Время как герой романа «Шум и ярость»

 

Ж. П. Сартр в статье 1939 г. «Время в романе Фолкнера “Шум и ярость”» сравнил героев Фолкнера с пассажирами автомобиля, которые смотрят назад и видят лишь убегающий ландшафт. Настоящее, проносящееся мимо, затуманено и становится ясным лишь по мере того как уходит назад, в прошлое. Сартр даже утверждал, что это роман о времени – не о каком-то историческом отрезке времени, а о времени как таковом, в его метафизическом понятии. Неумолимый поток времени – враг семейства Компсонов, так как уносит их все дальше и дальше от уютного мира идеального прошлого.

Символ неумения Компсонов жить в реальном времени – часы с отломанной стрелкой на стене столовой: «На стене над буфетом тикали кабинетные часы, различимые лишь вечером при лампочке, но и вечером многозначительно загадочные из-за недостающей стрелки; заскрежетав, как бы прокашлявшись, они пробили пять раз.

– Восемь часов, – проговорила Дилси».

«Часы потикивали многозначительно – словно это слышался бескровный пульсзапустевающего дома…».

Каждый из Компсонов по-своему пытается сражаться с неумолимым ходом времени.

7 апреля 1928 – Бенджи

 

Наиболее экзотический вариант – Бенджи. Глава, рассказанная от имени Бенджи, – это беспрецедентная в мировой литературе попытка передать поток сознания человека, умственно неполноценного. Если жизнь – это «повесть, рассказанная идиотом», то это, безусловно, версия происходящих событий глазами Бенджи. Фолкнер признавался: «Мне казалось, что книга станет ближе к фантазии, если основа ее будет изложена идиотом, который не способен к логике».

Глава Бенджи – 7 апреля 1928 г. Одновременно с пересказом событий этого дня в тексте Бенджи присутствуют множество временных пластов. Особенность мышления Бенджи в том, что он ничего не забывает (как сказали бы современные психологи, ничего не «вытесняет» из активной памяти). Поэтому все 33 года его жизни перемешаны у него в голове. Бенджи передает события не в хронологической последовательности, а по принципу ассоциативных сцеплений:

«– Ложись, Бенджи. Подтолкнула меня, и я лег, а Ластер уже лежал там и спал. Дилси взяла длинный дерева кусок и положила между Ластером и мной. – На Ластерову сторону нельзя, – сказала Дилси. – Он маленький, ему будет больно. “Еще нельзя туда”, – сказал Ти-Пи. – “Обожди”. Мы смотрим из-за дома, как отъезжают шарабаны. – Теперь можно, – сказал Ти-Пи».

Образ Бенджи наиболее симптоматичен как иллюстрация трагической судьбы Юга. Как говорит негр Роскус, идиот Бенджи – «знак» вырождения дома Компсонов:

«– Злосчастное тут место, – сказал Роскус. – Я с самого его рожденья заприметил, а как сменили ему имя, понял окончательно».

Беспомощное создание, Бенджи не умеет говорить; не умеет даже управлять собственным телом:

«Бен замолчал. Глядел, как ложка поднимается ко рту. Казалось, даже нетерпение в нем связано по рукам и ногам, даже голод неосознан, бессловесен».

«Я не плачу, но не могу остановиться. Я не плачу, но земля не стоит на месте, и я заплакал. Земля все лезет кверху, и коровы убегают вверх. Ти-Пи хочет встать. Опять упал, коровы бегут вниз. Квентин держит мою руку, мы идем к сараю. Но тут сарай ушел, и пришлось нам ждать, пока вернется. Я не видел, как сарай вернулся. Он вернулся сзади нас, и Квентин усадил меня в корыто, где дают коровам… Я не могу остановиться».

«Я на ящик набежал. Хочу залезть, но ящик отпрыгнул, ударил меня по затылку, и горло у меня сказало: "Э-э". Опять сказало, и я лежу тихо, но в горле не перестает, и я заплакал. Ти-Пи тащит меня, а горло не перестает. Все время не перестает, и я не знаю, плачу или нет. Ти-Пи упал на меня, смеется, а в горле не перестает, и Квентин пнул Ти-Пи, а Кэдди обняла меня, и светлая вуаль, но деревьями Кэдди не пахнет больше, и я заплакал».

