном дрогнувшем свете молнии Тихонов заметил, что у Шарапова очень усталое лицо и тяжелые мешки под глазами.

— Внимание! — одним словом Шарапов выключил всех из прошлого, из забот, из всего, что сейчас могло отвлечь и что не входило в короткое режущее слово «операция». — Внимание! Окна в доме открыты. Все они выходят на фасад. Черного хода нет. К двери идут Тихонов и проводник Качанов с собакой. Ты ей, Качанов, объясни на ее собачьем языке, чтобы она, упаси бог, не тявкнула. Савельев, Аверкин и Зив занимают место под окнами в мертвой зоне — если будет стрелять из комнаты, он в них не попадет. Я на машине подъеду одновременно с вами и наведу прожектор на окна. Включаю и выключаю прожектор по команде Тихонова. В окна прыгнете все сразу.

Тихонов подумал, что он зря так настаивал на том, чтобы идти первым. Шарапов оставил себе самое опасное место — под прожектором, он все время на свету будет. Но теперь уже поздно рассуждать.

— Все ясно? — переспросил Шарапов. — Пошли!

Снова ударил гром. Шарапов легонько хлопнул Тихонова ладонью по спине, и из мокрого пиджака в брюки ливанула вода.

— Давай, Стас. Ты счастливчик, я верю…

Дождь взъярился, как будто мстил за весь иссушающий знойный день, который начался когда-то очень давно и все еще не кончился, и конца ему не было видно, и будет длиться он, наверное, вечно.

Стас пошел через стену дождя и заорал Савельеву во весь голос, потому что вокруг все равно шумело, трещало и ревело:

— Не торопи-ись смотри! Прыгнете, когда кри-икну!

До дома было сто шагов. И Тихонов прибавил шагу, чтобы быстрее дойти и не думать о том, что болит где-то в груди и что Крот будет из темноты стрелять, гад, как в тире. И почему-то не было звенящего внутри напряжения, как в парикмахерской, когда говорил с Лизой, а в голове продолжала обращаться вокруг невидимой оси одна мысль: «Возьмем, возьмем, возьмем! Не убьет, не убьет, не убьет!» Потом подумал: «А почему их надо живьем, гадов, брать, когда, они в тебя стреляют?» Махнул оперативникам рукой и, нагнувшись, пробежал к крыльцу через палисадник. Тяжело топотнул вслед Качанов, и неслышной тенью скользнула собака. «Тише», — зло шепнул Тихонов, оступился в глинистую лужу и подумал некстати: «Пропали мои итальянские мокасы». Грохнуло наверху с такой силой, что у Тихонова зазвенело в ушах. Молния судорогой свела небо, и Стас увидел, что «пионерка» беззвучно подъехала к палисаднику. Ну, все, можно.

Стас нажал на дверцу сенцов, и она со скрипом подалась. От этого мерзкого скрипа замерло сердце, но тотчас же снова загрохотал гром, и море этого шума поглотило все другие звуки. В сенцах было тише, но густая беспорядочная дробь на железной крыше отбивала тревогу, не давая вздохнуть, остановиться, повернуть назад. Тихонов мазнул фонариком по сеням, и мятый желтый луч вырвал из мглы ржавые ведра, банки, тряпье, доски и лом. «Когда-то я очень любил стук дождя. А лом — это хорошо», — подумал Стас и заколотил в дверь. На улице гремело уже без остановки, и Тихонову казалось, что это он выбивает из старой дощатой двери гром…

…Гром ударил над самой крышей, как будто огромной палкой по железу, и Крот открыл глаза. Гром. И стук. Нет, это не гром! Это стучат в дверь. Он лежал одетый на диване. Стук. Стук. Шарканье и шепот: «Господи Иисусе, спаси и помилуй… Святой Николай-заступник…» Он распрямился, как сломанная пружина, и прыгнул на середину комнаты. Старуха перекрестилась на желтый, тускло мерцавший под лампадой киот и направилась к двери. Крот схватил ее за кацавейку, но старуха уже громко спросила: «Кто?»

— Откройте, из милиции!

Старуха не успела ответить и полетела в угол. Она шмякнулась тяжело, как старый пыльный мешок, и в ее белых, выцветших от старости глазах плавал ужас. Она повернула голову к иконе и хотела еще раз перекреститься, но сил не хватило, и она только смотрела в холодные бесстрастные глаза бога, и по ее серой сморщенной щеке текла мутная слеза…

— Откройте, Евдокия Ларионовна!

Крот перебежал через комнату и, подпрыгнув, задул лампадку. Все погрузилось в мрак, и только дождь, разрываемый глухим треском, неистовствовал за окном… В окно, только в окно!

Держа в руке «вальтер», Крот отбросил раму, и тотчас же в глаза ударил палящий сноп голубоватого света. Свет рассек дождевую штору, и в нем плясало много маленьких дымящихся радуг. Крот выстрелил навскидку в свет, что-то хлопнуло, и свет погас. Но Крот уже рванулся от окна — там хода нет!

Дверь затряслась, и он услышал злой, дрожащий от напряжения голос:

— Крот, открой дверь!

— Ах, падло, я тебе сейчас открою! — прохрипел Крот и два раза выстрелил в дверь — тра-ах! тра-ах!

Тихонов почувствовал соленый вкус на языке, и сразу же заболела губа. Черт! Прикусил от злости! Вот, сволочь! Стреляет. Но в дверь можешь стрелять до завтра — эти номера мы знаем… Стоя за брусом дверной коробки, он подсунул в щель под дверью лом.

— Евдокия Ларионовна! — закричал он. — Ляг<