Бенджи воспринимает окружающий мир как физическую реальность: запах, цвет, свет, вкус: «Я слышу запах холода… Пахнет ярким холодом», «Кэдди пахнет листьями», «Кэдди пахла как деревья в дождь».

При всей своей несмышленой беспомощности Бенджи обладает почти сверхъестественным чутьем. Он предчувствует смерть каждого из членов семьи.

«– Он знает больше, чем люди думают, – сказал Роскус. – Он все три раза чуял, когда их время приходило, – не хуже нашего пойнтера. И когда его самого время придет, он тоже знает, только сказать не может. И когда твое придет. И мое когда».

«Меня поразила мысль, – говорил впоследствии Фолкнер, – как много я смогу извлечь из идеи сосредоточенной на самой себе невинности, если один из детей будет полностью невинен, то есть будет идиотом. Так родился идиот, и тогда я заинтересовался отношением идиота к миру, в котором он живет, но который он никогда не сможет познать, в котором он должен найти нежность, помощь, чтобы защитить его в его невинности. Под невинностью я имею в виду, что бог лишил его разума от рождения и он с этим уже никогда ничего не мог сделать».

Именно восприятие мира глазами Бенджи в полной мере воплощает мысль Фолкнера о том, что прошлое не существует как «было», и все предшествовавшие события присутствуют в человеке в каждый миг его существования. Бенджи не видит разницы между событиями двадцати- и двухлетней давности. Стоя у калитки, ждет, когда придет из школы Кэдди и поведет его гулять: «Школьницы проходят сумерками, и я хочу, чтоб все на место». Ти-Пи: «Он думает, если стоять у калитки, то мис Кэдди вернется».

При этом Бенджи прекрасно «помнит», что Кэдди вышла замуж (в главе есть сцена свадебного ужина в доме Компсонов) и уехала. Его картина мира отлично иллюстрирует тезис о цикличности памяти. Воспоминаемое событие для него так же реально, как и происходящее в настоящее время. Бенджи не может улавливать причинно-временные отношения, не может различать «вчера» и «сегодня», ибо время для него – «не длящийся процесс, а застывшее мгновенье».

Два основных временных пласта в тексте Бенджи – это 1898 год, далекое время детства, когда хоронили бабушку и детей отправили поиграть к ручью, и настоящее время, 1928 год, день рождения Бенджи – ему исполняется 33 года. «Ровно тридцать лет, как ему три года», – говорят о нем негры. Однако на эти два уровня наслаиваются и другие события из жизни Бенджи, и в итоге разные исследователи насчитывают в первой главе романа от четырех до пятнадцати временных уровней. Фолкнер первоначально предполагал напечатать роман шрифтом различных цветов, чтобы читатель видел, кто и когда говорит. Замысел не был осуществлен из-за технических сложностей, и роман, особенно его первая глава, остался в виде мешанины событий и голосов:

«Размычался, расслюнявился», говорит Ластер. И не стыдно тебе подымать такой рев». Мы проходим сарай, где шарабан. У него колесо новое. – Садись и сиди тихо, жди маму, – сказала Дилси. Она подпихнула меня в шарабан. У Ти-Пи в руках вожжи. – Непонятно мне, почему Джейсон не покупает новый, – сказала Дилси. – Дождется, что этот развалится под вами на кусочки. Одни колеса чего стоят. Вышла мама, вуаль опустила. Держит цветы. – А где Роскус? – сказала мама». Идиотизм Бенджи – скорее символ, чем характеристика его личности. Замкнутое в себе бытие Бенджи можно рассматривать как своего рода модель всей «южной» жизни. Мир непоправимо распадается, связь между элементами бытия осуществляется на самом примитивном уровне: ассоциативные сцепления, инстинктивные реакции. Шум дождя сопрягается с болезнью матери, запах деревьев – с Кэдди, и т.д. Система оппозиций проста: светлое – темное, злое – доброе, приятное – неприятное… Фолкнер говорил о Бенджи: «Он распознавал нежность и любовь, хотя не мог назвать их, и эта угроза нежности и любви заставляла его реветь, когда он чувствовал, что Кэдди изменилась. У него нет больше Кэдди, но, поскольку он идиот, он даже не уверен, что Кэдди исчезла. Он понимает только, что что-то испортилось и образовалась пустота, которая его огорчает. Он пытается заполнить эту пустоту». Бенджи привязан к прошлому, к миру детства, когда вся семья была вместе. Он любит играть со старой туфелькой Кэдди, любит ездить на кладбище и класть цветы «на могилки». Любые изменения в привычном мирке вызывают у него реакцию – плач: «…Он голосил – медленно, убого и бесслезно, и в сумрачном и безнадежном звуке этом звучала вся безгласная горесть вселенной». «И снова раздался плач Бена, звук безнадежный и длинный. Шум. Ничего более. Как если бы – игрой соединения планет – все горе, утесненье всех времен обрело на миг голос».

Образ Бенджи – символ невозможности развития, отказ от изменения. Однажды во время прогулки негритенок Ластер повернул не направо от памятника на площади, как всегда, а налево. Незамедлительно посдедовала реакция Бенджи:

«На момент Бен замер ошарашенно. Затем взревел. Затем опять, опять; рев креп и рос почти без передышек. В нем звучало мало сказать изумление – ужас в нем был, потрясенье, мука безглазая и безъязыкая, шум и ничего иного».

Июня 1910 – Квентин

 

Если в главе о Бенджи повествование многопланово, то мысли Квентина сосредоточены главным образом на событиях лета 1909 года, которое оказалось переломным в жизни семьи: тогда свершилось «грехопадение» Кэдди. В главе о Квентине повествование сведено к двум временным пластам: 2 июня 1910 года – последний день в жизни Квентина, в течение которого он готовится к самоубийству, и нескончаемый разговор с Кэдди, который должен был состояться в прошлом, но который теперь непрерывно ведет сам с собой Квентин. Ближе к концу дня к мысленному разговору с Кэдди добавляется такой же беззвучный разговор с отцом. Этот внутренний диалог в тексте романа выделен курсивом без знаков препинания:

«Должна была выйти замуж У тебя их очень много было Кэдди Не знаю Слишком много Обещай заботиться о Бенджи и о папе».

Таким образом, весь текст второй главы как бы распадается на два текста, которые постоянно перебивают, перемежают друг друга: рассказ о Квентине в реальном дне 2 июня 1910 г. и мысли Квентина о Кэдди, об их взаимоотношениях, о ее грехопадении, – те мысли, которые толкают Квентина к самоубийству.

Фолкнер писал в «Дополнении », что Квентин – тот, кто «любил не тело своей сестры, но определенный символ компсоновской чести». Кэдди воплощает для Квентина безмятежность детства, светлый мир радости и покоя. «Грехопадение» и вынужденное замужество Кэдди для Квентина – такой же крах его привычного и любимого мира, как и для Бенджи. Неспроста их восприятие мира в чем-то сходно. При том, что Бенджи умственно неполноценен, а Квентин, напротив, – интеллектуал, единственный из семьи удостоившийся стать студентом Гарварда, в жизни обоих большую роль играют запахи, чувственные ассоциации: «…дверь руки зрят осязаньем в мозгу чертя невидимую дверь Дверь а теперь ничего не видят руки Нос мой видит бензин, жилетку на столе, дверь…». С образом сестры в сознании Квентина связаны две ассоциации: запах жимолости и образ воды: «За сумерками ощутима вода, пахнет ею. Когда весной зацветала жимолость, то в дождь запах ее был повсюду. В другую погоду не так, но только дождь и сумерки, как запах начинал течь в дом; то ли дождь шел больше сумерками, то ли в свете сумеречном есть что-то такое, но пахло сильнее всего в сумерки». «Вода журчит меж ивами во тьме и волнами накатывает жимолость». «Сильнее потянуло водой вот она мглисто-жимолостная Я лег на берегу лицом к земле чтобы не слышать жимолости И правда теперь не слышу Лежу чувствую как земля холодит сквозь рубашку слушаю шум воды и скоро дышать стало легче и я лежу и думаю о том что если головы не подымать то жимолость не проникает и дыханья не теснит а потом ни о чем не стал думать».

Вода – символ женского начала, но одновременно и «ручей времени», зловещий символ утекающего в небытие мира. В психоаналитической практике ХХ в. образ воды, навязчиво появляющийся в мыслях и сновидениях, связывают со сферой подсознания, с «попытками» каких-то глубинных переживаний «прорваться» на уровень сознания. По-своему наивно, но проницательно говорят об этом негры, обсуждая недавнее наводнение в другом штате: «Вода – она и в Джефферсоне мокрая, подыматься и затапливать может не хуже, чем в Пенсильване. Вот такие, что говорят: до нас, мол, не дойдет, – глядишь, как раз и плывут потом на коньке крыши». В последний день своей жизни Квентин, непрерывно думая о своей сестре и о неумолимом течении времени, которое час за часом приближает его к намеченному самоубийству, снова и снова слышит звуки текущей воды, слышит разговоры о воде. Вода – стихия, в которой тонет Квентин еще до того, как сделает роковой последний шаг навстречу смерти:

«– Зачем тебе к водовороту? – сказал второй. – Как будто нельзя у мельницы удить…». «…И снова ощутимо, как вода течет быстро и мирно в укромной тени...».«…И где-то вода течет быстро и мирно над тайными глубями – неслышная, невидная, лишь ощутимая». Квентин мучится невозможностью выделить, вывести из сферы действия законов времени южный микрокосм, изолировать его от вторжения разрушительных сил извне – из «большого мира», что лежит за окраинами Джефферсона. Квентин глубже всех других Компсонов осознает масштабы постигшей их драмы – крах самой идеи «южного мира». «Южная» идея оказывается безжизненной фикцией, и Квентин страдает от трагического несоответствия между романтическими представлениями об идеальном прошлом и пошлой действительностью. Для него невыносима мысль о том, что «человек – это сумма того и сего… задачка на смешанные дроби с грязью, длинно и нудно сводимая к неизменному нулю-тупику страсти». Еслиего отец, Джейсон Компсон-старший, смотрит на случившееся с Кэдди философски («Пойми, что женщинам вообще чужда девственность. Непорочность – состояние негативное и, следовательно, с природой вещей несовместное. Ты не на Кэдди, ты на природу в обиде»), то Квентин («братик-молокосос с башкой набитой благородной спесью… тоже нашелся рыцарь Галахад»), вступает в неравный бой с реальностью, пытаясь отрицать ее. Так, он объявляет отцу, что это он лишил Кэдди невинности, что он виновен в грехе кровосмешения. Таким наивным способом Квентин словно пытается взять ее вину на себя, защитить Кэдди и укрыть себя и сестру за некой воображаемой «оградой» («…чтоб отгородить ее от грохочущего мира чтоб ему иного выбора не было как исторгнуть нас обоих из себя и тогда былое бы звучало так, как если б никогда его и не было»),пусть даже ценою страшного греха: «Ведь если бы просто в ад, и кончено. Конец. Всему чтобы просто конец. И никого там, кроме нее и меня. Если бы нам совершить что-то настолько ужасное, чтобы все убежали из ада и остались одни мы. Я и сказал: отец я совершил кровосмешение. «…Если бы просто за всем этим ад – чистое пламя и мы оба мертвее мертвых. Чтобы там один я с тобой я один и мы оба средь позорища и ужаса но чистым пламенем отделены...».

Чтобы вернуть себе ощущение гармонии и цельности бытия, Квентин хочет осуществить неосуществимое – остановить ход времени. Утром последнего дня своей жизни он разбивает часы – подарок отца – но они продолжают тикать у него в кармане: «…От времени за час какой-то не отделаешься – ведь тысячелетия вживался человек в его монотонную поступь». Битва со временем заведомо обречена на поражение. Разбив часы отца, Квентин вспоминает его слова:

«Дарю тебе, Квентин, сию гробницу всех надежд и устремлений.… Дарю не с тем, чтобы ты блюл время, а чтобы хоть иногда забывал о нем на миг-другой и не тратил весь свой пыл, тщась подчинить его себе».

«Отец говорит: человек – это совокупность его бед. Приходит день – и думаешь, что беды уже устали стрясаться, но тут-то, говорит отец, бедой твоей становится само время. Чайка, подвешенная на невидимой проволоке и влекомая через пространство». «Христос не распят был, а стерт на нет крохотным пощелкиваньем часовых колесиков…». Время не может поворачивать вспять – а Квентин не желает с этим смириться. Отсюда – самоубийство, в котором он видит не свидетельство слабости и поражения, а акт протеста, требующий непреклонности духа. «Отец: Нам должно лишь краткое время прободрствовать пока неправедность творится – отнюдь не вечность А я: И краткого не нужно если обладаешь мужеством».

Последние мысли Квентина – это одновременно и последние слова второй главы романа. Вместе с угасанием его сознания «угасает» и текст: «Четверть часа осталось. И тогда меня не будет. Успокоительнейшие слова. Успокоительнейшие. Non fui. Sum. Fui.Non sum. Где-то слышал я перезвоны такие однажды. В Миссисипи то ли в Массачусетсе. Я был меня нет. Массачусетс то ли Миссисипи».

Апреля 1928 – Джейсон

 

В «Дополнении» Фолкнер назвал Джейсона «первым нормальным Компсоном» (видимо, определение «нормальный» здесь следует воспринимать как нечто отрицательное). То же думает о своем сыне и миссис Компсон, естественно, в положительном аспекте: «Он единственный из моих детей обладает здравым практическим умом».

Действительно, Джейсон Компсон-младший предстает перед читателем на первых же страницах третьей части романа как практичный, деловой, логически мыслящий человек. Его «внутренний монолог» – текст третьей главы романа – не входит в противоречие с бытующими нормами грамматики и синтаксиса, нет никаких «прыжков» в прошлое, никакого смешения временных пластов. Как ни парадоксально, но именно глава, рассказанная Джейсоном, проясняет для читателя многие сюжетные ходы всего романа именно потому, что текст Джейсона относительно прост. И, что очень показательно, Джейсон единственный из Компсонов, кто не борется со временем и не пытается его игнорировать, а, наоборот, пытается обогнать, перехитрить время (его попытки играть на бирже). Жизненное кредо Джейсона: «Время покажет, кто прав». Правда, так как дело происходит в городке Джефферсон, округ Йокнапатофа, то вся информация о курсе акций и о положении дел на бирже приходит к Джейсону с многочасовым опозданием. Так что его погоня за временем заканчивается поражением.

Джейсон единственный среди Компсонов, кто усердно старается вписаться в современное ему общество, полностью и безоговорочно приняв ценности этого общества. Если Квентин мечтает убежать вместе с Кэдди от «грохочущего мира», то Джейсон с наслаждением купается в суете биржевых сделок, в азартной погоне за деньгами. Деньги для него – это единственное мерило. Человеческие отношения и чувства не имеют никакой цены, если они не превращаются в денежное выражение. На похоронах собственного отца единственное чувство, владеющее Джейсоном, – это сожаление о пропавших, по его мнению, впустую деньгах – он смотрит на цветы, положенные на могилу, и подсчитывает в уме, что они должны стоить не меньше 50 долларов. Понятия совести для него не существует. «Я рад, – с гордостью заявляет он, – что у меня нет того сорта совести, которую я должен нянчить все время, как больного щенка. Со свойственным ему цинизмом Джейсон высказывается о человеке, который вдруг вспомнил о душе и о Боге: «Начал в церковь ходить и миссионера содержать в Китае. Пять тысяч долларов ежегодно в это дело всаживает. Я частенько думаю – ну и взбесится же он, если после смерти обнаружит вдруг, что никаких небес нет и в помине и что плакали его ежегодные пять тысяч. По-моему, умер бы уж лучше без проволочек и деньги бы сэкономил».

При всей практической смекалке и хитрости Джейсон то и дело попадает впросак. То его подводит курьер, доставляющий телеграммы о положении дел на бирже. То его настигает головная боль, вызванная запахом бензиновых паров, как раз в тот момент, когда нужно срочно ехать на автомобиле и на счету каждая минута. То его собственная племянница, которую он ненавидит (как, впрочем, и всех вокруг), крадет из его комнаты деньги и сбегает из дому с каким-то типом «в красном галстуке». Вот характерные мысленные высказывания Джейсона о Квентине, родной племяннице:

«Рожа у нее раскрашенная, точно у клоуна, волосы перекручены и слеплены все вместе, а платьице – если бы, когда я парнем был, какая-нибудь даже шлюха мемфисская вышла на улицу из своего борделя светить ногами и задницей в таком платье, то моментально бы угодила за решетку». «Лицо всплошную замазано краской, а глаза жесткие, как у злющей собачонки»

«По-моему так: шлюхой родилась – шлюхой и подохнет».

Все вокруг представляются ему врагами, которых надо ненавидеть и опасаться. Джейсоном все время движет сильнейшая внутренняя ярость, недоверие ко всем и убежденность в собственном уме. Эта самовлюбленность, доведенная до крайности, превращается в саморазрушение.

«И вот что вызвало ярость Джейсона, – писал Фолкнер в «Дополнении», – кровавую непереносимую ярость,…– что он потерял четыре тысячи долларов, не принадлежавших ему, и он не мог даже вернуть принадлежавшие ему три тысячи, поскольку первые четыре тысячи не только принадлежали по закону его племяннице, как часть денег, присланных на ее содержание ее матерью за последние шестнадцать лет, они вообще не существовали, они официально считались истраченными в ежегодных отчетах, которые он представлял как опекун, так что у него украли не только украденное им, но и его сбережения, и обокрала его же жертва: у него украли не только четыре тысячи долларов, ради которых он рисковал тюрьмой, но и три тысячи, которые он скопил ценой жертв и отказа от всего, иногда по монете, в течение почти двадцати лет; и это - сделала не просто его жертва, а ребенок, даже не зная и не задумываясь, сколько она там может найти…»

Тема утраты и распада достигает в третьей части романа своего апофеоза. Гоняясь за Квентиной и проклиная всех и все на свете, Джейсон доходит в своей жажде мести и уничтожения даже до Бога: «И Тебя к чертям собачьим тоже. Твоя персона, думаешь, мне воспрепятствует»; «…Он представил себе, как пойдет – а поодаль за ним, свитой, те два солдата и шериф в наручниках –- и стащит с трона самого Всевышнего, если потребуется; как прорвется сквозь построенные к бою легионы преисподней и небес и схватит наконец беглянку». Джейсон с его расчетливым хитроумием есть олицетворение того пути, по которому пошла Америка после гибели Юга. Неудивительно поэтому, что такую страну ждет крах.

 

Апреля 1928 года – Дилси

 

Когда третья часть была завершена, перед писателем встала новая проблема: «К этому моменту все окончательно запуталось. Я понимал, что работа далека от завершения, и я вынужден был написать еще одну часть глазами постороннего человека, которым стал автор, чтобы объяснить, что же произошло в тот день».

Можно предположить, что Фолкнер, решив написать четвертую, заключительную, часть «Шума и ярости», руководствовался не только желанием уточнить и разъяснить сюжетную канву романа, но и иными соображениями. Возможно, что он чувствовал потребность противопоставить атмосфере отчаяния и утраты, доминирующей в первых трех частях, нечто утверждающее, способное возродить веру в человечность, доброту, сострадание, веру в, то, что не поддается разрушающему влиянию современной механической цивилизации с ее торгашеским, бездуховным началом.

Говоря о самых дорогих ему образах, которые он придумал, Фолкнер заявлял: «Один из этих образов негритянка Дилси в «Шуме и ярости», которая оберегает разлагающуюся семью, распадающуюся на ее глазах. Она поддерживает эту семью без всякой надежды на какую-то выгоду, она делает все, что в ее силах, потому что она любит этого несчастного ребенка-идиота, которого никто, кроме нее, не защитит… Негритянка Дилси – очень хороший человек, она храбрая, мужественная, щедрая, добрая и честная. Она гораздо храбрее, честнее и щедрее меня».

Дилси – хранительница рушащегося семейного очага Компсонов. По мнению Фолкнера, она, как и многие представители ее расы, обладает какой-то природной, внерассудочной мудростью, которая позволяет ей проницать суть вещей и событий. Это чувствует и Квентин: «Дилси говорит: причина в том, что матери он [Бенджи] в стыд. Внезапными острыми струйками прорываются они вот этак в жизнь ходиков, на мгновенье беря белый факт в черное кольцо неоспоримой правды, как под микроскоп; все же остальное время они – лишь голоса, смех, беспричинный с твоей точки зрения, и слезы тоже без причин».

Фолкнер не раз подчеркивал, что во всем доме только Дилси находится в гармонии со временем. Она каким-то образом действительно знает, который теперь час, несмотря на то, что часы с отломанными стрелками в гостиной Компсонов показывают невесть что:

«Часы над буфетом пробили десять раз.

– Час дня, – сказала Дилси вслух».

Дилси действительно любит Бенджи, в отличие, например, от Ластера, который присматривает за Бенджи, потому что это его обязанность, при этом втайне издеваясь над ним. Для Дилси же Бенджи – «дитятко», любимый ребенок. «– Вы бы не брали его в церковь, мэмми, – сказала Фрони. – А то меж людей разговоры.– Меж каких это людей? – спросила Дилси.– Да уж приходится выслушивать, – сказала Фрони.– Знаю я, какие это люди, – сказала Дилси. – Шваль белая, вот кто. Мол, для белой церкви – он нехорош, а негритянская – для него нехороша...».

Дилси за свою долгую жизнь служила нескольким поколениям Компсонов. Не случайно именно в уста Дилси Фолкнер вкладывает пророческие слова о судьбе, которая ожидает их род:

«– Я видела первые и вижу последние. – Какие первые-последние? – спросила Фрони. – Да уж такие, – сказала Дилси. – Видела начало и вижу конец».

Слова, которые произносит Дилси, являются перефразированной цитатой из «Откровения святого Иоанна Богослова», иначе известного как «Апокалипсис»: «Я был в духе в день воскресный, и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний…».

«День воскресный» – это 8 апреля 1928 года, праздник Пасхи. В негритянской церкви, куда Дилси приводит слабоумного Бенджи, проходит пасхальная служба, и чернокожий проповедник преподобный Шегог восклицает: «– Вижу, братья! Вижу! Вижу то, от чего вянет сердце и слепнут глаза! Вижу Голгофу и святые древеса крестов.… Слышу вопли женщин и стенания вечерние; слышу плач, и рыданье, и отвратившего лицо свое Господа: «Они убили Иисуса, сына моего убили!»… Но что это! Братья! Да, братья! Что вижу? Что вижу, о грешник? Я вижу воскресение и свет, вижу кроткого Иисуса, говорящего: «Меня убили, дабы вы воскресли; я принял смерть, чтоб те, кто видит и верит, жили бы вечно». Братья, о братья! Я вижу час последнего суда, слышу золотые трубы, трубящие славу с небес, и вижу, как встают из мертвых сберегшие память об агнце и пролитой крови его!» Среди голосов и рук Бен сидел, глядел, как в забытьи, васильковым взором. Рядом Дилси сидела вся прямая и немо, строго плакала над пресуществлением и кровью воспомянутого страстотерпца». Вообще, читая «Шум и ярость», нельзя не обратить внимание на библейские аллюзии. Образ Бенджи явственно соотносим с образом Христа (Бенджи 33 года); он идиот (что заставляет вспомнить «Идиота» Достоевского), отношение к которому и отношение которого к остальным персонажам является своеобразной «проверкой» на человечность; четыре главы романа вызывают ассоциации с четырьмя «Евангелиями»… Но это – тема для отдельного большого исследования.

О двух истинах напоминает своим читателям мудрец Фолкнер, и они продолжают звучать в сознании, когда уже закрыта книга. Первая истина: тот, кто «думает» сердцем, намного человечнее того, кто думает головой. Как говорит Дилси, «господу всемилостивому неважно», есть у человека разум или нет. Сердечная привязанность противоречит здравому смыслу, холодному практическому рассудку, и только тот, кто «думает» сердцем, способен полюбить беспомощного идиота или «падшую» женщину. И то, к чему привязано наше сердце, не оставляет нас никогда, даже если объект нашей привязанности, будь то человек, вещь или часть пространства, уже давно канул в небытие. Память сердца способна подарить бессмертие тому, кого мы любим.

Вторая же истина о том, что в мире действуют и противоборствуют две силы: «судьба» (неумолимый ход событий) и «воля» – человеческие желания, страсти, аффекты: «Ему зримо увиделось, как две противоборствующие силы – его судьба и его воля – теперь быстро идут на сближение, на схлест, откуда возврата не будет…». И в этой схватке с судьбой человек обречен на неизбежное поражение, «ибо победить не дано человеку.… Даже и сразиться не дано. Дано лишь осознать на поле брани безрассудство свое и отчаянье; победа же – иллюзия философов и дураков».

Литература

Фолкнер У. Сарторис. Шум и ярость / Фолкнер У. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1985-1987.

Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. М., 1985.

 

Анастасьев И. Владелец Йокнапатофы: Уильям Фолкнер. М., 1991.

Гаспарян Г. Р. Отражение стилистических концепций модернизма в структуре романа Уильяма Фолкнера «Шум и ярость». Ереван, 1983.

Грибанов Б. Фолкнер. М., 1976.

Засурский Я. Н. Поток сознания. «Шум и ярость» Уильяма Фолкнера / Засурский Я. Н. Американская литература XX в., М., 1966.

Злобин Г. Тяжба со временем / Злобин Г. По ту сторону мечты. М., 1985.

Каули М. У. Фолкнер. Свежий взгляд на Фолкнера / Каули М. Дом со многими окнами, М., 1973.

Мендельсон М. У. Фолкнер / Мендельсон М. Современный американский роман, М., 1964.

Наедине со временем: Письма американских писателей. Сборник. Т. Драйзер, Э. Хемингуэй, У. Фолкнер. М., 1988.

Николюкин А. Взаимодействие литератур России и США. Тур­генев, Толстой, Достоевский и Америка. М., 1987.

Николюкин А. Эстетика Фолкнера / Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. М., 1985.

Николюкин А. Н. Человек выстоит: Реализм Фолкнера. М., 1988.

Палиевский П. В. Путь У. Фолкнера к реализму. Америка Фолкнера. Фолкнер и Камю / Палиевский П. В. Пути реализма, М., 1974.

Палиевская Ю. Хозяин и владелец Йокнапатофы / Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма. М., 1985.

Савуренок А. К. Романы У. Фолкнера 1920–1930-х годов. Л., 1979.

Сартр Ж П. О романе «Шум и ярость» У. Фолкнера / Вопро­сы литературы. 1986. № 9.

Толмачев В. Лирика как онтологическое событие (Опыт прочте­ния «Шума и ярости») / Российский литературоведческий жур­нал. 1993. № 1.

Толмачев В. От романтизма к романтизму. Американский роман 1920-х годов и проблема романтической культуры. М., 1997.

Финкелстайн С. Конфликт между гуманизацией и отчуждением / Финкелстайн С. Экзистенциализм в американской литературе. М., 1967.

Чаковский С. Твен и Фолкнер / Марк Твен и его роль в развитии американской реалистической литературы. М., 1987.

 

Интернет-ресурсы

Грибанов Б. Фолкнер:

http://300knig.ru/zhizn-zamechatelnyx-lyudej/folkner-b-gribanov/

Анастасьев И. Владелец Йокнапатофы:

http://lib.rus.ec/b/192983/read

http://read.newlibrary.ru/read/anastasev_nikolai/page0/folkner__otchet_tvorchestva.html

Володарский Л. В. Фолкнер. «Шум и ярость»:

http://www.volodarskiy.ru/section/top100-books/top100-books_103.html